нская сохранила чудесные воспоминания о приезде
писателя в Россию. В "заветном дневнике" она писала:

   "Как сладостны, как быстролетны те  минуты  нашей  жизни,  когда  волны
радости затопляют нас, когда душа ширится и отражает чистую  синеву  неба,
сияющего   бессмертной   молодостью!   Но   как   долго   тянулись   годы,
предшествовавшие  этим  мгновениям,  и  какими  тяжкими  становятся  часы,
следующие за ними, какой острой болью пронизывают они  сердце!..  Кажется,
приснился тебе дивный сон, а меж тем это была жизнь, чудесная, счастливая,
полная жизнь, райское блаженство, ибо сердце, свободное от пошлой корысти,
чувствовало, как его мягко убаюкивают где-то высоко, в самых чистых сферах
эфира, и ему так хорошо, так спокойно, словно в  невинные  дни  детства...
Восторги,  очарование,  подлинное  счастье,  преклонение  перед   идеалом,
радости   чистые,   радости   наивные,   внутренние   голоса,    волшебные
воспоминания, как эхо  пробуждающиеся  в  душе,  взволнованные,  трепетные
звуки  любимого  голоса,  утешьте  меня  в  одиночестве  и  укрепите   мою
надежду..."

   Она удостоила признать, что ее возлюбленный -  один  из  самых  великих
людей всех времен. А он  на  обратном  пути  в  Париж  -  через  Берлин  и
Франкфурт - все вспоминал о  санкт-петербургских  вечерах.  "В  душах,  на
редкость нежных и страстных, царит культ воспоминаний,  и  воспоминание  о
милых сердцу чертах всегда со мной, оно живет  во  мне,  оно  просится  на
уста..." В разлуке какая-то вялость овладела его умом, "в сердце закралась
тоска", стало "трудно жить". По приезде в Париж он почувствовал  себя  так
плохо, что обратился за советом к доктору Наккару, и  тот  по  обыкновению
поставил диагноз, что у Бальзака воспаление мозга.  А  это,  скорее,  была
"грусть о милых сердцу чертах", думал Бальзак.

   "Я был как оглохший Бетховен, как ослепший Рафаэль,  как  Наполеон  без
солдат при Березине; я оказался  отторженным  от  своей  среды,  от  своей
жизни, от сладостных привычек сердца и ума. Ни в Вене, ни в Женеве,  ни  в
Невшателе  не  было  этого  постоянного  излияния  чувств,  этого  долгого
обожания, часов задушевной беседы..."

   Из  своего  безмятежного  пребывания  в  России  он   вынес   радостную
уверенность, что вся его жизнь могла бы стать такой же приятной  и  полной
очаровательных чувственных радостей. В газетах сообщалось,  что  готовятся
преследования католиков на Украине. Хоть  бы  Эвелина  поскорее  подписала
полюбовную сделку, закончила судебную тяжбу и приехала к нему!
   Разумеется, в Париже продолжали болтать о том, как царь щедро  заплатил
Бальзаку за то, чтобы он ответил  на  книгу  "этого  чертова  французского
маркиза". В письме к Ганской от 7 ноября  1843  года  мы  читаем:  "Прошел
слух, чрезвычайно для меня лестный, что  мое  перо  оказалось  необходимым
русскому императору и что я привез с собой богатые  сокровища  в  качестве
платы за эту услугу. Первому  же  человеку,  который  сказал  мне  это,  я
ответил, что, как видно, люди не знают ни вашего великого царя, ни  меня".
А немного позднее (31 января 1844 года) он пишет Ганской: "Говорят, что  я
отказался от огромной суммы, предложенной мне за то, чтобы я написал некое
опровержение... Вот глупость! Ваш государь слишком умен, чтобы  не  знать,
что купленное перо не имеет ни малейшего авторитета... Я,  понятно,  и  не
думаю писать ни за, ни против России. Да разве в мои годы человек,  чуждый
всяких политических взглядов, станет создавать такие прецеденты?"
   В Париже  его  ждала  Луиза  де  Бреньоль,  вышивая  диванную  подушку,
предназначенную ему в подарок. На что она надеялась? Эта  служанка-госпожа
жила в добром согласии с "небесным семейством", переносила  от  одних  его
членов к другим взаимные упреки и обостряла и  без  того  уже  напряженные
отношения. Больше, чем своим  родным,  Бальзак  уделял  внимания  Анриетте
Борель,  так  называемой  Лиретте.  Бывшая   гувернантка   Анны   Ганской,
протестантка, обратившаяся в католичество, хотела поступить в монастырь во
Франции. Так  как  она  уже  перешагнула  предельный  возраст,  для  этого
требовалось специальное разрешение архиепископа Парижского.  Бальзак  взял
на себя необходимые хлопоты.
   А как с Жарди? На Жарди  еще  не  нашлось  покупателя.  Бальзаку  снова
улыбнулась мысль благоустроить дом и участок для своей  любимой.  Несмотря
на коварную глину, Жарди имело свои достоинства. По железной дороге  можно
было за четверть часа доехать до Шоссе д'Антен. Когда-нибудь  Жарди  стало
бы давать молоко, масло, фрукты. И вдобавок  ко  всему  оно  позволило  бы
Бальзаку говорить академикам: "Видите, у меня есть недвижимое имущество, я
могу быть избранным". Ведь  он  опять  стал  делать  визиты  академикам  и
объяснял это Эвелине Ганской следующим образом:

   "Я стараюсь только для того, чтобы знали, что я хочу быть избранным,  -
это будет праздник, который я держу в  запасе  для  моей  Евы,  для  моего
волчонка. Я нахожусь вне стен Академии, зато  стою  во  главе  литературы,
которую туда не  допускают,  и,  право,  мне  приятнее  быть  такого  рода
Цезарем, чем сороковым бессмертным. Да и добиваться подобной  чести  я  не
стану раньше 1845 года..."

   Его друг, Шарль Нодье, умирал.

   "Он мне сказал: "Ах, друг мой, вы  просили  меня  отдать  за  вас  свой
голос, а я отдаю вам свое место. Смерть подбирается ко мне..."

   Другие академики по-прежнему выставляли нелепые  возражения,  указывали
на его долги, как будто богатство наделяло писателей талантом.

   "И вот я обдумал, какое письмо послать каждому из четырех академиков, у
которых я побывал. Заниматься прочими тридцатью  шестью  трупами  глупо  с
моей стороны,  мое  дело  закончить  монумент,  воздвигаемый  мной,  а  не
гоняться за голосами! Вчера я сказал Минье: "Я предпочитаю написать книгу,
чем провалиться на выборах! Мое решение  принято.  Я  не  хочу  попасть  в
Академию благодаря богатству. Мнение, которое царит  в  Академии  на  этот
счет,  я  считаю  оскорбительным,  в  особенности  с  тех  пор,  как   его
распространяют и среди публики. Когда я разбогатею - а я этого добьюсь сам
по себе, - я ни за что не выставлю своей кандидатуры!"

   Он написал четыре письма своим сторонникам: Виктору Гюго, Шарлю  Нодье,
Дюпати и Понжервилю; письма были исполнены гордости, чувства  собственного
достоинства. Он вычеркнул слово "Академия" из своей  памяти  на  несколько
месяцев. И тут же купил  себе  (заплатив  очень  дорого)  старинный  ларь,
принадлежавший, по заверениям антиквара,  Марии  Медичи.  Парижская  жизнь
пошла своим чередом. Но петербургские вечера были чудесной интерлюдией.



XXXIII. СИМФОНИЯ ЛЮБВИ

   Если художник, на свою беду, полон
   страсти, которую хочет выразить,  ему
   не удастся передать ее,  ибо он сам -
   воплощение страсти, а не образ ее.
   Бальзак

