тывала  к  нему  нежную
привязанность, она до поздней  ночи  позволяла  ему  оставаться  у  нее  в
будуаре, но держала его на почтительном расстоянии. 16 мая 1832  года  она
послала Бальзаку в день его ангела чудесный букет цветов. Он не переставая
благодарил ее за "сладостные часы", которые она ему "дарила", и заканчивал
свои письма словами: "Нежная дружба". Дела,  казалось,  принимали  хороший
оборот. Но этот успех стоил ему многих вечеров, которые он мог  бы  отдать
работе.
   Следует ли считать, что он начал  публиковать  статьи  в  новой  газете
легитимистов - "Реноватер" - из желания угодить маркизе де Кастри? В числе
людей, стоявших во главе этой партии, был герцог  Фиц-Джеймс.  Разумеется,
Бальзак находил удовольствие в том, чтобы ставить свой  талант  на  службу
друзьям, благосклонность которых ему  льстила.  Госпожа  де  Кастри  умела
удивительно тонко сочетать похвалу с нежностью.  "Я  могу  сколько  угодно
сожалеть о вашем отсутствии, но никогда не позволю  себе  причинить  ущерб
вашим трудам, которыми я так восхищаюсь. Я люблю читать все,  что  выходит
из-под  вашего  пера.  Нынче  утром,  едва  пробудившись,  я  с  восторгом
пробежала "Реноватер"; и все-таки, думается, я люблю  еще  больше  слушать
вас".  Без  сомнения,  в  размягчающей   атмосфере   особняка   на   улице
Гренель-Сен-Жермен Бальзак начинал думать,  что  бесспорное  превосходство
столь утонченной аристократии  -  естественная  гарантия  ее  политической
правоты.
   Но главное - он по-прежнему был  сторонником  сильной  власти.  Бальзак
неизменно считал, что распоряжаться всем должен один человек,  воплощающий
в себе энергию нации. Будет ли он именоваться  Бонапартом  или  Карлом  X,
императором, диктатором или королем - для Бальзака не  имело  значения.  В
упрек Июльской монархии он ставил прежде всего  ее  слабость.  Он  осуждал
сторонников крайних взглядов в среде своих новых друзей-легитимистов, тех,
кто призывал не принимать никакого участия в выборах; но герцог Фиц-Джеймс
проповедовал  более  гибкую  политику,  которая   позволяла   использовать
парламентскую трибуну. Этот умный  вельможа  выступал  против  "внутренней
эмиграции". Он согласился принести присягу на  верность  Луи-Филиппу,  ибо
того требовало благо Франции. Но он отказался от титула пэра,  рассчитывая
стать  депутатом  нижней  палаты,  если  избиратели  какого-нибудь  уголка
Франции пожелают, чтобы их интересы представлял "человек, который  всегда,
не колеблясь, говорил правду в лицо". Такая мудрая, искусная  и  вместе  с
тем  высокомерная  политика  отвечала  честолюбивым  устремлениям   самого
Бальзака.
   Переход   писателя   "на   сторону   правых"   сильно    огорчил    его
друзей-либералов. Амедей Фоше из  Тура  сетовал:  "Итак,  вы  окончательно
сделались легитимистом! Поверьте, напрасно вы  защищаете  это  недостойное
дело, у которого нет будущего в нашей стране. Как ни скверно обстоят дела,
они никогда не будут обстоять до такой степени  скверно,  чтобы  на  сцене
появился Генрих V в окружении своры церковников и спесивых дворян". Зюльма
Карро, любившая Бальзака, выговаривала ему.

