пится за знакомый человеческий силуэт или
за какой-нибудь лафатеровский тип - и вдруг образ  обретает  жизнь,  перед
глазами встает Мишю и видится бороздка на его  шее,  как  будто  ожидающая
ножа гильотины; а вон там Вотрен с рыжей  шерстью  на  груди,  Корантен  в
буром паричке, точно сделанном из пырея.
   Дома и города "Человеческой комедии" - это соединение  камня  и  мысли.
Для каждого сюжета нужна  своя  декорация.  Бальзак  пользуется  картинами
знакомых  ему  городов:  Тура,  Безансона,  Сомюра,  Ангулема,   Иссудена,
Геранды, Алансона, Лиможа, Фужера, и, если ему нужно,  он,  не  колеблясь,
рисует тот Сомюр, который подходит  для  его  романа,  пользуясь  чертами,
подмеченными в Туре или Вуврэ. Он берет с собою и  своих  актеров.  Труппа
переезжает с одного места  на  другое.  Филипп  Бридо,  парижанин,  вносит
смятение в Иссуден;  Бьяншон,  уроженец  Сансера  (как  и  Лусто),  делает
карьеру в Париже. Начиная  с  1842  года  бальзаковский  мир  живет  столь
интенсивной жизнью, что порождает свою собственную игру случая.
   Некоторые рассказы будут "перекрестками",  где  встречаются  персонажи,
уже хорошо знакомые читателю  и  на  время  рассказа  замешанные  в  новую
интригу.  К  новеллам  типа  "перекрестка"  принадлежат  "Принц   богемы",
"Деловой человек", "Комедианты неведомо для себя". Сделаны  эти  вещи  без
особого старания: в центре забавная история, к которой присоединены  бегло
набросанные этюды о  нравах,  и  все  связано  с  "Человеческой  комедией"
повторяющимися именами. Государственного советника Клода Виньона мы раньше
знали как литературного критика; знаменитый  художник  Леон  де  Лора  был
когда-то мальчишкой на побегушках - Мистигри. Бальзак, не колеблясь, пишет
в скобках: (см. "Беатриса"), (см. "Музей  древностей").  В  "перекрестках"
почти нет сюжета, но они дороги почитателям Бальзака,  потому  что  в  них
встречаются обычные его персонажи. Итак, "Человеческая комедия" идет,  как
жизнь, - день за днем. Автор, будучи в рабстве у  издателей  и  газет,  не
может возводить здание, как ему вздумается, - он должен  бегать  от  одних
строительных  лесов  к  другим.  Да  так,  пожалуй,  и  лучше.   Случайные
принуждения  воспроизводят  закономерности  жизни.   Вначале   приходилось
подтасовывать, менять имена, подправлять даты, чтобы в единые рамки  вошли
противоречивые элементы. Но вот бальзаковское общество  уже  существует  и
само определяет свои драмы. Целое стало бесконечно больше суммы слагаемых.
   Несмотря  на  сдержанность  парижской  прессы,  для   которой   Бальзак
оставался излюбленной мишенью, его Прометеево творение  мало-помалу  стало
внушать уважение и своей грандиозностью, и красотой. Как человек,  Бальзак
по-прежнему изумлял, а зачастую и шокировал своих поклонников. Если Бодлер
не говорил, как Сент-Бев, о "промысловой литературе", он все же удивлялся,
что в этом поэтическом уме повсюду цифры, как в кабинете финансиста.

   "Это действительно был он, человек, терпевший легендарные  банкротства,
пускавшийся в гиперболические и  фантасмагорические  предприятия,  где  он
неизменно забывал засветить фонарь во мраке неизвестности; это он, великий
мечтатель, непрестанно  предающийся  "поискам  абсолюта"...  Да,  это  он,
чудак, столь  же  невыносимый  в  жизни,  сколь  обворожительный  в  своих
произведениях,  толстый  ребенок,  надутый  гениальностью  и   тщеславием,
существо, у которого столько же достоинств, сколько и недостатков,  причем
последние не решаешься отмести, боясь потерять первые".

