ак не в силах был подняться с  постели,
жена сидела возле него. На следующий же день после его возвращения  доктор
Наккар навестил своего пациента и друга. Испуганный  состоянием  больного,
он тотчас потребовал созвать консилиум, который и состоялся 30 мая.  Врачи
предписали  пустить  кровь  или  поставить   кровососные   банки,   давать
слабительное и мочегонное; предписали избегать всяких  волнений,  говорить
мало и вполголоса.
   В заметках доктора Наккара говорится и о его личном впечатлении. У него
уже не было  никакой  надежды.  Бальзак  внешне  так  изменился,  что  эта
перемена ни от кого не могла укрыться. "А уж тем более от  врача,  который
пользовал, изучал и любил больного  с  детских  его  лет.  Каким  зловещим
признаком была для него  эта  перемена!"  Наккар  установил,  что  болезнь
сердца развилась и приняла новый,  роковой  характер.  Бальзак  задыхался,
говорил отрывисто, прерывающимся голосом. Однако в течение нескольких дней
надеялись, что лечение и отдых улучшат - хотя бы временно - его состояние.
   Госпожа де Бальзак сохраняла олимпийское спокойствие, очень подходившее
к ее челу Юноны. В письме от 7 июня к "возлюбленной дочери, дитяти  своего
сердца" она со странным равнодушием сетует, что не  может  "избавиться  от
бивуачных порядков в доме, отчего  уходит  так  много  времени,  и  притом
досаднейшим образом".
   Бальзак, почти совсем потерявший зрение, диктовал жене свои письма. Эта
работа, медицинский уход, домашние хлопоты так поглощали хозяйку дома, что
она едва урывала в сумерки минутку, чтобы походить в садике "между кустами
цветущей сирени и  отцветающего  ракитника"  и  подумать  о  своих  детях,
"погружаясь мыслями в даль грядущего".
   Когда Ева де Бальзак  говорила  в  письмах  о  своем  желании  "жить  в
уединении с двумя своими дорогими детками", была ли у нее уверенность, что
ее мужу недолго осталось жить? Такого впечатления не создается.  "Лечение,
- говорит она, - дало  прекраснейшие  результаты.  Бронхит  прошел,  глаза
начинают видеть, обмороки  прекратились;  припадки  удушья  случаются  все
реже". Но госпожа де Бальзак не может отойти от своего больного.  Ей  даже
некогда съездить в  монастырь,  навестить  Лиретту  Борель,  в  монашестве
именуемую сестрой Марией-Доминикой. Ева - преданная сиделка.
   Преданная и мужественная. Она  стойко  переносит  перемену  в  условиях
жизни, усталость и тревогу.

   "Никогда я не чувствовала себя так хорошо. Воздух Франции очень полезен
для моего здоровья...  Я  наконец  познакомилась  со  свекровью;  так  как
обязанности сиделки не дают  мне  выходить  из  дому,  она  сама  приехала
навестить сына; здоровье ее совсем поправилось, а что касается  ее  самой,
то,  между  нами  будь  сказано,  это  elegantka  zestarzala  [престарелая
щеголиха (польск)], вероятно, она была очень хороша  собой...  К  счастью,
она не так уж часто будет требовать от нас внимания  и  почтения,  ибо  на
лето уехала  в  Шантильи.  Дочь  мне  больше  нравится,  очень  маленькая,
кругленькая, как шарик, но у нее есть и ум и  сердце.  Муж  ее  прекрасный
человек, а девочки просто прелесть".

   Между Евой де Бальзак и Лорой Сюрвиль завязалась дружеская переписка.

   Ева - Лоре Сюрвиль, 1 июня 1850 года:
   "Бедному Оноре нынче утром пускали кровь... Наш чудесный доктор  Наккар
навещал его... Мы  много  говорили  о  вас  нынче  утром,  и  он  был  так
растроган... Конечно, для вас не окажется новостью, что  доктор  Наккар  -
одна из прекраснейших душ, какие вышли из рук Создателя".

