ия
австрийского канцлера неплохо-уживались. Сама  же  княгиня  фон  Меттерних
нашла, что Бальзак "прост и добр, но одет совершенно немыслимо".
   Князь Феликс фон Шварценберг сопровождал Бальзака на поле сражения  при
Ваграме. Семейства Шенбург и  Киселевых  оспаривали  друг  у  друга  честь
принимать писателя у себя. Он виделся также с ученым-ориенталистом бароном
Иосифом фон Хаммер-Пургшталем, который перевел по его просьбе на  арабский
язык знаменитую надпись из "Шагреневой кожи".  Она  великолепно  зазвучала
по-арабски  благодаря  "афористической  краткости"  этого  языка.  Правда,
согласно  тексту  романа,  надпись  была  сделана  на  санскрите,   однако
Хаммер-Пургшталь санскрита не знал. Какая важность! Кто  заметит  разницу?
Барон подарил Бальзаку драгоценный талисман - перстень-печатку Бедук  -  и
сказал при этом: "В один прекрасный день  вы  оцените  значение  скромного
дара, который я вам вручаю".  Семя  упало  на  благодатную  почву.  Вскоре
Бальзак уже всем рассказывал  (сам  этому  веря),  что  его  замечательный
перстень  некогда  принадлежал  пророку  Магомету,  что  он  был   похищен
англичанами у Великого Могола, который предлагал в  обмен  на  него  груды
золота и алмазов. Бедук восходит прямехонько к Адаму. Бедук может  сделать
человека невидимкой. Бедук приносит счастье в  любви.  Бедук  исцеляет  от
всевозможных недугов.  Еще  одна  таинственная  сила  прибавилась  к  тем,
которыми (как не без основания считал Бальзак) он был наделен.  Барон  фон
Хаммер, намекая на гигантский труд своего гостя и на  множество  созданных
им героинь, сравнил писателя с  "Гераклом,  который  в  одну  ночь  лишает
невинности пятьдесят девственниц".
   Астольф де  Кюстин,  находившийся  в  Вене  одновременно  с  Бальзаком,
отметил необычайный успех, каким там пользовался писатель; но в  письме  к
Софи Гэ Кюстин писал:

   "Наш друг поставил меня в затруднительное положение: он познакомил меня
с некой полькой, весьма остроумной дамой из степей Украины и самой  ученой
женщиной  с  берегов  Дона,  которой  перед  тем  сказал,  будто  я  самый
красноречивый человек, которого он когда-либо встречал.  Я  не  знал,  что
сказать; если бы я прислушался  к  голосу  гордости,  то  поступил  бы  по
примеру нынешних светских людей и  не  раскрыл  бы  рта.  Вместо  этого  я
старался держаться как можно любезнее, но все время, чувствовал себя  так,
словно играл роль. Мне казалось, будто я разучиваю все одни и те же гаммы.
Поэтому я не мог вести себя естественно в  обществе  этой  дамы,  которая,
впрочем, особа весьма благовоспитанная".

   По мнению Кюстина, у Бальзака на этот раз не  хватило  такта:  гений  и
такт не всегда уживаются.
   Между тем Ганские готовились возвратиться в свое украинское царство,  а
Бальзака все призывало в Париж. Впрочем, ему даже хотелось туда вернуться.
"Посылаю вам тысячу поцелуев, ибо мною владеет столь сильное желание,  что
все мимолетные ласки только разжигают его. Видно, нам  не  удастся  побыть
наедине ни одного часа, ни одной минуты. Эти препятствия до такой  степени
воспламеняют меня, что, думается, мне стоит ускорить свой отъезд". Да  вот
беда: он израсходовал все наличные деньги, а надо было уплатить за номер в
гостинице да еще предстоял обратный путь. Но это пустяки: вексель  на  имя
Верде все разрешит. Венские  Ротшильды  охотно  учтут  его.  Что  касается
Верде, то он удержит эту сумму из гонорара за "Лилию  долины",  а  если  у
него не найдется свободных денег, пусть обратится к госпоже Сюрвиль. Верде
оплатил вексель, и Бальзак превозносил его за  это  до  небес:  "Поверьте,
друг мой, отныне мы с вами связаны и на жизнь и на смерть".
   Пребывание в Вене принесло Бальзаку по крайней мере ту пользу,  что  он
ощутил степень своей известности. Когда он выходил  с  концерта,  какой-то
студент поцеловал ему руку. Европа любила его, люди обставляли свои  покои
"на манер Бальзака". Созданный писателем мир покорил планету.
   Париж. Улица Батай. Июнь 1835 года. После блестящей венской  интерлюдии
Бальзак снова взваливает ношу на плечи. Если верить  тому,  что  он  пишет
госпоже Ганской, то родные сразу  же  по  приезде  доставили  ему  большие
огорчения. "Ни к чему не пригодный" Анри грозил пустить себе пулю  в  лоб,
тогда как ему просто надо было трудиться. Сестра Лора была, видимо, тяжело
больна.  "Дорогая,  любимая  матушка"  совсем  потеряла  голову  от  горя.
Конечно, он все несколько  драматизирует,  чтобы  растрогать  Эвелину,  не
подававшую  признаков  жизни.  Желая  узнать  о   ней   новости,   Бальзак
советовался с "ясновидящей".