   Он предвидел, что по возвращении ему  придется  вести  тяжелую  борьбу.
Нравы в "литературной  республике"  все  больше  проникались  коммерческим
духом. Писатели жили главным образом на то, что  печатали  свои  романы  в
газетах фельетонами. Однако самая разбивка на фельетоны не соответствовала
творческой манере Бальзака, его длинным вступлениям, описаниям, анализу. С
тех пор как вознеслись под небеса Дюма и Эжен Сю, издатели  газет  уже  не
считали Бальзака необходимым для них человеком. Но, как  пишет  Рене  Гиз,
"свергнутый король" еще видит  перед  собою  возможность  "отвоевать  свой
скипетр".  Бертен,   издатель   солидной   газеты   "Журналь   де   Деба",
опубликовавшей "Парижские тайны", подписал договор с Бальзаком на два  его
романа - "Модеста Миньон" и "Мелкие  буржуа".  Это  блестящая  победа  над
соперниками. Ведь чтобы впервые появиться на страницах "Деба",  да  еще  в
тот момент, когда его недруги считают, что Бальзак  "выдохся",  он  должен
создать шедевр. И какая радость,  что  сюжетом  для  этого  "победоносного
романа" он обязан своей Еве! "Модесту Миньон" начали печатать в "Деба" с 4
апреля 1844 года. Роман был посвящен Чужестранке, и  о  ней  в  посвящении
говорилось так: "Дочь порабощенной земли, ангел по чистоте любви, демон по
безмерности фантазии, младенец по наивности веры... мужчина по  силе  ума,
женщина по чуткости сердца... и поэт  по  полету  твоей  мечты..."  и  так
далее. Тотчас же свирепый и плохо осведомленный Сент-Бев стал  утверждать,
что  эта  Чужестранка  не  кто  иная,  как  княгиня  Бельджойозо,  а  само
посвящение возмутило его: "Виданное ли дело - такая  галиматья!  Разве  не
бичует сам себя писатель подобными смехотворными нелепостями? И как  могла
уважающая  себя  газета  оказаться  столь  уступчивой,   чтобы   с   такой
готовностью предоставить к его услугам свои столбцы?.."
   Надо признаться, что посвящение  весьма  высокопарное.  Но  когда  речь
заходит об Эвелине Ганской, Бальзак не  может  сдерживать  поток  лиризма.
Воспоминания, которые он привез из России, воспламеняют  его.  Впервые  он
свободно  наслаждался  близостью  с  этой  женщиной,  подходившей  ему  по
темпераменту. Он уверял Ганскую: "Я люблю так,  как  любил  в  1819  году,
люблю в первый  и  единственный  раз  в  жизни..."  Ганская  прислала  ему
лоскуток от черного платья, которое она носила  при  нем.  "Я  плакал  как
дурак, думая о том, что буду вытирать свое перо тканью, которая сколько-то
времени считала биения сердца,  самого  совершенного  в  мире,  и  которая
облекала... Нет, надо очень любить, чтобы  осмелиться  на  это.  От  такой
мысли будет трепетать душа, всякий раз  как  я  стану  пользоваться  вашим
подарком..." Это кажется наивным? Но Бальзак действительно  наивен,  когда
он любит; в этом его сила и его очарование. Он пьянеет от вина собственной
риторики. Что это? Только игра? Может быть, но при игре в безумную  любовь
игрок сам попадается в ловушку.  Бальзак  -  фетишист,  на  столе  у  него
миниатюрный портрет кисти  Дафинжера,  на  стене  пейзаж,  где  изображена
Верховня; на безымянном пальце левой руки он носит перстень с гиацинтом  и
обручальное кольцо.
   Лишний раз с восторгом, разгоревшимся  после  петербургских  ночей,  он
затягивает акафист своей Еве: "Вы маяк, вы счастливая звезда... Вы  дарите
утехи любви и честь... Пресытиться вами невозможно..."  Но  пусть  она  не
тревожится, его  верность  непоколебима:  "Что  касается  бенгали,  будьте
спокойны, он проявляет  похвальное  благоразумие...  Птицам  тоже  знакомо
чувство признательности. Вы еще не знаете, что  говорится  в  естественной
истории об этом обитателе Индии. Он поет только  для  одной  розы..."  Это
благоразумие ожидания. "О добрая и  милая  кисонька!  Знает  ли  она,  что
стоило начать это письмо, как  в  сердце  бенгали  пробудились  сладостные
воспоминания о прошлом. А моя дорогая бедняжка, волнуется ли и она также?"
   Иногда он жалуется  на  томление,  в  котором  его  держат  целые  ночи
напролет страстные мечты, мешающие ему работать. Ему трудно  справиться  с
начатыми произведениями. "Модеста  Миньон"  (единственный  роман,  который
писался быстро, потому, что сюжет был дан самой Ганской) не имела  успеха,
появившись в фельетонах. В  ней  было  слишком  мало  событий!  Подписчики
