ласился  выдать  Бальзаку  аванс  в  сумме  50000
франков и, кроме того, платить ему ежемесячно по 1500. Писатель должен был
получать не авторский гонорар, а половину прибылей.  В  1836  году  газета
"Фигаро", которая перешла в  руки  другого  издателя,  купила  "Бирото"  у
консорциума, чтобы дать роман своим подписчикам в качестве премии.  Газета
поместила  "уведомление":  "При  трехмесячной  подписке  на  "Фигаро"  (20
франков) подписчикам  бесплатно  высылается  премия:  "История  величия  и
падения Цезаря  Бирото",  владельца  парфюмерной  лавки,  кавалера  ордена
Почетного легиона, помощника мэра  второго  округа  города  Парижа,  новая
"Сцена Парижской жизни", написанная господином де Бальзаком, еще  ни  разу
не издававшаяся, в двух томах, в одну восьмую листа".

   Бальзак - госпоже Ганской, 14 ноября 1837 года:
   "Мне предлагают двадцать тысяч франков  за  "Цезаря  Бирото",  если  он
будет готов к  10  декабря;  у  меня  написано  только  полтома,  остается
написать еще полтома, но нужда заставила меня обещать.  Придется  работать
двадцать пять ночей и двадцать пять дней..."

   В это  время  Бальзак  уже  получил  корректурные  оттиски  романа,  но
поправкам  предстояло  разрастись  во  всех  направлениях.  Горькая  нужда
заставила писателя  обещать,  а  счастье  творчества  побудило  развернуть
сюжет.  "Бирото"  был  этюдом,  посвященным  парижской  торговле,  сначала
носившей семейный характер, какой ее знали  господа  Саламбье  и  владелец
лавки скобяных товаров Даблен, затем такой, какой она стала в те  времена,
когда перемещается центр ее тяжести, который, по  словам  Мориса  Бардеша,
"постепенно  удаляется  от  улицы  Сен-Дени  и  осторожно  приближается  к
Фобур-Сент-Оноре, когда крупный торговец уже не называется купцом, но  еще
не именуется  негоциантом...  когда  над  витринами  с  выставкой  товаров
красуются живописные вывески с развевающимися флажками;  когда  приказчики
обедают в комнате за лавкой, а ночуют в мансарде; когда старший приказчик,
прослужив десять лет, женится на  хозяйской  дочке,  -  словом,  торговле,
соответствующей гибридной фазе французской  экономики,  ибо  торговля  еще
сохраняла  свои  патриархальные  привычки,  а  на  улицах  уже  появлялись
чудовища  и  чудеса,  возвещающие  об  успехах  капитализма,  великолепные
омнибусы,  особняки,  занятые  коммерческими  банками   или   акционерными
обществами..."
   Цезарь Бирото - крестьянин, который "подался"  из  деревни  в  Париж  и
преуспел в кустарной парфюмерии. Но его ждало разорение, когда  он  бросил
свое дело и пустился в спекуляцию, ставшую язвой нового времени. В те годы
менялись прежние нравы. Бирото и его жена, их друзья - Рагон, Пильеро,  их
приказчик  Ансельм  Попино  в   глазах   Бальзака   люди   добродетельные,
Добродетель их весьма относительна. Цезарь Бирото,  например,  знает,  что
его "кефалическое  масло"  не  оказывает  никакого  влияния  на  волосяной
покров; чтобы выпустить свое снадобье на рынок, он пользуется  невежеством
покупателей, молчанием ученых и глупостью лысеющих  стариков.  Позднее  он
выдает так называемые "дружеские" векселя, что, по  мнению  судьи  Попино,
представляло собою  "начало  мошенничества".  Бальзак  прощает  ему  такие
приемы. Дела - это дела. Но банкротство остается в глазах героя романа и в
глазах автора нестерпимым позором. Родители Бальзака разорились ради того,
чтобы избавить сына от такого несчастья. Цезаря Бирото, рыцаря  буржуазных
понятий чести, позор банкротства  убил,  подобно  выстрелу  из  пистолета.
Роман этот с полным основанием отнесен к "Этюдам о нравах", ибо он  рисует
среду, прекрасно знакомую Бальзаку, который и сам вышел из нее, рисует тот
мир, "где невидимые нити связывают две вывески: "Королеву роз"  и  "Кошку,
играющую в мяч"; а вместе с тем это "Философский  этюд",  поскольку  лавка
противопоставлена  банку,  архаическая  "чистота  нравов"  -   современной
развращенности, а главное -  здесь  анализируется  сила  навязчивой  идеи,
которая послужила причиной смерти  Цезаря  Бирото,  сраженного  чрезмерной
радостью нежданного оправдания.