   Да, недостатки Бальзака являются также и  его  достоинствами.  Если  он
превратил  роман  о  нравах,  "такой  мещанский   жанр,   в   изумительные
произведения, всегда любопытные, а зачастую возвышенные, то произошло  это
потому, что он вложил в них все  свое  существо".  Если  он  умел  придать
сражению между двумя нотариусами значительность  битвы  между  враждующими
нациями, то могло так получиться лишь потому, что он сам не раз попадал  в
клещи адских дробильных машин финансовой системы и юрисдикции, писал Ален.
"Его гениальность как раз состоит в том, что он брал сюжетом обыденное  и,
ничего не меняя в нем, делал его высоким".
   Лишь тот, кто сам не пережил "Человеческой комедии", может  находить  в
ней преувеличения. Для Бальзака она чересчур правдива; она убивает его. Он
видит вокруг себя три тысячи персонажей, а за ними Апокалипсис,  ожидающий
нас в далеком будущем, "когда земной шар перевернется, как больной во сне,
и моря станут континентами", обнажив кости двадцати миров, в том  числе  и
нашего. Какой человеческий мозг мог  бы  еще  вынести  подобные  усилия  и
подобные видения? Знал ли Бальзак в своем разгуле безмерного труда, что он
отдает свою жизнь в обмен на силу творчества? Как  Рафаэль  в  "Шагреневой
коже", он не мог  отказаться  от  желаний,  не  мог  не  творить.  Подошвы
башмаков его увязали в грязи будничной жизни, а мысли обнимали  весь  мир,
демиургом которого он был.