   "Она сказала, что вы написали в Париж  и  справлялись  обо  мне...  Она
нашла, что сердце у вас несколько расширено... но никакой  опасности  нет.
Ваше сердце, как и ваше чело, развито больше, чем  у  прочих  смертных.  Я
испытывал настоящее умиление, когда  она  сказала  мне  тем  торжественным
тоном, какой свойствен ясновидящим: "Особы эти сильно к вам привязаны, они
вас по-настоящему любят".

   В будуаре, выдержанном в бело-розовых тонах, этот человек во  всеоружии
своей мысли, чернил и бумаги яростно  боролся,  заделывая  бреши  в  своем
бюджете, тут же возникавшие вновь. Лора Сюрвиль поступила  безрассудно.  В
отсутствие Бальзака ей пришлось помочь Верде уплатить по  векселю,  и  она
отнесла в ломбард столовое серебро, которым так дорожил ее брат!

   "И вот мне теперь приходится работать  день  и  ночь,  чтобы  исправить
последствия нелепых поступков. Таким образом, мне предстоят три или четыре
месяца каторжных работ, и я прошу вас быть в это время снисходительнее.  У
меня не будет возможности писать вам так часто, как хотелось бы. Я  должен
закончить почти одновременно "Лилию долины",  "Воспоминания  новобрачной",
подготовить том для Верде и  том  для  госпожи  Беше.  Все  в  один  голос
жалуются на меня. Но не  испытывайте,  пожалуйста,  угрызений  совести;  я
никогда в жизни не пожалею о своей поездке, хотя она была очень короткой и
главное - нам не давали почти ни минуты побыть вдвоем".

   Больше чем когда бы то ни было ему нужно творить, творить,  творить.  И
эта необходимость как бы пришпоривает гений  Бальзака.  За  одну  ночь  он
написал новеллу, оказавшуюся подлинным шедевром:  "Обедня  безбожника";  в
три дня закончил "Дело об опеке".  "Работать!  Постоянно  работать!  Ночи,
заполненные  лихорадочным  трудом,  сменяют  одна  другую,  дни,  отданные
обдумыванию  произведений,  следуют  чередой!"  Почтенная  "вдова   Дюран"
уединенно живет на улице Батай. "Дражайшая и  любезная  вдова",  -  писали
Бальзаку друзья. Он отвечал: "Вас будет  ждать  чашка  кофе  со  сливками,
такой кофе умеют варить только вдовы". Но, говоря по правде, ему ни к чему
были посетители. Он был поглощен своим грандиозным трудом.
   За  исключением  нескольких  чудесных  и  счастливых  взлетов,  Бальзак
работал  мучительно.  Еще  со  времени  "Шуанов"  он   взял   за   правило
рассматривать любой свой набросок как канву для будущего  произведения,  а
"вышивал" он уже в корректуре. У писателя был очень неразборчивый  почерк,
поэтому  первые  гранки  для  него  набирали  старинными  литерами  -  так
называемыми "гвоздями". Затем следовало столько  корректур,  что  издатели
относили их на счет автора. "Наборщик типографии, - писал Шанфлери, - беря
в руки корректуру Бальзака, чувствовал  себя  каторжником,  отрабатывающим
"урок"; справившись с нею, он отдыхал, исполняя более легкую работу". Этот
всегда  нуждавшийся  писатель,  которого  по  пятам   преследовала   свора
заимодавцев, ни при каких обстоятельствах не  поступался  качеством  своих
произведений. Как "упрямый плавильщик, - по меткому образу Теофиля  Готье,
- он по десять - двенадцать раз подряд бросал металл в тигель, если металл
этот не желал заполнять все извивы литейной формы".
   Бывало, что типография подолгу ждала текст, а  потом  Бальзак  внезапно
присылал сразу две сотни листков, лихорадочно исписанных  за  пять  ночей.
Вот рассказ Эдуарда Урлиака, который приводит в своей книге Шанфлери:

   "Его  манера  известна.  Это   -   черновой   набросок,   хаос,   нечто
апокалипсическое, какая-то китайская грамота. Типограф бледнеет. Времени в
обрез, почерк неслыханный. Постепенно чудище принимает пристойный вид; его
мало-помалу переводят на общепонятный язык... Автор  присылает  первую,  а
затем вторую корректуру,  они  расклеены  на  громадных  листах,  каких-то
афишах, ширмах!.. От каждого типографского значка, от  каждого  набранного
слова берет начало оперенная стрела, она змеится и  сверкает,  как  ракета
Конгрива, а в конце  рассыпается  светящимся  дождем  из  фраз,  эпитетов,
существительных - подчеркнутых, зачеркнутых,  перечеркнутых,  беспорядочно
налезающих друг на друга. Ни с чем не сравнимое зрелище!
   Представьте себе четыреста или пятьсот таких  арабесок,  переплетенных,
слившихся, карабкающихся одна на другую, переползающих с поля одного листа
корректуры на поле другого, устремляющихся с  севера  на  юг.  Представьте
себе дюжину географических карт, где смешаны в кучу города, реки  и  горы.
Клубок, перепутанный кошкой, иероглифы династий фараонов  или  бенгальские
огни двадцати праздников сразу!.. Приходится работать наугад, полагаясь на
милость божию".

   В типографию приходила шестая, восьмая,  десятая  корректура,  все  они
были исчерканы, снабжены множеством дополнений,  испещрены  стрелами.  Для
того чтобы создавать по нескольку томов в год  при  таком  методе  работы,
нужна была сверхчеловеческая воля. Когда Бальзак трудился над каким-нибудь
большим произведением, он исчезал на два или на три месяца - так некоторые
реки внезапно уходят под землю, - а потом вдруг стремительно появлялся  на
свет божий с шедевром в руках, "тяжело дыша, в полном изнеможении", но при
этом веселый и довольный.  Он  с  размаху  опускался  на  диван,  разминал
сардины в масле, намазывал на хлеб это  месиво,  напоминавшее  ему  свиную
колбасу, которую так любят в Туре, проглатывал тартинку и засыпал на  час.
Титан казался совершенно обессиленным, но огонь, похищенный им у  Юпитера,
вдохнул жизнь в сотню созданных из глины человечков.
   В 1835 году самым дорогим его сердцу произведением, которое он хотел во
что бы то ни стало  завершить,  была  "Лилия  долины".  В  конце  июля  он
отправился в Булоньер, к госпоже де Берни; потом жил  некоторое  время  во
Фрапеле у Зюльмы Карро. Он пропустил время  сирени,  уже  наступило  время
роз. Его верный друг Зюльма, поглощенная заботами о  семье,  теперь  менее
внимательно, чем прежде, следила за творчеством своего дорогого гостя,  но
в доме этих славных людей он чувствовал себя спокойно,  здесь  ему  хорошо
работалось. В часы отдыха Бальзак с удовольствием слушал  рассказы  майора
Карро о комете, которая приближается к Земле, и рассказы  другого  майора,
Периолы,  о  сражениях,  в  которых  тот  участвовал,  об  артиллерии,  об
императоре Наполеоне.
   Почти все свои ночи Бальзак посвящал работе  над  "Лилией  долины".  Он
предвидел, что она станет одной из его лучших книг, уподобится "прекрасной
беломраморной  статуе",  в  ней  будет  описано  "сладострастие,   которое
охватило двух людей с девственными  и  неиспорченными  сердцами".  Женщина
безукоризненной нравственности "выдерживает натиск юноши,  опьяненного  ее
красивыми плечами", но она не в силах до конца побороть жгучее желание,  и
оба эти существа (Феликс де  Ванденес  и  Анриетта  де  Морсоф),  страстно
влюбленные друг в друга, но отказавшиеся от близости из уважения к законам
божеским и человеческим, приходят к двойной катастрофе: Феликс вступает  в
связь с красавицей англичанкой, которая принесет ему  наслаждение,  но  не
даст счастья; Анриетта же мучительно страдает от собственной добродетели и
умирает, кощунственно сожалея о том, что не  нарушила  святости  семейного
очага. Этот роман Бальзака производит возвышенное впечатление; кроме того,
как  всегда  в  его  произведениях,  человеческие  страсти  неотделимы  от
социального механизма. "Это  история  Ста  дней,  увиденная  из  замка  на
Луаре", - замечает Ален;  и  в  самом  деле,  герой  книги  оказывается  в
Клошгурде  как  эмиссар  "Гентского  короля".  В  "назидательном  письме",
которое Анриетта написала Феликсу, направляющемуся ко двору короля - в эту
неведомую страну с незнакомым ему языком, - изложены глубокие  взгляды  на
политику и на общество. С какой радостью покинувшая свет женщина  собирает
крупицы своего горького опыта, чтобы передать его мужчине-отроку, которого
она любит!
   Прежде всего, говорит эта исполненная материнских чувств  возлюбленная,
вы должны принимать общество и его мораль такими, каковы они есть.  "Я  не
говорю с вами ни о вере,  ни  о  чувствах;  здесь  речь  идет  о  пружинах
неумолимой машины из золота и  железа".  Эта  образцовая  возлюбленная  на
удивление практична; сами  добродетели,  к  которым  она  хочет  приобщить
молодого человека, должны помочь его успехам в обществе.