   Зюльма Карро - Бальзаку, 3 мая 1832 года:
   "Неужели вы никогда не откажетесь от столь беспокойного  образа  жизни,
милый Оноре?.. Подобно алхимику, вы лишь без толку потратите свое  золото,
но ничего не найдете на дне тигля... Оноре, как писатель вы уже  приобрели
известность, но вам предначертан жребий более завидный. Суетная  слава  не
для вас, ваши помыслы должны устремляться выше. Если бы я решилась,  я  бы
сказала прямо, почему вы так бессмысленно растрачиваете  свой  незаурядный
ум! Послушайте меня, предоставьте вести рассеянную жизнь тому, у кого  нет
иных достоинств, или же тем, кто хочет  таким  путем  забыться,  чтобы  не
терзали нравственные муки. Но вы, вы!.. Я не заканчиваю своей  мысли,  ибо
чувствую, что, быть может, злоупотребляю данным мне вами правом, но как бы
я гордилась вашей истинной славой, славой, как я ее понимаю!..
   Мне сказали, что вы с головой погрузились в  политику.  О,  берегитесь,
берегитесь же! Я ваш друг, и мне страшно за вас. Вам не  подобает  служить
отдельным лицам; видеть в этом свою славу может  только  тот,  кто  жил  в
близком общении с сильными мира сего.  Личная  привязанность  может  тогда
оправдать слепую верность. Но ваша слава вас  переживет,  так  отдайте  же
себя  на  служение  какому-либо  высокому  принципу,   достойному   вашего
глубокого ума и более отвечающему вашим привычкам.  А  защищать  отдельных
лиц предоставьте придворной челяди и не замарайте своей  подлинной  славы,
поддерживая их... Дорогой, бесконечно дорогой Оноре, уважайте самого себя,
если даже вам придется для этого  пожертвовать  чистокровными  английскими
скакунами и старинной мебелью".

   Эта пламенная республиканка  была  права,  и  в  глубине  души  он  это
понимал. Но есть  ли  человек,  который  может  устоять  перед  соблазном?
Бальзак был ненасытен более чем кто-либо. После одной книги -  еще  десять
других; после одной женщины - другая; после успеха -  триумф!  Было  нечто
вульгарное в этой  неиссякаемой  жажде  наслаждений,  в  стремлении  взять
реванш, в непрерывных  подсчетах  тех  материальных  благ,  которые  может
принести литература, в необузданной жадности к коврам,  картинам,  мебели.
Но, вожделея ко всему этому, он был  способен  отказаться  от  всего  ради
творчества. Вдохновение и одержимость художника всякий раз, когда это было
необходимо, превращали жуира в затворника.

   Бальзак - Зюльме Карро:
   "Целый месяц я не отойду от письменного стола: я швыряю ему свою жизнь,
как алхимик бросает свое золото в тигель".

   В другой раз он писал ей:

   "Я живу под игом самого беспощадного  деспотизма  -  того,  на  который
обрекаешь себя сам. Я тружусь день и  ночь...  Никаких  удовольствий...  Я
невольник пера и чернил, настоящий торговец идеями".