   Самая большая беда Цезаря Бирото состоит в том, что он прост, как и его
брат, турский священник; он наивно доверился  Нусингену,  Клапарону  и  дю
Тийе, так же как  аббат  Франсуа  Бирото  доверился  вероломному  Труберу.
Цезарь Бирото не предвидел возможности разорения, к которому  его  привело
собственное тщеславие, зато он  благородно  реабилитирует  себя,  отдав  в
уплату долгов весь имеющийся у него актив, вместо того чтобы  нажиться  на
своем банкротстве, как это сделали бы на его месте Гранде или Нусинген.  В
романе возникает также, говорит  Ален,  "тень  Катона  Старшего  в  образе
москательщика Пильеро",  прототипом  которого  Бальзаку  послужил  дядюшка
Даблен.  "Не  нашлось  бы,  пожалуй,  другого  состояния,  нажитого  более
достойным, более законным, более честным  путем,  чем  состояние  Пильеро.
Никогда он не запрашивал цену, никогда не гонялся за покупателями".  Таков
был и Даблен, "торговец скобяными товарами, человек большой души" и верный
друг.
   Итак, с одной стороны - Катон из скобяной лавки и античные добродетели,
а с другой - банкиры, дельцы, дисконтеры, ростовщики. Замечательная книга!
Какое в ней превосходное знание предмета (Бальзак  мог  вложить  в  нее  и
пережитые им самим треволнения должника, преследуемого  кредиторами,  свой
опыт по части просроченных векселей и быстро надвигающегося краха)!  Какое
широкое историческое полотно  и  какая  строгость  построения!  Медленному
восхождению Цезаря к  вершинам  успеха  противопоставляется  симметрически
построенная картина его постепенного упадка.  Величие  и  падение.  Первая
часть кончалась балом, который дают супруги  Бирото,  желая  отпраздновать
награждение парфюмера орденом Почетного легиона, и, несомненно, отдаленным
образцом  этого  празднества  явился  бал,  данный  Дабленом   по   случаю
бракосочетания своей племянницы, девицы Пепен-Леалер. Бальзак писал  тогда
Ганской: "Нынче вечером иду на бал! Я - и вдруг бал! Ничего не  поделаешь,
придется пойти, любовь  моя.  Дает  этот  бал  единственный  мой  друг,  с
готовностью оказывавший мне услуги".
   Чтобы выразить счастье Цезаря Бирото,  Бальзак  в  романе  обратился  к
Бетховену, к торжественному финалу его симфонии до минор, и передал  ее  в
зрительных образах. В конце  второй  части  романа  Цезарь,  добрая  слава
которого восстановлена  благодаря  его  честности  и  стараниям  преданных
друзей, вдруг слышит, как у него в голове  и  в  сердце  отдаются  могучие
звуки симфонии. "Эта возвышенно-прекрасная музыка заискрилась, засверкала,
запела трубными звуками в его усталом мозгу, для которого ей суждено  было
стать трагическим финалом..." Никогда французская литература не  создавала
такую  великолепную  буржуазную  эпопею,  картину  до  мелочей  точную   и
величественную. Но автор порой сомневается в своем творении. "Не знаю, как
у меня получится "Цезарь Бирого", -  пишет  он  Ганской.  -  Скажите  свое
мнение до того, как мне удастся его издать и прочесть в напечатанном виде.
Сейчас я питаю к нему глубочайшее отвращение и могу только проклинать  его
- так он меня утомил".
   Рядом с "Бирото" Бальзак рисует другую створку  диптиха  -  "Банкирский
дом Нусингена", или  искусство  наживать  богатство,  поставив  себя  выше
законов; агнцу, обреченному на заклание,  каким  оказался  Цезарь  Бирото,
противостоит хищный волк:  банкир  Нусинген  нарочно  прекращает  платежи,
желая напугать  кредиторов  и  выкупить  по  дешевке  свои  векселя;  этот
финансист возвысился не путем усердного труда, а благодаря своей смекалке.
Нусинген не страшится волнений на бирже, как моряк не страшится  бури.  Он
знает, что курс ценных бумаг повышается и понижается, как морской  прилив.