   Доктор Наккар у нее в большой милости: "Невозможно найти человека более
ученого и вместе с тем более простого, более  любезного  и  обаятельного".
Софи Сюрвиль  уже  готова  полюбить  свою  новую  тетку,  называет  ее  (в
подражание дяде)  "прелестная";  племянницы  считают,  что  она  оказывает
благотворное влияние на своего гения. "С тех пор как дядя заболел, а потом
женился, он  стал  такой  милый  и  ласковый  со  своими".  Все  "небесное
семейство" пьянеет от  гордости,  и  все  приятели  чванятся  оттого,  что
принц-президент Республики (Луи-Наполеон) приказал справиться  о  здоровье
Бальзака.
   Но Ева находит, что жизнь очень печальна "в этом  несчастливом  доме...
Да неужели Господь Бог не сжалится наконец над нами? Неужели мы  еще  мало
настрадались?"  Но  Бальзак  хранит  веру  в  будущее.  Еще  блестят   его
прославленные карие  глаза  с  золотыми  точечками,  хотя  лицо,  покрытое
могильной бледностью, опровергает этот уцелевший  признак  молодости.  "Он
стал лишь тенью самого себя..." - пишет Лоран-Жан, которого ужаснул  облик
друга. А Готье  писал  потом:  "Нет  ничего  опаснее,  как  осуществленное
желание...  Совершился  долгожданный  супружеский  союз;   гнездышко   для
счастливой жизни выстлано пухом; "Бедные родственники"  получили  всеобщее
признание. Это было слишком хорошо; ему оставалось  только  умереть...  Но
никто не  ждал  роковой  развязки...  Мы  были  твердо  убеждены,  что  он
переживет всех нас".  Бальзак  так  часто  и  так  убедительно  говорил  о
долголетии, которое сулил ему колдун Балтазар, что и друзья в конце концов
уверовали в это предсказание.
   Добрый Тео, собравшийся ехать в Италию, 19 июня пришел на улицу Фортюне
проститься. К несчастью, больного  не  было  дома:  он  поехал  в  коляске
(безумная   неосторожность)   в   таможню   выкупать   свои    дрезденские
приобретения. Как у кузена Понса, коллекционер в нем бросал вызов болезни,
только бы защитить свои сокровища. Он был в  отчаянии,  что  разминулся  с
Готье, и продиктовал жене короткое письмо к нему: "Хоть вы  и  не  застали
меня дома, это не значит, что мне стало лучше. Я лишь кое-как дотащился до
таможни - вопреки запрещениям врачей...  Мне  подают  большие  надежды  на
выздоровление, но я навсегда должен оставаться на положении бессловесной и
недвижимой мумии. Я хочу хоть этим письмом ответить на  вашу  дружбу,  она
мне стала еще дороже в одиночестве, в котором  держит  меня  медицина".  В
конце письма больной собственноручно нацарапал" каракулями, которые  почти
невозможно было прочесть: "Я больше не могу ни читать, ни писать". С какой
силой он описал бы в одном из  своих  романов  эту  смерть  заживо  и  эту
трагическую беспомощность!
   Несколько раз у больного и его жены появлялась  иллюзия  выздоровления.
Доктор Наккар, приходивший каждый день, поставил диагноз - острое белковое
мочеизнурение; он видел в кажущемся улучшении  лишь  временное  ослабление
болезни.  У  старика  врача  сложилось  наилучшее  впечатление  о  госпоже
Ганской:  "благородное,  великодушное  и  возвышенное  сердце".   Бальзака
навестили Поль Мерис и Огюст Вакери; больной принял их в халате,  полулежа
в глубоком кресле. Посетители пожали ему руку, пытаясь скрыть свою печаль.
"Побеседуйте с моей женой, - сказал им Бальзак. -  Мне  сегодня  запрещено
разговаривать, но я буду вас слушать".
   Побывал у больного и Виктор Гюго, полный важности и дружелюбия, пышущий
здоровьем. Он пришел в хороший день: Бальзак был весел, полон надежды,  не
сомневался  в  своем  выздоровлении,   смеясь,   показывал   свои   отеки.
Впоследствии Гюго рассказал об их беседе.

   "Мы много говорили и  спорили  о  политике.  Он  упрекал  меня  за  мою
"демагогию", а я его - за легитимизм. Он мне говорил: "Как  вы  могли  так
безмятежно отказаться от звания пэра  Франции,  самого  прекрасного  после
титула короля Франции!" И еще он говорил мне: "Я приобрел  особняк  Божона
без сада, но зато с хорами в маленькой часовне, что стоит на углу улицы. У
меня на лестнице есть дверь, ведущая в часовню. Один поворот ключа -  и  я
могу слушать мессу. Для меня эти хоры дороже сада". Когда я уходил, он,  с
трудом передвигаясь, проводил меня до этой лестницы, показал эту  дверь  и
крикнул жене: "Главное - пусть Гюго посмотрит все мои картины!"