"Деба"  приняли  ее  холодно,  и  газета,  напечатав  ее,  тотчас   начала
публиковать "Графа Монте-Кристо" Александра Дюма. Бальзак  писал  Ганской:
"По моему убеждению, я создал шедевр, это верно для  меня  и  для  вас,  а
какое  значение  имеет  все  остальное".  Но  "Мелкие   буржуа",   корабль
первостатейный, с экипажем в двадцать пять или в тридцать  человек,  сидит
на мели. Даже кофе больше не может придать бодрости писателю  -  кофе  для
него стал теперь как вода. Роман "Крестьяне", начатый шесть лет  назад  по
просьбе  (еще   более   ранней)   покойного   Ганского,   роман,   который
первоначально должен был  называться  "Крупный  землевладелец"  и  который
двадцать раз был запродан, выкуплен, заброшен, оказался работой  огромной,
неблагодарной и трудной. В первом  варианте  крупный  помещик,  маркиз  де
Гранлье, принадлежал к ультрамонархистам,  составлявшим  оппозицию  группе
либеральных буржуа. Бальзак отложил  этот  набросок,  намереваясь  позднее
вернуться к нему и придать ему совсем иную форму. Но  прежде  всего  нужно
было закончить "Блеск и нищету куртизанок".
   Как известно,  сюжетом  третьей  части  "Утраченных  иллюзий"  являлись
страдания Давида Сешара, подобные мучениям Паллисси,  но  в  наших  глазах
важнейшим эпизодом романа стала  встреча  на  большой  дороге  Люсьена  де
Рюбампре, доведенного до отчаяния своим провалом в Париже и  уже  готового
наложить на себя руки, с путешествующим духовным лицом, каноником Карлосом
Эррера, под именем которого скрывался не кто иной,  как  беглый  каторжник
Вотрен. В душе мнимого аббата, пораженного  красотою  Люсьена,  вспыхивает
неистовая любовь к юноше, и он решает добиться для него  блестящей  победы
над Парижем. Но для этого надо,  чтобы  Люсьен  понял  подоплеку  жизни  и
перестал вести себя как ребенок. "Стоило вам предоставить Корали господину
Камюзо, стоило вам не выставлять напоказ вашу связь с нею, и  вы  женились
бы на госпоже де Баржетон,  были  бы  префектом  Ангулема  и  маркизом  де
Рюбампре", - цинично говорит Вотрен.
   "Блеск и нищета куртизанок"  начинается  темой  реванша  Люсьена.  Этот
роман-река создавался и будет создаваться в промежуток времени от 1838  до
1847 года; одна за другой написаны были следующие части:  "Как  любят  эти
девушки" (сюда включена была ранее написанная "Торпиль"), "Во  что  любовь
обходится  старикам",  "Куда  приводят  дурные  пути"  (раньше  эта  часть
называлась "Преступное обучение") и "Последнее  воплощение  Вотрена".  Все
вместе   они   составляют   удивительную    смесь    романтических    тем,
мелодраматических нелепостей и верных наблюдений.  В  романтическом  свете
нарисована куртизанка, которая очистилась любовью, а затем  во  имя  любви
бросилась в бездну порока;  в  романтическом  свете  показано  сатанинское
влияние Вотрена; романтически изображена двусмысленная любовь каторжника к
Люсьену; романтична задумчивость Вотрена, когда он проходит мимо дома, где
жил Рюбампре; мелодраматична сама идея союза одного из  виднейших  вельмож
королевства   (герцога   де   Гранлье)   с    подозрительным    выскочкой;
мелодраматичен  поединок  каторжника  Вотрена  и  полицейского  Корантена;
мелодраматична  ненужная  смерть  полицейского   Контансона;   реалистична
мольеровская комедия старого банкира Нусингена, ослепленного  вожделением;
реалистичны сцены звериного отчаяния Леонтины де Серизи, когда она  узнает
о смерти Люсьена;  реалистично  нарисованы  аристократия  каторги  и  двор
тюрьмы Консьержери. "Я пишу в чистейшей манере  Эжена  Сю",  -  признается
Бальзак госпоже Ганской. И несомненно, маршал романа-фельетона намеревался
померяться силами с "генералами Дюма и Сю"; но главное - старея,  он  дает
волю своей склонности  к  необычным  перипетиям,  к  тайнам,  к  парижским
сказкам "Тысячи и одной ночи",  к  мрачным  отсветам  "Феррагуса".  Однако
основательность декораций, в которых развертывается действие  его  романа,
суровое осуждение прогнившего общества ставят Бальзака  гораздо  выше  его
соперников; он ясно видел  узы,  связывающие  (через  проституцию)  темных
авантюристов с гордой знатью; он умел "так ударить бичом, что слетали  все
покровы и все лохмотья, прикрывающие гнойные язвы". Но в романе  "Блеск  и
нищета куртизанок" он обрушил на Люсьена такие катастрофы, которые были не
под силу этому слабому существу и которые волнуют нас гораздо меньше,  чем