Волны прилива и отлива несут его. Вокруг  Нусингена  теснятся  честолюбцы,
понявшие суть игры: Растиньяк и дю Тийе обогащаются; жертвы  -  Боденор  и
Рагон - разоряются, следуя глупым  мнениям  советчиков.  Всю  эту  историю
рассказывают в отдельном кабинете  ресторана  четыре  циничных  кондотьера
прессы и финансового мира: Андош  Фино,  Эмиль  Блонде,  Жан-Жак  Бисиу  и
начинающий, но уже посвященный в стратегические маневры, банкир Кутюр. Эти
свидетели, насмехаясь над Бирото, утверждают, что в  тех  обстоятельствах,
при которых Бирото умер от волнения, Нусинген  стал  бы  пэром  Франции  и
получил  бы  офицерский  крест  Пометного  легиона.  Блонде  в  заключение
приводит слова Монтескье: "Законы - это паутина; крупные мухи  сквозь  нее
прорываются, а мелкие застревают". Что касается Бальзака, мы  его  находим
повсюду в этих двух пророческих книгах:  он  был  Цезарем  Бирото,  но  он
понимает и психологию Нусингена; он хотел бы стать Растиньяком и  оживляет
своим остроумием реплики Бисиу и Блонде. И разве сам Бальзак  не  является
одним из  тех  "дерзких  бакланов,  рожденных  в  пене,  венчающей  гребни
изменчивых волн" его поколения? Но долги захлестывают его, он боится,  что
кончит так же, как Бирото, и в утешение себе создает фигуру Нусингена.
   Очень тяжел был 1837 год. Огромная правка в корректурных листах "Цезаря
Бирото", которые нужно  было  сдавать  в  определенные  сроки,  заставляла
Бальзака работать день и ночь, и он работал,  поставив  ноги  в  горчичную
ванну, чтобы избежать опасности кровоизлияния в мозг. Седины в  волосах  у
него еще прибавилось - он чувствует, что силы его иссякли. Первого  января
1838 года он пишет Зюльме Карро: "Привет 1838  году,  что  бы  он  нам  ни
принес! Какие бы горести ни скрывались в складках его  одеяния,  не  стоит
сетовать! От всего есть лекарство, этим лекарством служит смерть, и  я  не
боюсь ее". Спасаясь от таких мыслей, Бальзак ищет убежища во  Фрапеле.  Он
надеется поработать там над продолжением "Утраченных иллюзий", но  он  так
устал, что чувствует непреодолимое отвращение к писательскому труду. И  уж
очень обидна ему несправедливость критики! Напрасно он создает  шедевр  за
шедевром, критика отказывается поставить его в  один  ряд  с  Шатобрианом,
Ламартином или Виктором Гюго. Ему предпочитают Эжена Сю - на  литературном
горизонте уже поднималась, поблескивая фальшивыми камушками,  звезда  этой
новой знаменитости.
   Зачем же ему убивать себя таким неблагодарным трудом,  когда  он  видит
перед собою огромные богатства - протяни руку и бери - серебряные  рудники
в Сардинии? Стоит только приобрести концессию, и он достигнет свободы,  он
будет богат.  Но  Бальзак  не  решается  поговорить  о  своих  замыслах  с
финансистами - какой-нибудь дю Тийе  украдет  у  него  идею.  Он  открылся
только майору Карро, славному и ученому  человеку,  инженеру,  окончившему
Политехническое училище, проект Бальзака не показался ему нелепым,  однако
он не захотел участвовать  в  изысканиях  или  финансировать  предприятие.
Карро не отличался энергией, он  обладал  "огромным  умом  математического
склада", принадлежал к числу людей,  которые  судят  о  жизни  без  всяких
иллюзий и, "не видя в ней логической цели,  спокойно  ждут  смерти,  чтобы
быть в  расчете  со  своей  эпохой".  Как  же  сколотить  необходимые  для
путешествия деньги? Бальзаку пришлось прибегнуть  к  последним  оставшимся
ему верными друзьям - доктору Наккару и портному Бюиссону. "Матушка и одна
небогатая родственница тоже пришли на помощь, отдав последние крохи".
   Перед отъездом из Фрапеля Бальзак, находившийся так  близко  от  Ноана,
решил повидать Жорж Санд. Некоторое время у  них  были  довольно  холодные
отношения из-за Жюля Сандо, но теперь Бальзак разделял те чувства, которые
великая Жорж питала к "маленькому Жюлю". "Это конченый человек", - говорил
он. К тому же госпожа Ганская коллекционировала автографы, а  ей  хотелось
получить автограф писательницы. В феврале 1838  года  Бальзак  из  Фрапеля
написал Жорж Санд, прося  у  нее  разрешения  совершить  "паломничество  в
Ноан... Я не хотел бы уехать, не увидев  львицу  Берри  в  ее  логове  или
соловья в его гнездышке". Жорж Санд тоже не любила ссориться с гениальными
людьми, она тепло пригласила Бальзака. Он приехал 24 февраля.