   Случалось, что, говоря о  Гюго,  Бальзак  отзывался  о  нем  сердито  и
несправедливо, но в глубине души любил  его  и  восхищался  им.  Они  были
самыми великими людьми своего времени, и оба знали это.
   Письма,  приходившие  из  России  от  Анны  Мнишек,  по-видимому,  были
откликами на успокоительные вести из Парижа: "Слава Богу! Да будет  тысяча
раз благословенно имя Господне за то, что  в  драгоценном  здоровье  моего
милого отца наступило заметное улучшение... О улица Фортюне, радость  души
моей, миллион раз счастливая! Улица,  так  удачно  названная!.."  [Фортюне
(fortunee) - по-французски означает "счастливая"]  Анна  Мнишек  передает,
что доктор Кноте сказал  ей;  "Ах,  если  бы  я  мог  еще  месяц  полечить
господина де Бальзака, а главное - если бы мне удалось убедить его съедать
ежедневно по лимону, он бы теперь выздоровел..." Святая простота!
   В июле дела пошли плохо. Один из  участников  консилиума,  доктор  Луи,
сказал Виктору Гюго: "Он проживет месяца полтора, не больше". Отеки  стали
чудовищными. Лора писала матери:

   "Доктор смело назначил поставить больному водянкой на живот сто пиявок,
в три приема... Но несмотря на веселость, никогда не покидающую  супругов,
несмотря на каламбуры Оноре, на его шутки под самым носом у смерти, он так
походил на умирающего, что моя невестка спокойно сказала" Софи в ту  ночь,
когда обнаружился перитонит; "Я думала,  что  потеряю  его".  Но  чудесная
надежда, которая не оставляет ее,  вскоре  взяла  свое,  и  утром  она  не
моргнув глазом без  страха  поставила  последние  тридцать  пиявок...  Моя
невестка кажется мне загадкой. Знает ли она об опасности?" Или  не  знает?
Если знает, то ведет себя героически".

   Несомненно, она знала об опасности. Наккар не стал  бы  обманывать  эту
женщину, стойкость которой была  для  него  очевидна.  Он  одобрял  в  ней
твердость души. Чему послужили бы стоны и сетования? Гораздо лучше было  с
ее стороны старательно ставить пиявки и не подрывать веру в  благополучный
исход,  не  иссякавшую  у  Бальзака,  к  которому  в  минуты  просветления
возвращалась  вся  сила  ума.  Он  говорил  о   будущих   своих   романах.
Подсчитывал, сколько времени понадобится, чтобы их  написать.  "Один  лишь
Бог знает, - читаем мы в заметках доктора Наккара, -  как  много  потеряно
из-за того, что не собрали последних высказываний Бальзака, его  замечаний
о созданных им характерах, о его планах и замыслах... которые впервые  его
перо уже не могло запечатлеть".

   "Среди тяжких  органических  разрушений  господин  де  Бальзак,  всегда
понимавший до конца участь человеческую, пожелал побеседовать с  достойным
священнослужителем,  для  коего  религия  была  лишь   высшим   выражением
вселенского разума. Каким горестным  зрелищем  было  душевное  спокойствие
человека, еще молодого, видящего, как обрывается поток славы,  достигнутой
его трудолюбием, ценою  тридцатилетней  деятельности,  бессонных  ночей  и
высоких познаний, как исчезает надежда увидеть завершенным свое  творение,
а более всего этого - надежда на семейное счастье, завоеванное им..."

