важнейшим положением философии
Бальзака   еще   со   времени   Вандомского   коллежа,    это    мог    бы
засвидетельствовать  его  соученик  Баршу  де  Пеноэн,  ставший  известным
философом.  Изобретатели  и  скупцы  привлекали  романиста  накалом  своих
страстей. Но до сих пор он разрабатывал две  различные  жилы:  философский
роман ("Шагреневая кожа", "Луи Ламбер") и "Сцены частной жизни".  В  своих
произведениях  1832-1833  годов  ("Феррагус",  "Евгения  Гранде")  Бальзак
добивается синтеза. Каждое произведение существует само по себе, но каждая
книга составляет вместе с тем часть некой системы. Бальзак уже провидит  в
еще слабо освещенных глубинах своего сознания контуры будущей  эпопеи:  он
опишет  все  сословия,  он  будет  помещать  своих  героев   в   тщательно
изображенную социальную среду, будет  анализировать  социальную  структуру
городов, где происходит действие его книг, он воссоздаст единый  мир,  где
физические и нравственные особенности окажутся двумя сторонами одной и той
же действительности. Отсюда длинные  авторские  рассуждения  о  Париже,  о
Сомюре, о походке женщины из общества; о  том,  как  скупец  бережет  свои
силы. Роман с драматическим сюжетом, от которого трудно оторваться,  будет
включать некий трактат, в духе рассуждений Лафатера, или небольшое эссе об
архитектуре. Кювье по одной кости восстанавливал облик животного;  Бальзак
по одному предмету или  дому  воссоздает  облик  людей,  городов  и  целых
народов.
   Достойно удивления, что самый глубокий писатель своего времени  лишь  с
трудом вынуждал критику принимать его всерьез.  "Несомненно,  господин  де
Бальзак  никогда  не  напишет  хорошего  романа",  -  утверждал   Пельтан.
Добиваясь появления статей, где бы признавалось  его  мастерство,  Бальзак
вынужден был сам их писать или же просить об этом своих друзей. Сент-Бев и
прочие "влиятельные" критики относились к нему с  обидным  пренебрежением.
Виктор Гюго нравился им благородством тона, выбором  сюжетов,  олимпийским
спокойствием. Бальзак не укладывался в рамки своего времени.  Он  описывал
повседневную жизнь, денежные аферы, драматические чувства  и  потому  слыл
тривиальным,  вульгарным,  а  его  веселое  лицо,  непринужденные  манеры,
возбуждение, в  котором  он  постоянно  пребывал,  казалось,  подтверждали
суждения такого рода.
   Примечательно, что он достигает совершенства в своем  искусстве  именно
тогда, когда забывает  о  своей  философской  системе.  Не  раз  он  будет
выводить на сцену мыслителей, художников,  музыкантов  которые  мучительно
бьются, пытаясь постичь смысл мироздания, но терпят неудачу потому, что их
высокие устремления чересчур дерзновенны. Бальзак также пришел бы к краху,
если бы упорствовал в желании изложить свою философию, проявляя  при  этом
излишнюю настойчивость. Для  того  чтобы  избегнуть  такой  опасности,  он
должен был вновь и вновь погружаться в реальный мир. В тот день, когда  он
понял, что лучший способ выразить свои идеи состоит в том, чтобы наполнить
их конкретным содержанием, жизнью, он был спасен. Луи Ламбер умер молодым;
папаша Гранде обрел бессмертие.



XVI. ПОИСКИ АБСОЛЮТА

   Тщеславие, без которого любовь
   недостаточно сильна,  подогревало
   его страсть.
   Бальзак

   Он пылко желал свидеться с госпожой Ганской в Женеве.  Там  он  наконец
скрепит эту  пока  еще  платоническую  победу  печатью  обладания  -  того
требовали и его любовь и его самолюбие. Он уже обращался к ней на  "ты"  -
первый признак полной близости. "Ну, до скорого свидания.  Работа  поможет
мне скоротать время  нашей  разлуки.  Какие  чудесные  дни  мы  провели  в
Невшателе! Мы ведь еще совершим туда паломничество, скажи?" Однако,  перед
тем как предпринять длительное путешествие, он должен был уладить в Париже
"денежные дела". Контракт, заключенный с вдовой  Беше,  не  разрешал  всех
трудностей.

   Бальзак - госпоже Ганской. 29 октября 1833 года:
   "Моя дорогая Ева, в четверг я должен заплатить четыре  или  пять  тысяч
франков, а у меня нет буквально ни  единого  су.  Я  уже  привык  к  таким
повседневным схваткам".