его первые и столь человеческие беды.
   "Блеск и нищета куртизанок" позволили Бальзаку воплотить двойственность
своей натуры в двух персонажах романа: Люсьен де Рюбампре,  олицетворявший
женственные черты в характере  автора,  был  "один  из  тех  неполноценных
талантов, которые способны желать, вынашивать замыслы, но лишены силы воли
и не могут осуществлять  их";  второй  персонаж,  Вотрен,  "олицетворяющий
мужское начало, дополняет Люсьена. Вдвоем они, Люсьен и  Эррера,  образуют
политическую силу". В  письме,  которое  несчастный  юноша  пишет  мнимому
аббату перед тем, как повеситься в тюремной камере, он с  полной  ясностью
сознания описывает их союз: "Есть потомство Каина и потомство  Авеля...  В
великой драме человечества Каина -  это  противоборство".  Сыновья  Каина,
злые и жестокие, господствуют над сыновьями  Авеля:  "Одаренные  безмерной
властью над нежными душами, они притягивают их к себе и губят их. В  своем
роде это величественно, это прекрасно!.. Поэзия зла... Ты дал  мне  пожить
этой жизнью гигантов, и с меня довольно моего существования. Теперь я могу
высвободить голову из гордиевого узла твоих хитросплетений, чтобы  вложить
ее в петлю моего галстука..." Бальзак - потомок и Каина и  Авеля.  Если  у
него и заметны некоторые слабости Люсьена, он обладает также гением Сешара
и силой Вотрена. Чтобы стать великим писателем, необходим не только талант
(у Люсьена он был), но нужна и сила  воли.  Закон  труда  всегда  довольно
суров. Бальзак принял его, а Люсьен отверг. Поэтому и судьбы их разные.
   План этого огромного произведения могучий  мозг  Бальзака  вынашивал  с
1843 года. Здоровье все не позволяло ему  завершить  эту  вещь.  Каким  же
недугом он страдал? По возвращении из России он  заболел  желтухой,  потом
начались ужасные головные боли. Наккар утверждал, что это не опасно. Но на
Бальзака напали и другие болезни: желудочные колики, папулезная сыпь.  Что
касается его  отношений  с  родными,  то  там  его  ждало  "отвращение  за
отвращением". Госпожа де Берни предсказывала ему, что Лора в конце  концов
будет похожа на мать. Бальзак в ужасе убеждался,  что  Dilecta  оказалась,
как всегда, права. Брат и сестра виделись теперь реже.  Бальзак,  впрочем,
не огорчался этим охлаждением: оно должно было облегчить положение,  когда
графиня Эвелина Ганская станет  его  женой.  Он  признавался,  что  просто
содрогается, думая о том впечатлении, которое произведут  его  близкие  на
владелицу замка в Верховне. Чувство не очень благородное, но  Бальзак  его
испытывал, и семейные связи ослабевали.
   Зато у него теперь на  руках  Анриетта  Борель,  первая  сообщница  его
романа с Ганской. Вспомним, что  Бальзак  хлопотал  за  нее  в  канцелярии
архиепископа Парижского. В июне 1844 года она приехала во Францию. Бальзак
поселил приезжую на улице Басе и  отдал  ей  свою  собственную  комнату  -
неслыханная честь! Очень скоро он обнаружил, что  эта  женщина  глупа.  По
рекомендации одного священника,  аббата  Эгле,  состоявшего  в  управлении
епархии, настоятельница общины визитандинок готова была освободить Лиретту
от обычного вклада. "Но эта дура из смирения гордо отказалась". А ведь  не
мешало бы приберечь кое-какие средства на тот случай, если ее призвание  к
монашеской жизни не подтвердится.
   Наконец Бальзак, посоветовавшись с Джеймсом Ротшильдом, поместил в одно
из предприятий деньги мадемуазель Борель и сообщил, что она сможет  внести
вклад в общину (восемь тысяч франков) из  прибылей  на  свой  капитал.  Ее
приняли как послушницу в орден, где не было строгого монастырского устава,
и  Бальзак  часто  навещал  свою  подопечную.  Сама   Лиретта   его   мало
интересовала, но ведь она была хранительницей священных  воспоминаний,  от
которых веяло очарованием его возлюбленной. Ах, когда же вернутся  радости
любви? Чужестранка выиграла процесс  и  была  обижена  равнодушием  своего
будущего мужа к такой великой победе. Он  гордо  ответил,  что  богатством
желает быть обязанным  только  собственному  своему  труду.  Благосклонное
решение императора, очевидно, было  любезностью  с  его  стороны,  говорил
Бальзак.

   "Помимо правосудия, это  монаршья  милость.  Госпожа  де  Севинье  вела
тяжбу, и решение суда было представлено на  утверждение  Большого  совета.
Людовик XIV, которому его министры принесли на подпись орд