   МУДРОСТЬ БАЛЬЗАКА

   Практическая мораль "Человеческой  комедии"  имеет  две  стороны,  одна
сквозит в прощальном письме Анриетты де Морсоф Феликсу де Ванденесу.  Она,
как вы помните, советует ему уважать правила общества и строго блюсти свою
честь. Но мы видим у Бальзака и другую философию жизни, весьма отличную от
этих поучений; она выражена в  уроках,  которые  Вотрен  дает  Люсьену  де
Рюбампре и Эжену Растиньяку. Есть две  истории,  поучает  Вотрен.  История
официальная,  которая  вся  состоит  из  лжи,  все  поступки  человеческие
объясняются  в  ней  благородными  чувствами;  и  есть   история   тайная,
единственно  верная,  в  которой  цель  оправдывает  средства...  Люди   в
совокупности своей - фаталисты: они  поклоняются  совершившемуся  событию,
они присоединяются к победителю. Итак, добейтесь  успеха  -  вас  во  всем
оправдают. Ваши поступки сами по себе ничто, все зависит от  того  мнения,
которое составят о них  другие.  Соблюдайте  приличия,  скрывайте  изнанку
вашей жизни и выставляйте напоказ свои достоинства. Все дело в форме.
   И вот Бальзак наделяет Вотрена таким же убедительным красноречием,  как
и ангельскую Анриетту де Морсоф. Приходит час, и он вкладывает  весь  свой
пыл в агрессивную критику общества. Разумеется, по  законам  диалектики  в
споре всякая мысль вызывает  мысль  противоположную,  и,  конечно,  каждый
персонаж должен говорить сообразно своему характеру.
   Но эта двойственность объясняется также и конфликтом между  врожденными
свойствами Бальзака и опытом его жизни. По натуре  он  был  великодушен  и
нежен. В такой оценке сходятся все свидетели, не  принадлежавшие  к  числу
завистников, - все, от Готье до Гозлана. А в "Человеческой  комедии"  даже
циники любят принимать облик мстителей. Надо согласиться с Жорж Санд,  что
Бальзак был "наивен и добр". Но у него имелись  серьезные  причины,  чтобы
стать пессимистом: одна - личная (его несчастья), а другая -  историческая
(пороки его времени).
   Поэтому нарисованная им картина общества должна была стать мрачной.  Да
он и хотел, чтобы она была мрачной. "Великие  установления  держатся  лишь
благодаря страстям". А страсть - "это чрезмерность, это зло".  От  времени
до  времени  он  утверждает,  что  в  "Человеческой   комедии"   грехи   и
преступления всегда бывают наказаны. Но зачастую в его романах торжествует
зло. "Надо признать, - пишет Пьер Лобрие, - что ужасные картины, созданные
Бальзаком, и некоторые его  персонажи,  служители  зла,  достигают  такого
величия, что вызывают в нас смешанное чувство восхищения  и  ужаса,  какое
Улисс испытывал при встрече с Циклопом или Синдбад-Мореход - с  чудовищами
странных островов, к берегам которых приставал его  корабль".  И  писателю
нравится освещать свой зверинец адским  пламенем.  Иной  раз  он  в  своих
произведениях терзает ангелов столь  же  сурово  и,  пожалуй,  даже  более
сурово, чем демонов, но ведь он  видел,  как  жизнь  безжалостна  к  самым
лучшим людям. Счастливая развязка в его глазах - один из видов  "лицемерия
прекрасного". Госпожа д'Эспар задумала установить опеку над  своим  мужем,
превосходным  и  добродетельным  человеком;  эта  злая   женщина   находит
недобросовестного судью и выигрывает процесс.  Растиньяк  и  де  Марсе,  у
которых  под  честолюбием  скрывается  пустая  и  жестокая  натура,  будут
управлять Францией, а высокие и серьезные умы  -  Луи  Ламбер,  д'Артез  и
Рабурден - обречены на неудачи.
   Молодая и благородная душа Лорансы ("Темное  дело")  полна  негодования
оттого, что ни в чем не повинного Мишю отправили на  эшафот.  Наполеон  на
поле битвы под Иеной указывает этой молодой женщине на  армию,  готовую  к
сражению: "Вот триста тысяч человек,  они  тоже  не  виновны.  И  что  же,
тридцать тысяч  из  них  завтра  умрут,  умрут  за  родину!..  Знайте  же,
мадемуазель, что надо умирать во имя законов  своей  страны  так  же,  как
здесь  умирают  во  имя  ее  славы".  Бальзак  отнюдь  не   осуждает,   он
констатирует. Измените форму общества - сменятся  индивидуумы,  стоящие  у
власти, но социальные виды останутся неизменными. По-прежнему будут в  нем
труженики, чиновники и наглецы в паланкинах. Будут новые  наглецы,  вот  и
все, а паланкины превратятся в изящные кареты.
   Можно ли ненавидеть  Перада  и  Корантена?  Глупый  вопрос!  "Зачем,  -
говорит Наполеон, - негодовать на шпиона? Он уже не человек, у него больше
не должно быть человеческих чувств; он просто  колесико  машины.  Он  лишь
выполнил свой долг. Если бы подобные инструменты не  были  такими,  какими
они стали, управлять государством оказалось  бы  невозможно".  У  Бальзака
даже честные люди вроде знаменитого  стряпчего  Дервиля  снисходительны  к
мошенникам. Дело художественного произведения  не  осуждать,  а  верно  их
изобразить; надо хорошо их знать, чтобы уберечься от них или  пользоваться
ими,  если  вы  человек  действия.  "Есть  добродетели,  от  коих  следует
отвыкнуть, когда стоишь у кормила власти". Впрочем,  нравственность  книги
зависит от нравственности читателя.  Если  какой-нибудь  молодой  человек,
прочитав "Человеческую комедию", не порицает таких персонажей, как Лусто и
Рюбампре, он сам себе выносит приговор такой снисходительностью.
   Удивительно, что Бальзак, более чем другие романисты способный вдохнуть
жизнь в страшных чудовищ,  глубоко  разбирается  в  социальной  значимости
своих персонажей. Он задумывает образы лишь таких чудовищ, которые находят
поддержку в каком-либо кругу общества. Отдельная личность существует  для,
него   только   как   порождение   определенной    среды,    определенного
экономического положения,  и  вот  почему,  несмотря  на  то  что  Бальзак
объявляет себя защитником трона  и  алтаря,  марксисты  относятся  к  нему
благосклонно. Он льет воду на их мельницу. Бальзака, роялиста и  реалиста,
они  предпочитают  Эжену  Сю,  республиканцу  и  утописту,  взывающему   к
"чуткости добрых богачей". Лучше уж Гобсек и Вотрен, чем князь Родольф  из
"Парижских  тайн".  Чтобы  изобразить  на  сцене  социальную  бурю,  писал
Бальзак, нужны  "гиганты,  вздымающие  волны,  скрытые  в  самых  глубоких
театральных люках".
   А как автору  удается  примирить  столько  противоречивых  нравственных
принципов? Он очень мало заботится об их примирении. У него в руке  кисть,
и он рисует, как  это  должен  делать  каждый  художник.  Позднее  критика
займется философией Бальзака, подобно тому как аббат Берто возьмет на себя
заботу о спасении его души. "Истинный поэт должен оставаться сокрытым, как
Господь в центре своих миров, и быть видимым лишь  через  свои  творения".
Бальзак возвышает свои персонажи, и в лучшие минуты  они  могут  подняться
над человеческими слабостями, которые  им  быстро  прощают,  и  становятся
поистине  величественны.  Это  умение  подняться  над   предрассудками   и
страстями делает его  произведения,  несмотря  на  темные  стороны  жизни,
которые в них показаны, источником силы и  душевной  умиротворенности.  "Я
заметил, - говорил Ален, - для того чтобы правильно понимать людей,  нужно
любить их той суровой любовью, которой учит нас Бальзак".