   Ева робко предложила небольшую сумму (она располагала только карманными
деньгами; все состояние принадлежало мужу). "Возлюбленный ангел мой,  будь
тысячу раз благословенна за эту каплю  воды,  за  твое  предложение;  твой
порыв для меня все и вместе с тем ничего.  Суди  сама,  что  такое  тысяча
франков, когда ежемесячно нужно десять тысяч".
   "Оставим этот унылый разговор о деньгах..."  Если  Ева  выказывала  тут
великодушие, не теряя, однако, благоразумия, то одновременно  она  терзала
Бальзака своей ревностью, зачастую беспричинной. Великий Боже! К кому  она
может его ревновать? К госпоже де  Кастри?  "Отношения  у  нас  более  чем
холодные".  К  госпоже  Рекамье?   Странная   идея!   "Учтивость   требует
поддерживать отношения с женщинами определенного круга,  которых  ты  знал
раньше, но думаю, что визит к госпоже Рекамье нельзя назвать отношениями".
Как может она упрекать его в  том,  что  он  откладывает  свою  поездку  в
Швейцарию, когда он убивает себя непосильным трудом, стремясь ускорить  их
встречу? "Я запродаю несколько лет жизни, чтобы встретиться с  тобой".  20
ноября ему еще оставалось дописать сто страниц "Евгении Гранде", закончить
повесть "Не прикасайтесь  к  секире"  (впоследствии  ей  предстояло  стать
"Герцогиней де Ланже"), написать "Женщину с огненными глазами" ("Златоокую
девушку"). "Я приеду полумертвый... Вчера кресло, мой  верный  товарищ  по
ночным трудам, подломилось. Это уже второе кресло, которое я прикончил  за
время той битвы, что веду". Зато он нашел чудесный сюжет для  произведения
и будет работать над ним в Женеве. Вот как это получилось: в  воскресенье,
17 ноября, он был в гостях у Теофиля Бра, скульптора, состоящего в родстве
с его приятельницей Марселиной Деборд-Вальмор.

   "Там я любовался  самым  прекрасным  шедевром  на  свете.  Это  "Мария,
держащая на руках младенца Христа, которому поклоняются два ангела"... И у
меня родился замысел превосходной книги, небольшого  томика,  введением  к
которому послужит "Луи Ламбер";  я  назову  это  произведение  "Серафита".
Серафита, как и Фраголетта, сочетает в себе две натуры, слившиеся в едином
существе, но между ними есть и важнейшее отличие; у меня  Серафита  -  это
ангел,  достигший  последней  степени  преображения  и  разбивающий   свою
телесную оболочку, дабы вознестись  на  небо.  Его  одновременно  любят  и
мужчина и женщина. Воспаряя в небеса, он объясняет им, что оба они  любили
в нем соединявшую их любовь, воплощение которой видели в чистом ангеле, он
открывает им живущую в их душах страсть, оставляет им  их  любовь,  а  сам
навеки покидает нашу земную юдоль. Если я буду  в  силах,  то  напишу  это
возвышенное произведение в Женеве, возле тебя".