   Бальзак - Ганской:
   "Я добрался до замка Ноан в субботу на масленице, в полвосьмого вечера;
Жорж Санд я нашел  в  огромной  одинокой  спальне,  она  была  в  домашнем
костюме, курила после обеда  сигару  у  камелька.  На  ней  были  красивые
домашние туфли из  желтой  кожи,  отделанные  бахромой,  ажурные  чулки  и
красные шаровары. Нравственный ее облик все тот же. Зато отрастила двойной
подбородок, словно каноник. На голове ни одного седого  волоска,  несмотря
на ужасные ее несчастья; все такое же смуглое лицо,  все  так  же  блестят
прекрасные глаза; по-прежнему у нее глупый вид,  когда  она  задумывается;
изучив  ее  хорошенько,  я  ей  говорил  когда-то,  что  у  нее  весь   ум
сосредоточен в глазах. Она живет в Ноане уже год,  живет  печально,  очень
много работает. Ведет приблизительно  такой  же  образ  жизни,  как  и  я.
Ложится спать в шесть утра, встает в полдень, а я  ложусь  в  шесть  часов
вечера и встаю в полночь. Но я, разумеется, приноровился к ее привычкам, и
мы с ней в течение трех суток разговаривали; начинали после обеда, с  пяти
часов вечера, и кончали в пять утра, и за эти три дня наших бесед я  лучше
узнал ее (да и она меня), чем за четыре года, когда она приходила  ко  мне
ради Жюля Сандо, которого тогда любила,  и  потом,  когда  была  близка  с
Мюссе. Мы встречались и в ее доме, так как я изредка бывал у нее.
   Для нас полезно было увидеться, так как мы откровенно поговорили о Жюле
Сандо. Я меньше всех осуждал ее за то, что она покинула  Жюля.  Могу  лишь
глубоко сочувствовать ей, так же как и вы  посочувствуете  мне,  узнав,  с
каким человеком нам пришлось иметь дело - ей в любви, а мне в дружбе...
   Все глупости, которые она натворила, могут только послужить к ее  славе
в глазах людей прекрасной и высокой души. Она была обманута Мари  Дорваль,
Бокажем, Ламенне и т.д. Из-за той же доверчивости она обманулась в Листе и
госпоже д'Агу,  но  только  теперь  она  поняла  свое  заблуждение  как  в
отношении этой четы, так и в отношении Дорваль -  ведь  Жорж  Санд  блещет
умом только у себя в рабочем кабинете, а в  реальной  действительности  ее
легко надуть..."

   Два великих человека, столь опытные в женской  психологии,  проговорили
всю ночь о браке, о любви,  об  условиях  существования  женщины.  Бальзак
полагал, что он обратил Жорж Санд в свою веру и  убедил  ее  в  социальной
необходимости брака. Из Ноана  он  привез  сюжет  для  романа  "Каторжники
любви" (история Франца Листа и Мари д'Агу, которую  Жорж  Санд  рассказала
Бальзаку и отдала ему этот сюжет,  так  как  сама  воспользоваться  им  не
могла). Кроме того, она заразила его модным  пороком.  "Она  научила  меня
курить кальян и латакию, - писал Бальзак  госпоже  Ганской.  -  Это  сразу
стало моей потребностью. Новое увлечение позволило мне отказаться от кофе,
разнообразить возбуждающие средства, необходимые мне для работы..."  Когда
Бальзак курил, мысли его текли легко, он не чувствовал усталости.

   "Прекраснейшие надежды рождаются в душе, и уж  не  как  иллюзии  -  они
воплощаются в живые образы, порхают, как  Тальони,  и  не  уступают  ей  в
грации! Вам ведь это знакомо,  курильщики!  Глаза  ваши  видят  в  природе
дивные красоты, трудности бытия исчезают, жизнь становится легкой,  голова
ясной, серая атмосфера умственного напряжения  делается  голубой.  Но  вот
странное явление: занавес этой чудесной оперы сразу опускается, как только
угаснет кальян, сигара или трубка..."