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ

   Ласки женщины изгоняют Музу и ослабляют
   яростную, грубую силу труженика.
   Бальзак


XXXI. ТАНТАЛОВЫ МУКИ

   Ты непрестанно в моих мыслях,  когда
   я бываю один; ты во мне - как мое горе,
   мой труд и кровь моя.
   Бальзак

   Разлука способствует кристаллизации любви, если воспоминания еще  полны
жизни; долгая разлука иногда отнимает у любви всю  ее  сущность.  До  1841
года Бальзак по пять-шесть раз в год читал акафисты своей Еве, посылал  ей
свои книги и писал с некоторыми предосторожностями, так  как  Ганский  мог
потребовать, чтобы ему показали переписку. Госпожа Ганская читала книги  и
письма, отвечала с большими промежутками (раз в полгода, в десять месяцев)
и, по-видимому, отдалилась от Бальзака  и  умом  и  сердцем.  Не  думая  о
возлюбленном, ставшем почти мифическим, она занималась  воспитанием  своей
обожаемой дочери Анны - она хотела сделать девочку очень  набожной  и  для
этого изучала вместе с ней Массильона и  Франциска  Сальского.  Бальзак  с
грустью  чувствовал,  что  Чужестранка  все  больше  отходит  от  него   в
недосягаемые дали. "Ничего не понимаю в вашем молчании, - писал он. -  Вот
уже сколько дней я напрасно жду  ответа..."  В  тревоге  он  обратился  за
советом к "ясновидящей", затем к "прославленному колдуну" Балтазару -  тот
нагадал, что жизнь его клиента до этой поры была долгой,  но  победоносной
борьбой и  что  через  полтора  месяца  он  получит  письмо,  от  которого
изменится вся его судьба.
   Колдуны не всегда ошибаются. 5 января 1842 года с Украины пришло письмо
с черной печатью: Венцеслав Ганский скончался 10 ноября 1841 года. Бальзак
был потрясен. Известие было счастливым для него, но вдове он писал со всей
доступной ему тактичностью:

   "Что касается  меня,  дорогая,  обожаемая  Ева,  то,  хоть  случившееся
событие и дает мне возможность достичь того, чего я горячо желаю  вот  уже
скоро  десять  лет,  я  могу  перед  вами  и  перед  Богом   отдать   себе
справедливость и сказать, что никогда в сердце  у  меня  не  было  ничего,
кроме полной покорности, и я ни разу не запятнал душу  злыми  пожеланиями.
От иных невольных порывов невозможно удержаться.  Часто  я  говорил  себе:
"Как легко бы мне жилось с нею!"  Невозможно  сохранить  свою  веру,  свое
сердце, все свое существо, не питая  надежды.  Два  эти  чувства,  которые
церковь считает добродетелями, поддерживали меня в борьбе.  Но  я  понимаю
сожаления, выраженные вами в письме..."