   Марселина  Деборд-Вальмор,  поэтесса  нежная  и  меланхолическая,  жена
посредственного  актера  и  любовница  Латуша,  с  1833  года  дружила   с
Бальзаком. "Мы из одной страны, сударыня,  из  страны  слез  и  бедствий".
Бальзак не написал бы подобной фразы Эжену  Сю:  каждому  свое.  Марселина
представила  ему  Бра,  который,  как  и  она,  был  родом  из  Дуэ;  этот
второстепенный художник оказался весьма примечательным человеком:  он  был
дважды женат, и оба раза на  "ясновидящих"!  Подобно  Бальзаку,  Бра  живо
интересовался философией Сведенборга, гермафродитами, легионами  небесного
воинства. В таком душевном настроении  художник  этот  и  задумал  создать
скульптурную группу -  Богоматерь  и  ангелы,  в  которой  Бальзак  увидел
"возвышенную гениальность".
   Творение Бра подсказало Бальзаку, постоянно озабоченному  тем,  как  бы
очаровать Чужестранку, замысел самого причудливого из его  романов.  Одним
из ангелов будет он сам, другим - Эвелина; от их  союза  родится  двуликое
существо - Серафит-Серафита, одновременно и мужчина  и  женщина;  если  на
земле их связывает любовь, то "для каждого из них главное - это освободить
ангельское существо, заключенное в  его  телесной  оболочке",  -  замечает
Филипп Берто. Миф о гермафродите всегда был  излюбленным  мифом  Бальзака;
мужчина привносит разум, женщина - красоту; мужчина -  источник  движения,
женщина - устойчивости; они становятся  буквально  единой  плотью  и,  как
единое существо,  возносятся  на  небо,  после  того  как  вновь  обретают
ангельский облик.
   Таково  было  произведение,  которое   он   предназначал   божественной
Чужестранке. Подобную книгу было нелегко написать. Вознесение в  конце  ее
должно было походить на песнь Дантовой поэмы. Чтобы оторвать  читателя  от
привычных представлений и с самого начала погрузить его в атмосферу дикой,
девственной природы, Бальзак решил перенести действие в Норвегию!  Сначала
будет описано, как "утром, когда яркое солнце освещало окружающий  пейзаж,
заставляя пламенеть и переливаться  алмазами  снега  и  льды,  две  фигуры
скользили по замерзшему заливу и, перейдя  его,  понеслись  вдоль  подошвы
Фальберга, устремились к вершине, одолевая  уступ  за  уступом.  Кто  они?
Живые существа? Или же две стрелы? Тот, кто увидел бы их на такой  высоте,
пожалуй, принял бы за птиц, которых манят далекие  облака".  На  самом  же
деле эти ангелоподобные существа - два лыжника, совершающие восхождение на
норвежский горный пик Ледяная Шапка.
   Норвегия знакома Бальзаку только по книгам, но он не  сомневается,  что
возлюбленная вдохновит его. Тяга к  сверхъестественному  с  самого  начала
прочно связывала их. Казалось, все толкало Эвелину к  миру  таинственного.
Многие  из  рода  Ржевусских  давали  в  своих  поместьях  приют  бродячим
мистикам. Бесконечные истории о  привидениях  и  предчувствиях  составляли
причудливую антологию этой семьи. В Польше немало людей с мятущейся  душою
пытались освободиться от сковывавшей их плотской  оболочки.  Месмер  нашел
себе в этой стране  последователей,  а  Сведенборг  -  читателей.  Тетушка
Эвелины, графиня  Розалия  Ржевусская,  считала  свою  племянницу  доброй,
кроткой,  но  слегка  помешанной.  Множество  книг,  прочитанных   молодой
женщиной, оставили в ее  уме  следы  самых  противоречивых  влияний.  "Эта
беспорядочная смесь идей, окрашенных весьма живым воображением,  придавала
блеск ее речам, которые порою забавляли слушателей, но чаще их  утомляли".
Такова была Эвелина Ганская - по мнению суровой тетушки Розалии.  Бальзака
же, напротив, восхищала ее вера в предчувствия,  поэтическое  тяготение  к
пророчествам.
   Он хотел почерпнуть для  "Серафиты"  побольше  мыслей  в  произведениях
шведского мистика: кажущаяся научная строгость сочеталась в  них  с  чисто
библейской поэзией. Такая  пища  годилась  для  ума  Бальзака.  Сведенборг
придерживался идеи  единства  природы.  Для  него,  как  и  для  Бальзака,
материальное и духовное были всего лишь  двумя  формами  одной  и  той  же
реальности. Во всех  проявлениях  органической,  а  также  духовной  жизни
Сведенборг  усматривает   совокупность   движений,   подчиненных   законам
материального мира, и, наоборот, во всех  видах  материи  он  обнаруживает
"пришедшее в упадок духовное и божественное начало". Нельзя  сказать,  что
Бальзак позаимствовал у Сведенборга свою  "унитарную"  философию.  Зачатки
этой философии можно обнаружить в его  юношеских  "Философских  заметках";
затем она была обогащена и подкреплена воззрениями Бюффона, Кювье, Жоффруа
Сент-Илера; но у Сведенборга Бальзак отыскал мысль о том, что мир  природы
- всего лишь  символ  духовного  мира  и  между  ними  можно  найти  некие
"соответствия". В этом туманном поэтическом слоге Бальзак  сидит  чудесное
проявление "возвышенного ума, превосходящего Данте  и  Мильтона".  Подобно
Гюго, он полагает, что материя полна тайн; отсюда и возникает  "загадочный
и тревожащий характер бальзаковского лабиринта". Реальные предметы в нем -
всего лишь условные обозначения. Влияние Сведенборга не изменило Бальзака;
оно лишь укрепило его во взглядах на самого себя и на мир.
   Между тем нежные слова, уверения, всевозможные планы заполняли  письма,
по-прежнему приходившие на имя Анриетты Борель. Разумеется, Бальзак  писал
также "безобидные письма", которые можно  было  показать  мужу.  Ведь  для
Ганского было бы непонятно, почему добрый друг жены, а также и его самого,
никогда  им  не  пишет.  В  этих  случаях  лирический  тон  уступал  место
церемонному или шутливому: "Сударыня, я не допускаю мысли, что дом Ганских
может   предать   забвению   дни,   освещенные   их   милым   и   любезным
гостеприимством, благодарное воспоминание о котором хранит дом Бальзаков".
Он обещал  прислать  скромную  брошь,  сделанную  из  камешков,  собранных
мадемуазель Анной, и автограф Россини, который он получил у  маэстро  "для
его страстного почитателя господина Ганского...  Соблаговолите,  сударыня,
передать вашему супругу мои уверения в самых теплых чувствах и в том,  что
я неизменно о нем вспоминаю; поцелуйте за меня в лоб  мадемуазель  Анну  и
примите заверения в моем самом почтительном уважении". Что касается чувств
самой Чужестранки, то мы узнаем о них из письма, адресованного  одному  из
ее братьев.