   "Прямота, честь, верность и учтивость приведут вас  к  успеху  наиболее
прямым и надежным путем... Истинная учтивость - цветок милосердия,  в  ней
заключена идея христианства... Если вас попросят о чем-нибудь, чего вы  не
можете сделать, откажитесь наотрез, не внушая ложных надежд...  Не  будьте
ни доверчивы, ни банальны, ни  чересчур  ревностны,  избегайте  этих  трех
подводных камней! Слишком большая доверчивость уменьшает почет, которым мы
пользуемся, банальность навлекает на нас презрение, излишнее  рвение  дает
повод помыкать нами. Кроме того, дорогое дитя, в  жизни  у  вас  будет  не
больше двух-трех друзей... Одно из важнейших правил поведения  -  поменьше
говорите о себе... Нынешняя же молодежь созревает слишком скоро, а  потому
судит свысока о поступках,  мыслях,  книгах;  она  рубит  сплеча,  еще  не
научившись владеть мечом. Избегайте этого  недостатка...  Итак,  угождайте
влиятельным женщинам. Влиянием же пользуются пожилые женщины... Они  будут
вам преданы всем сердцем, ибо покровительство заменяет им любовь".

   Что касается молодых женщин, то ему следует избрать  одну-единственную.
"Служить всем женщинам, любить только одну".
   Были ли в этом, таком бальзаковском письме автобиографические черты?  А
как же иначе? Пережитый опыт даже независимо от воли автора проступает  во
всем, что он пишет. В характере Феликса де Ванденеса можно было обнаружить
меланхолию, робость и неистовые желания Оноре де Бальзака, испытанные  им,
скажем, во время бала, который  происходил  в  Туре  в  1814  году,  когда
подростком, он  вдыхал  благоухание,  исходившее  от  женщин;  но  Феликс,
отпрыск знатного рода, мог сделать карьеру  в  свете,  Оноре,  не  имевший
могущественных покровителей, мог рассчитывать только  на  свои  сочинения.
Практическим умом и самоотверженностью Анриетта де Морсоф походила на Лору
де  Берни.  Одна  отказалась  принадлежать  своему  возлюбленному,  другая
отдалась ему, и обе умирали от любви. В одном из писем к  Ганской  Бальзак
называет Лору де Берни "небесным созданием; госпожа де Морсоф  -  лишь  ее
бледная копия". Он хочет, чтобы Ева смотрела на Анриетту, как на  двойника
Серафиты, и чтобы сама Ева пожелала стать одновременно госпожой де  Морсоф
и леди Дэдли, соединить в себе чистоту одной и чувственность другой. Можно
ли найти черты Габриэля де Берни в образе господина де Морсофа?  Вероятно.
Однако Бальзак хотел воплотить в  нем  "все  черты  дворянина-эмигранта  и
сурового мужа". Писатель льстил себя надеждой, что в образе леди Дэдли ему
удалось запечатлеть любящую англичанку: "В "Лилии долины" я немногословно,
но очень точно описал женщин этой страны".
   Но дело не в прототипах.  Гораздо  важнее  вся  картина.  Создавая  это
полотно, Бальзак стремился победить своего врага Сент-Бева  на  ристалище,
которое тот выбрал сам.  И  Бальзак  без  труда  выиграл  сражение.  Роман
"Сладострастие"  не  лишен  некоторых  достоинств,  но  ему   не   хватает
жизненности и силы. Бальзак снисходительно замечал:  "Это  слабая,  вялая,
многословная книга, но в ней есть превосходные страницы".
   Госпожа  де  Берни  осуждала  "Сладострастие".  То  место  романа,  где
описано,  как  любовник,  чтобы  освободиться  от  томительного   желания,
направляется в злачные места, возмущало ее. "Лилия долины" приводила ее  в
восторг. После чтения книги она сказала Бальзаку, что это и впрямь  "Лилия
долины". "В ее устах слова эти звучат как большая похвала; она ведь  скупа
на комплименты". Автор сам признавался, что  доволен  своим  детищем:  "Но
"Лилия"! Если "Лилия" не станет настольной книгой для женщин, то я  ничего
не стою...  Сочетать  добродетель  и  драматизм,  не  растерять  при  этом
чувства, пользоваться слогом и  языком  Массильона  -  все  эти  задачи  я
разрешил уже в первой части романа, но для этого  мне  пришлось  затратить
триста часов на чтение корректур:  они  стоили  редакции  "Ревю  де  Пари"
четыреста франков, а у меня до сих пор ноет печень".
   Критика вела себя недостойно и низко. "Господин де Бальзак, -  писал  в
"Нувель Минерв" Пельтан, - поминутно нарушает правила приличия...  Тем  не
менее в некотором умении ему отказать нельзя; он добрый гений провинции  и
читальных залов... Мы признаем, что он не менее  популярен,  чем  Поль  де
Кок". Ханжеская  критика  возмущалась  тем,  что  Анриетта  де  Морсоф  на
смертном одре сожалела об отвергнутых ею наслаждениях.