   Однако он - человек, который столько угадывал, - не  мог  угадать,  что
Ева  искренне  жалела  о  старике  муже.  Он  был   для   нее   заботливым
покровителем,  понятливым  супругом.  После  его  смерти   ей   предстояло
столкнуться с ужасными трудностями. В имущественных ее делах далеко не все
шло гладко. При заключении брачного контракта Ганский предоставил  жене  в
пожизненное пользование все свое состояние,  но  родня  мужа  протестовала
против этого. Грозный дядюшка, которого Бальзак называл  "дядя  Тамерлан",
некое подобие феодального Гранде, сразу воспротивился вводу  во  владение.
Император всея Руси не  любил  крамольное  украинско-польское  дворянство.
Достаточно было какого-нибудь  промаха,  чтобы  госпожа  Ганская  впала  в
немилость и лишилась всего имущества. Итак, Бальзаку (писала  она)  нельзя
приехать к ней. Несвоевременный его приезд мог привести в ярость  и  родню
Ганской, и царя.
   Ганская с тревогой спрашивала Бальзака, где письма, которые она  писала
ему. Будет ли  эта  объемистая  переписка  в  безопасности,  если  адресат
внезапно умрет? Он поклялся, что на ларец, где хранятся письма, он наклеил
обращение к своей сестре Лоре, в котором отдал  ей  распоряжение  "бросить
все в огонь, ничего не  просматривая".  Но  почему  столько  беспокойства,
когда уже никто не имеет права  ревновать?  Их  жизнь  может  быть  теперь
совсем простой; они были бы вместе до конца дней, как Филемон  и  Бавкида.
Седовласая чета, муж и жена, обожающие  друг  друга,  сидящие  рядышком  у
камелька... "И при одной только мысли о таком блаженстве"  он  "плакал  от
умиления". Чего она боится? Того, что ей придется разделять с  ним  нужду?
Напрасная боязнь. Он закончил одно за другим столько произведений, что мог
теперь позволить себе совершить за свой счет четырехмесячное путешествие в
Россию. В браке с ним ее ждет не одна лишь  слава.  Ведь  для  того  чтобы
стать членом трех Академий, быть  избранным  в  парламент,  ему  недостает
только "материальной независимости", и он добьется состояния своим трудом.
   Но в январе 1842 года, первого года вдовства госпожи Ганской, он,  хоть
и был связан договорами, работал мало и  плохо,  потому  что  Ева  в  этот
важнейший для них момент, Ева,  уже  свободная  от  всякого  контроля,  не
подавала о себе вестей! "Вот уже скоро месяц,  как  я  получил  счастливое
письмо, а вы ни  разу  не  написали  мне  за  это  время..."  "Счастливое"
письмо... Вероятно, она подумала, что у него нет такта.  Он  теперь  давал
ей, как супруг, советы о том,  как  ей  управлять  имуществом,  уговаривал
поскорее выдать замуж Анну (которой едва  исполнилось  тогда  четырнадцать
лет) "за человека с головой и главное - богатого"  и  взамен  определенной
пожизненной ренты уступить дочери в собственность имение.
   Пока почта не приносила вестей с Украины, Бальзак тревожился, но  когда
21 февраля он получил долгожданное  письмо,  то  был  сражен.  "С  ледяным
спокойствием" Чужестранка сообщала ему: "Вы свободны". Уже и речи не  было
о браке, она намеревалась всецело посвятить себя  воспитанию  единственной
дочери.  Ужасная  тетушка  Розалия  предостерегала  ее  против  французов.
"Париж? Никогда!" Тетушка Розалия (кстати сказать,  дальняя  родственница)
имела основания ненавидеть  Францию  и  бояться  ее.  Ее  матери,  княгине
Любомирской, там отрубили голову в  1794  году,  и  сама  тетушка  Розалия
сохранила страшные воспоминания о нескольких неделях, проведенных в тюрьме
в период якобинской диктатуры. Но главное - эта надменная  семья  порицала
"вульгарную" связь. У старшей сестры Евы, Каролины Собаньской,  тоже  были
любовники, но иметь возлюбленным Пушкина, принадлежавшего к  подлинному  и
старинному русскому дворянству, казалось более  приличным,  чем  сохранять
связь с Бальзаком, буржуа и богемой - самое  мерзкое  сочетание  в  глазах
Ржевусских.
   Если б Эвелина Ганская сказала: "Я питаю те же надежды, что  и  вы,  но
придется  подождать  год-другой",  Бальзак  смирился   бы.   "Бескорыстие,
преданность, вера, постоянство  -  вот  четыре  краеугольных  камня  моего
характера, а между ними - только нежность и доброта... И  вот  даже  после
этого жестокого письма я буду ждать... Я всегда втайне думал, что Петрарка
выше Лауры. Если бы Гуго  де  Сад  оставил  ее  свободной,  она  нашла  бы
основание оттолкнуть автора "Сонетов"; соображения опекунства и у нее были
бы подобны тенетам паутины, нити которых она превратила бы в бронзовые,  а
по поводу этих соображений она тоже созывала бы собрания родственников..."
Тон писем становился горьким;  любовнику,  будущему  мужу,  были  нанесены
болезненные удары.
   В чем она могла его упрекнуть? При их встрече в Вене в  1835  году  она
сказала: "Не заводите никаких связей. Мне нужно только ваше постоянство  и
все ваше сердце".  Этому  требованию  (как  он  говорил)  ему  было  легче
следовать, чем она полагала. Да будет Еве известно, как он ответил  одному
глупцу, который вздумал расспрашивать о его любовных приключениях:

   "Сударь, в нынешнем году я  написал  двенадцать  книг  и  десять  актов
театральных пьес; это значит, что из  трехсот  шестидесяти  пяти  ночей  в
году, которые даровал нам Бог, я триста ночей провел за письменным столом.
Так вот, 1841 год во всех отношениях подобен десяти пре