   Госпожа Ганская - брату Генрику Ржевусскому, 10 декабря 1833 года:
   "В Швейцарии у нас  завязалось  чудесное  знакомство  с  господином  де
Бальзаком,  автором  "Шагреневой  кожи"  и  множества  других   прекрасных
произведений. Знакомство это превратилось в настоящую дружбу, и я надеюсь,
что она продлится до конца нашей жизни... Бальзак очень похож на вас,  мой
дорогой Генрик; он так же весел, смешлив и любезен, как вы; даже внешне он
чем-то походит на вас, и оба вы напоминаете Наполеона... Бальзак  -  сущее
дитя. Если он вас любит, то заявит об этом с простодушной  откровенностью,
присущей детям... Словом, при взгляде на него трудно понять, каким образом
такой ученый и выдающийся человек умудряется сохранять  столько  свежести,
очарования и детской непосредственности во всех проявлениях ума и сердца".

   То было письмо влюбленной женщины. "За всю свою жизнь  я  не  проводила
таких мирных и счастливых месяцев, как июль и  август,  которые  прошли  в
Невшателе". Все ей там пришлось по душе: озеро, прогулки, местные  жители.
А когда человеку любо все, значит, он и сам кого-то любит.
   Когда любишь, время мчится стремительно. Почти весь декабрь пролетел  у
Бальзака в переписке, трудах, ссорах с книгопродавцами,  типографами  и  в
лихорадочном творчестве. Для того чтобы реванш был более полным, он  хотел
по приезде в Женеву поселиться в  гостинице  "Корона"  -  той  самой,  где
Анриетта де Кастри унизила его; однако  Эвелина  Ганская  сняла  для  него
комнату в гостинице "Лук", расположенной гораздо ближе к  дому  Мирабо  на
Пре-л'Эвек, где она сама  поселилась  вместе  со  всеми  своими  чадами  и
домочадцами.  Гостиница,  в  которой  остановился  Бальзак,  помещалась  в
квартале О-Вив, посреди парка; на кровле был  прелестный  флюгер  в  форме
лука, его стрела поворачивалась во все стороны, послушная  ветру.  Бальзак
приехал на Рождество; он обнаружил у себя в комнате  перстень,  присланный
Эвелиной, и записку, в которой она спрашивала, любит ли он ее.

   "Люблю ли я тебя? Но ведь я же рядом с тобой! Мне бы хотелось встретить
во время этой поездки в тысячу раз больше трудностей, испытать еще  больше
страданий. Но так или иначе впереди славный месяц, а быть  может,  и  два,
они по праву завоеваны нами. Целую тебя не один,  а  миллион  раз.  Я  так
счастлив, что, как и ты, не могу больше писать. До скорой встречи.
   Да, комната у меня хорошая, а перстень достоин  тебя,  моя  любовь,  он
прелестен и изыскан!"