   [Balzac. Pathologie de la vie sociale. Traite  des  excitants  modernes
(Бальзак. Патология социальной жизни. Трактат о  современных  возбуждающих
средствах)]

   По правде говоря, ему не нужен был кальян, для того чтобы  надежды  его
становились уверенностью.  История  с  серебряными  рудниками  в  Сардинии
лишний   раз   показывает,   каков   был   Бальзак   в   столкновении    с
действительностью. Странное явление!  Человек  такого  большого  ума,  так
прекрасно разбиравшийся во всяких хитростях делового мира, умевший угадать
с точностью прокурора все уловки какого-нибудь Нусингена, не способен был,
едва  он  сам  делал  какие-нибудь  шаги  в  практической  жизни,  принять
простейшие меры предосторожности. Он  обладал  самым  проницательным  умом
своего времени и проявлял столько здравого смысла в отношении  создаваемых
им персонажей и их действий, но не в отношении самого себя  и  своих  дел,
"подобно  тем  великим  адвокатам,  которые  плохо  ведут  в   суде   свои
собственные дела"! А ведь сколько было оснований проявить недоверчивость и
осторожность в задуманной авантюре!
   Встреченный в Генуе итальянский негоциант Джузеппе Пецци заронил  искру
в легко  воспламеняющееся  воображение  Бальзака,  Пецци  обещал  прислать
образцы горной породы. Он их не прислал. А где же,  собственно,  находятся
горы отходов, о которых шла речь? Бальзак этого не знает. Да как  же  ему,
профану, определить ценность руды и ценность обвалившихся  копей?  У  него
нет никаких специальных инструментов, он не ведает, к кому  обратиться  за
получением разрешения на разработку; он очень плохо знает итальянский язык
и не может поэтому собрать сведения на месте.
   Он просто воплощает в жизнь романтическую историю, которую уже  написал
в 1836 году для "Кроник де Пари", дав ей название "Фачино  Кане".  В  этой
новелле рассказчик встречает старика  музыканта,  играющего  на  кларнете;
музыкант называет себя последним потомком старинного  венецианского  рода,
давшего Республике многих сенаторов, и говорит, что он  якобы  знает,  где
спрятаны сокровища  прокураторов,  где  хранятся  миллионы,  принадлежащие
Светлейшей Республике. Но Фачино Кане слеп и не может отправиться один  на
поиски клада. Ошеломленный такой тайной, рассказчик  взволнованно  смотрит
на седовласого старика музыканта, считая несчастного сумасшедшим, и ничего
не отвечает ему. Схватив свой  кларнет,  Фачино  Кане  "заиграл  печальную
венецианскую песенку - баркаролу, для которой  вновь  обрел  талант  своей
молодости, талант влюбленного патриция. Мне пришло  на  память  "На  реках
Вавилонских"...
   - Мы поедем в Венецию! - воскликнул я, когда он встал.
   - Наконец-то  я  встретил  настоящего  мужчину!  -  вскричал  он,  весь
вспыхнув".
   Но Фачино Кане умер, проболев  два  месяца,  и  рассказчик  забывает  о
венецианском  кладе.  Бальзак-романист  считает  Фачино  Кане  помешанным,
Бальзак-человек  поддается,  как  Фачино  Кане,  безумной  мечте  о  реках
серебра. "Он теперь  только  и  грезит  что  о  потоках  золота,  о  горах
алмазов", - говорит Теофиль Готье. Он просит  своих  "ясновидящих"  искать
зарытые сокровища: он уверяет, что ему известно, где Туссен-Лувертюр после
восстания на Сан-Доминго зарыл свою  добычу.  Он  так  хорошо  описал  все
обстоятельства дела и место действия, что просто заворожил Теофиля Готье и
Жюля Сандо. Было условлено, что они купят кирки, зафрахтуют бриг и  втайне
отплывут на нем. Словом, целый роман. "Надо ли говорить, - замечает Готье,
- что нам не удалось откопать клад Туссен-Лувертюра... У нас едва  хватило
денег на покупку кирок..."
   Рассказчик в "Фачино Кане" не едет в Венецию. Бальзак же отправляется в
Сардинию с такими ничтожными средствами, что должен спешить. Из Марселя он
пишет 20 марта Зюльме Карро: "Наконец-то я в двух шагах от цели и могу вам
сказать, вы плохо знаете меня, полагая, что мне необходима  роскошь.  Пять
ночей и четыре дня я ехал на империале, выпивал  молока  на  десять  су  в
день; сейчас пишу вам из марсельской гостиницы, где номер стоит пятнадцать
су, а обед - тридцать су! Но вот увидите, при случае я буду ненасытным..."
В Марселе он узнает, что оттуда в Сардинию суда не отплывают,  надо  плыть
через Корсику. "Через несколько дней у меня, к сожалению,  одной  иллюзией
станет меньше -