   "Да, все газеты враждебны "Лилии"; все они поносят и оплевывают ее. Мне
доподлинно известно, что "Газетт де Франс" хулит книгу потому,  что  я  не
хожу к мессе, "Котидьен" -  потому,  что  редактор  хочет  мне  отомстить;
словом, у всякого свой резон. Я надеялся, что  Верде  продаст  две  тысячи
экземпляров, но нет, разошлось всего тысяча  триста  Так  что  и  денежные
интересы ущемлены. Некоторые невежды не  понимают,  как  прекрасна  смерть
госпожи де Морсоф, они не видят, что в ней  борется  плотское  и  духовное
начало, - а ведь это сущность христианства.  Они  усматривают  тут  только
бунт обманутой плоти, только протест обманутого в своих надеждах тела и не
желают  отдать  должное  возвышенному  спокойствию  духа,  когда   графиня
причастилась и умирает как святая".

   Позднее Бальзак решится написать: "Неведомое сражение,  происходящее  в
долине Эндра между госпожой де Морсоф и страстью,  быть  может,  не  менее
величественно, чем самые великие из известных нам сражений". После  чтения
книги госпожа де Берни объявила: "Теперь я могу умереть;  я  уверена,  что
ваше чело уже увенчано венком, о котором я мечтала для вас. "Лилия долины"
- возвышенное произведение, без единой погрешности и  изъяна.  Вот  только
напрасно госпожа де Морсоф испытывает перед смертью эти ужасные сожаления;
они вредят прекрасному письму, которое она перед  тем  написала".  Бальзак
исключил из второго издания  сто  строк,  которые  покоробили  госпожу  де
Берни. "Я не пожалел ни об одной из этих строк, и всякий  раз,  когда  мое
перо вычеркивало фразу,  я  испытывал  глубокое  волнение,  которое  редко
охватывает душу мужчины".
   Проницательная Зюльма все поняла; поняла она и кое-что другое. "Как  ни
хорош замысел "Лилии долины", тысячи женщин, читая книгу, скажут: "Это  не
совсем то". Ибо, несмотря на все  интимные  признания,  которые  были  вам
сделаны, существуют вещи, которых вам никогда  не  расскажут,  потому  что
рассказывать о них стыдно; есть немало недостойных побуждений,  о  которых
никогда не говорят, а если даже близкий человек их  обнаружит,  то  станут
отпираться". Бедная Зюльма! Отпираться или умалчивать - не значит  ли  это
тем самым делать признание?
   В последний раз Бальзак гостил в Булоньере  у  вдохновительницы  "Лилии
долины", госпожи де Берни, в октябре 1835 года. Он там работал в тиши  над
"Щеголем" - старое название автор присвоил теперь  новой  книге  ("Брачный
контракт"). Произведение это входило в серию книг  о  "битвах  судейских",
начатую "Полковником Шабером