   Священник, о котором идет речь,  аббат  Озур,  был  настоятелем  церкви
Сен-Филипп-дю-Руль, он отправлял службы и в  пресловутой  часовне  Божона.
Бальзак в своих романах часто описывал смерть: смерть отца  Горио,  смерть
госпожи де Морсоф, смерть Понса, смерть Валентины Граслен и многих  других
своих  героев.  Можно  быть  уверенным,  что  его  последние   беседы   со
священником  были  возвышенны  и  достойны  великого   писателя.   Доктора
отказались делать пункцию. Водянка в форме сальной,  казалось,  превращала
мышечные ткани в жировые. И все же, когда больной пятого  августа  поранил
себе догу, ударившись о стол, из раны хлынула вода. В  тот  же  день  жена
написала под диктовку Бальзака письмо Фессару: "У  меня  новая  болезнь  -
нарыв на правой ноге. Вы поймете, как это увеличило, мои мучения. Я думаю,
все это цена, назначенная небом  за  огромное  счастье  моего  брака".  Он
подписался  собственноручно,  а  под  его  подписью  Ева  добавила:   "Вы,
вероятно, спрашиваете себя, дорогой господин  Фессар,  как  у  горемычного
секретаря хватило силы написать это письмо; но ведь для этого  несчастного
существа все кончается, он в таком  состоянии,  когда  человек  становится
лишь механизмом, действующим до-тех пор,  пока  Провидение  по  милосердию
своему не сломает его пружину..."
   Итак, у нее не оставалось иллюзий. А были ли у нее иллюзии,  когда  она
шла под венец в Бердичеве? Маловероятно. Решение она приняла  поздно,  но,
как говорила Лора, это было героическое решение  -  ведь  госпожа  Бальзак
знала, что ей придется ходить за больным, за  умирающим  и  что,  вторично
оставшись вдовой, она окажется в бедственном положении. Несколько раз, "но
еще не очень часто" бред ненадолго затуманивал высокий разум  Бальзака,  и
"это удивляло  самого  больного,  так  как,  очнувшись,  он  все  озирался
вокруг".  Затем  обнаружилась  гангрена,  вызванная  артериитом,  и  запах
разлагающихся тканей стал ужасным. В последнем своем  распоряжении  доктор
предписал  больному  полный  покой,  велел  давать  ему  отвар  белены   и
наперстянки, посоветовал открыть двери  и  окна  и  "поставить  в  комнате
умирающего в нескольких местах глубокие тарелки с раствором карболки". Раз
уж Наккар говорил "в комнате умирающего", хотя его друг еще дышал, значит,
он считал, что все кончено. Красная, сухая и  палящая  рана  не  оставляла
никакой надежды. Рассказывают, что  Бальзак  перед  тем,  как  он  потерял
сознание, произнес: "Только Бьяншон  мог  бы  меня  спасти".  Вероятно,  в
смутном, затуманенном сознании, в бреду, предшествовавшем агонии,  он  жил
лишь в мире "Человеческой комедии".
   В воскресенье, 18 августа, в девять  часов  утра,  Ева  позвала  аббата
Озура. Бальзака соборовали, он слабыми знаками показал, что понимает  это.
В одиннадцать  часов  началась  агония.  Госпожа  де  Бальзак,  измученная
трехмесячной бессонницей,  пригласила  сиделку.  Во  второй  половине  дня
приехала справиться о состоянии больного жена Виктора Гюго. А вечером  сам
Виктор Гюго, хотя он был приглашен в тот день на ужин к  своему  дяде  Луи
Гюго, нанял фиакр и велел отвезти  себя  на  улицу  Фортюне  проститься  с
единственным писателем, равным ему.

   "Я позвонил. Светила луна, затененная облаками.  Улица  была  безлюдна.
Никто не вышел отворить. Я позвонил  еще  раз.  Дверь  отперли.  Появилась
служанка со свечой.
   - Вам что угодно, сударь? - спросила она.
   Она плакала. Я назвал себя. Меня провели  в  гостиную,  находившуюся  в
нижнем этаже; напротив камина стоял на подставке огромный  мраморный  бюст
Бальзака работы Давида. Посреди комнаты горела свеча на  богатом  овальном
столе, ножками которому служили шесть позолоченных изящных изваяний. Вышла
другая женщина, которая тоже плакала. Она сказала мне:
   - Он умирает. Барыня ушла к себе. Со вчерашнего дня доктора уже бросили
его..."

   Ева  Бальзак  ушла,  чтобы  отдохнуть  несколько  часов.  Агония  могла
продлиться долго, а умирающий уже не нуждался  в  уходе.  Сиделка  сказала
Гюго:

   "- Сегодня с девяти часов утра он перестал  говорить...  С  одиннадцати
часов он начал хрипеть и уже ничего не видит. Он не  протянет  ночь.  Если
хотите, сударь, я схожу за господином Сюрвилем, он еще не ложился.
   Женщина ушла. Я  подождал  немного.  Свеча  едва  озаряла  великолепную
обстановку гостиной и чудесные полотна Порбуса и  Гольбейна,  висевшие  на
стенах. Смутно виднелся в этом полумраке мраморный  бюст,  словно  призрак
того человека, который умирал наверху. Трупный запах наполнял дом.
   Вошел господин де Сюрвиль и подтвердил все то, что говорила сиделка.  Я
сказал, что хотел бы взглянуть на господина де Бальзака.
   Мы прошли по коридору, поднялись по лестнице, устланной красным  ковром
и украшенной  произведениями  искусства  -  вазами,  статуями,  картинами,
поставцами  с  эмалями;  потом  прошли  еще  один  коридор,  и  я  заметил
отворенную дверь,  услышал  громкий  зловещий  хрип.  Я  вошел  в  спальню
Бальзака.
   Посреди спальни стояла кровать, кровать красного дерева,  у  которой  в
головах и в изножии были какие-то перекладины и  ремни  -  приспособления,
предназначенные для того,  чтобы  поднимать  больного.  На  кровати  лежал
господин де Бальзак, голова его опиралась на целую гору подушек, к которым
еще добавили две диванные подушки, крытые красным узорчатым шелком. Лицо у
Бальзака было лиловое, почти черное,  склоненное  вправо,  небритые  щеки;
поседевшие  волосы  коротко  острижены,  широко  открытые  глаза  смотрели
куда-то застывшим взглядом. Я видел его в профиль  -  так  он  походил  на
Императора.
   По обе стороны кровати стояли старуха сиделка и  слуга.  За  изголовьем
горела на столе свеча, другая зажжена  была  на  комоде  около  двери.  На
ночном столике стояла серебряная миска.  Мужчина  и  женщина,  стоявшие  у
постели, молчали и с каким-то  ужасом  слушали  громкий  хрип  умирающего.
Свеча на столе ярко освещала  висевший  над  камином  портрет  молодого  и
румяного, улыбающегося человека.
   От постели исходил невыносимый запах. Я приподнял покрывало и взял руку
Бальзака. Она была  влажная  от  пота.  Я  пожал  ее.  Он  не  ответил  на
пожатие... Сиделка сказала:
   - На рассвете он умрет.
   Я спустился по лестнице, унося в памяти лицо умирающего; проходя  через
гостиную, я еще  раз  увидел  неподвижный  и  надменный,  смутно  белевший
мраморный бюст, и мне пришло на ум сравнение: смерть и бессмертие.
   Вернувшись домой (это было в воскресенье), я застал у  себя  нескольких
человек, поджидавших меня; среди них были  Риза-бей,  турецкий  посланник,
испанский поэт Наварет и итальянский изгнанник граф Арривабене.  Я  сказал
им:
   - Господа, Европа сейчас теряет гения".

   Бальзак  умер  ночью.  Прибежал  сумасбродный  и  преданный  человек  -
Лоран-Жан. Ева Бальзак не любила его, считая "богемой"; терпеть  не  могла
его неряшливый вид, его манеры "дурного тона". Но в эти  тяжелые  часы  он
оказал ей множество услуг: отправился в мэрию сделать заявление о  смерти,
составил  некролог,  который  должен  был  появиться  в  газетах,   привел
художника  Эжена  Жиро,  который  написал  пастелью  портрет  Бальзака  на
смертном одре. На этом портрете, сделанном  талантливо  и  любовно,  четко
выступает голова, красивая, мощная, умиротворенное выражение лица.  Пришел
некий скульптор-формовщик, по  фамилии  Марминиа,  сделал  слепок  с  руки
умершего и представил счет за свою работу госпоже Бальзак. Такова слава.
   Жизнь  Бальзака  завершилась  подобно  роману  "Человеческой  комедии".
Сколько раз он рассказывал, как человек всю жизнь мечтал  о  любви  и  вот
наконец, кажется, достиг счастья, но  лишь  только  он  протягивает  руку,
чтобы схватить  его,  счастье  ускользает.  Так  кончились  "Шуаны",  "Луи
Ламбер", "Альбер Саварюс".

   "Достигнуть цели, умирая, как античный гонец!  Видеть,  как  счастье  и
смерть одновременно вступают на твой  порог!  Завоевать  любимую  женщину,
когда любовь уже гаснет! Не быть в силах наслаждаться,  когда  право  быть
счастливым наконец приобретено! Это было уделом уже стольких людей!"

   Бальзак давно предчувствовал, что такая судьба уготована  и  ему,  и  в
предсмертные  дни  он  своим  светлым  умом,  который  так  любил  и  умел
определять тайные причины событий, увидел  во  всей  ее  суровой  простоте
самую суть прожитой  жизни.  Он  умирал,  сгорев  в  огне  своих  желаний,
истратив все силы в воображаемых действиях своих  героев,  умирал  жертвою
своего  творчества.  Несчастное  детство  и   юность   породили   у   него
сверхчеловеческое  честолюбие.   Он   хотел   всего:   любви,   богатства,
гениальности, славы. Несмотря на расстояние,  казалось  бы  непреодолимое,
между отправной точкой и целью, он всего достиг.  В  воскресный  вечер  18
августа 1850 года он  лежал,  простертый,  в  украшенном  им  самим  доме,
убранство которого походило на-его мечты о чудесах "Тысячи и одной  ночи";
волшебница