   Он провел в Женеве полтора  месяца,  и  они  были  заполнены  трудом  и
любовью. Господин Ганский был настроен благодушно,  и  ничто  не  омрачало
отношений между домом Мирабо и гостиницей "Лук".  Обменивались  подарками:
айвовое варенье из Орлеана (Бальзак,  всегда  красноречиво  расхваливавший
свои подношения, считал, что оно необыкновенно ароматное и вкусное), кофе,
чай, малахитовая чернильница; писали друг другу иногда даже  по  нескольку
раз в день. Положительно он был в восторге от Евы. Она разделяла его почти
болезненную склонность к абстрактным рассуждениям; сюжет "Серафиты" привел
ее в восторг. Однако в Женеве  его  с  новой  силой  охватили  мучительные
воспоминания, и ему больше хотелось работать над "Герцогиней де Ланже"  (в
ту пору повесть еще называлась "Не прикасайтесь к секире"). В этой повести
он возьмет реванш: герцогиня де Ланже (alias  [иначе  (лат.)]  маркиза  де
Кастри) воспылает страстью к Монриво (alias Бальзаку), а он отвергнет  ее.
Теперь, когда знатная Чужестранка проявляла к нему  откровенное  внимание,
уязвленное самолюбие больше не мучило Бальзака. Он вновь становился  самим
собой  -  веселым,  жизнерадостным,  добрым  человеком,  который  нравился
окружающим. Все в обществе "милой сердцу графини" забавляло  Бальзака,  он
подшучивал над ее манерой произносить некоторые слова (вместо  "липы"  она
выговаривала "льипы"). Она писала ему:  "Маркиз"  (лукавый  намек  на  его
мнимое родство с маркизами д'Антраг); он писал в  ответ:  "Предводительша"
(Ганский был предводителем дворянства на Волыни).

   Ее Ржевусскому величеству госпоже Ганской в Женеву:
   "Обожаемая повелительница,  ваше  спящее  величество,  гордая  королева
Павловска и окрестностей, владычица сердец, роза Запада, звезда  Севера  и
прочая... и прочая... фея льип!"

   Такими словами начиналось приглашение отправиться в экипаже на прогулку
в Коппе с ее "смиренным мужиком".
   Столь нежная интимность таила в себе огромное  очарование,  но  Бальзак
добился большего. Вечером, при свете луны, в сером  платье,  "которое  так
мягко шуршало по паркету", она тайком пробиралась в комнату гостиницы, где
жил писатель. Еще несколько дней она отказывала ему в высшей милости.  Она
говорила, что ревнует к другим дамам, живущим в Женеве, к своей двоюродной
сестре, графине Потоцкой, которой она сама представила великого  человека,
к госпоже де Берни. Она упрекала Бальзака в том, что он  просто  "ветреный
француз".  "Прости  мне,  любовь   моя,   то,   что   ты   именуешь   моим
"кокетством"... Я больше ни к кому не пойду в гости". Dilecta? Разумеется,
он не отрицал своей близости с нею, но ведь  она  была  только  прообразом
Эвелины,  которая  для  него  predilecta:  "Ты  будешь  для  меня  молодая
Dilecta... Не ропщи на этот нежный союз двух сердец. Я склонен верить, что
любил в ней тебя". Воистину казуистика в чувствах не имеет предела!
   Он жаждет безраздельно  обладать  Евой.  "Наш  робкий  поцелуй  -  лишь
предвестник будущих радостей. Он затрагивает только твое сердце,  а  я  бы
хотел, чтобы захвачено было все твое  существо.  Ты  сама  убедишься,  что
полная близость лишь увеличит, усилит любовь". Она же опасалась обратного,
боялась, как бы полная близость не убила любви.  "Господи,  как  объяснить
тебе, что, едва заслышав исходящее от тебя благоухание, я  пьянею;  и  чем
чаще я буду обладать тобою, тем сильнее это будет пьянить меня, ибо  тогда
надежда и сладостные воспоминания станут сливаться воедино, между тем  как
теперь мною владеет только надежда... В свое время я  плакал,  возвращаясь
из Диодати, ибо  женщина,  позволявшая  мне  ласкать  себя  так,  как  это
позволяешь теперь ты, внезапно разом оборвала все нити любовного  покрова,
который она, казалось, ткала с  таким  удовольствием!..  Суди  же,  как  я
боготворю тебя, ведь ты так далека  от  этих  отвратительных  уловок  и  с
чистой радостью предаешься любви, рождая ответный отклик в глубинах  моего
естества!" Наконец в воскресенье, 19 января 1834 года, Бальзак торжествует
победу.

   "Мой обожаемый ангел, я без ума от тебя, это просто безумие: стоит  мне
только о чем-нибудь подумать, как ты встаешь перед моим мысленным  взором!
Я могу мечтать лишь о тебе. Независимо от  моей  воли  воображение  уносит
меня к тебе. Я обнимаю т