   Бальзак ложится в шесть вечера, приказав разбудить себя  в  полночь,  а
затем пишет двенадцать или пятнадцать часов кряду;  много  ли  остается  у
него времени для развлечений? Случается, он вечером идет к Жирарденам, или
в Оперу, или принимает участие в холостяцком обеде, но ведь происходит это
после многих недель затворничества - так гуляет на берегу матрос, попав  в
порт после долгого плавания.  Пусть  даже  Бальзак  без  конца  толкует  о
договорах с книгопродавцами и о своих доходах, но это вовсе  не  означает,
что он работает прежде всего для  денег.  Он  правит  одну  корректуру  за
другой, дописывает  на  полях  целые  куски,  зачеркивает,  вычеркивает  и
перечеркивает - так может поступать только  очень  требовательный  к  себе
художник. С Бальзаком суетным отлично уживается Бальзак  глубокий.  Зюльма
не обнаруживает этого глубокого Бальзака в его письмах?  Ей  следовало  бы
искать в его книгах.
   Лора де Берни со своей стороны хочет, чтобы он жил вдали от Парижа.  Ей
уже исполнилось пятьдесят пять лет -  возраст  для  возлюбленной  довольно
солидный.  Герцогиня  д'Абрантес,  казалось  бы,  если  и   не   полностью
устранена, то, во всяком случае, нейтрализована. В апреле - мае 1832  года
госпоже  де  Берни  удалось  увезти  Бальзака   в   Сен-Фирмен,   в   дом,
расположенный  на  опушке  леса  Шантильи.  Там,  в  великолепном   порыве
вдохновения, он написал "Турского священника" и  закончил  "Тридцатилетнюю
женщину".
   "Турский священник" одновременно и превосходная повесть и акт мужества.
Заурядную историю о незаметном соборном викарии  аббате  Бирото,  человеке
простодушном и недалеком, которого выживают из  дому  злобствующая  старая
дева и интриган-каноник, мечтающий о сане епископа,  Бальзак  превратил  в
широкое полотно, где запечатлены все социальные слои Тура, показаны тайная
власть Конгрегации и скрытое влияние черного духовенства. Ценный  документ
для  истории  Реставрации,  эта   повесть   свидетельствовала   также   об
удивительном знании душ и помыслов  этих,  казалось,  скромных  служителей
церкви, обладавших огромной  властью.  Конечно  же,  Бальзака  вдохновляла
Dilecta.
   Возвратившись  в  Париж,   он   обнаружил,   что   город   в   тревоге.
Свирепствовала холера; герцогиня Беррийская высадилась в  Вандее.  Бальзак
возмущался, что правительство не посоветовалось с "ясновидящими" - они  бы
тотчас же указали на причину  эпидемии.  Едва  вернувшись  в  столицу,  он
стремится вновь ее покинуть. Господи! Как ошибаются те,  кто  считает  его
светским человеком! Чего он жаждет? Жизни в деревне с идеальной  супругой.
Жениться на Элеоноре де Трюмильи ему не удалось. И теперь он  подумывал  о
молодой и очень богатой вдове, баронессе Дербрук,  в  девичестве  Каролине
Ландриер де Борд. Он надеялся встретиться с нею летом у Маргоннов, в замке
Саше. Что может быть лучше вдовы? Она обладает  собственным  состоянием  и
некоторым любовным опытом. В конце мая с ним произошел несчастный случай -
уже во второй раз  его  тильбюри  опрокинулось.  Первой  жертвой  была  (в
апреле) Дельфина де Жирарден.

   Бальзак - госпоже Жирарден, 31 мая 1832 года:
   "Как видно, нам обоим, сударыня, было суждено  познакомиться  со  всеми
особенностями тильбюри, даже с  самыми  неприятными:  неподалеку  от  того
места, где сей экипаж так неделикатно обошелся с вами, я  вошел  в  прямое
соприкосновение с героической мостовой знаменитого Июля. И эта голова, эта
великолепная  голова  -  словом,  голова,  которую  вы  прекрасно  знаете,
оказалась в самом плачевном состоянии, я даже не уверен, не  сломалась  ли
какая-нибудь шестеренка в моем мозгу".

   В мозгу у него ничего не сломалось, но доктор Наккар уложил Бальзака  в
постель, сделал ему  кровопускание,  назначил  строгую  диету  и  запретил
писать, даже думать. В июне писателю  еще  сильнее  захотелось  бежать  из
Парижа. С одной  стороны,  для  того  чтобы  укрыться  от  кредиторов,  от
денежных неприятностей, от жалоб книгоиздателей, словом,  от  всех  забот,
которые он переложил на свою злосчастную мать: он  поселил  ее  у  себя  и
облек всеми полномочиями; с другой стороны, Бальзак  стремился  отдалиться
от герцогини д'Абрантес, которая хотела вновь заставить  его  работать  на
нее, а у него не было для этого ни времени, ни  желания;  и,  наконец,  он
мечтал уехать  для  того,  чтобы  писать,  ибо  в  нем  уже  зрели  сюжеты
нескольких романов. Маркиза де Кастри пригласила его приехать в августе  в
Экс-ле-Бэн, где она собиралась жить, и позднее сопровождать ее  в  поездке
по Швейцарии и Италии. "Ну как?" - с гордостью писал он  госпоже  Бальзак,
своей  управительнице,  которой  поверял  сердечные  тайны.   Слова   эти,
обращенные писателем к  родной  матери,  звучат  почти  трогательно,  если
вспомнить, как сурово она судила о сыне в недалеком прошлом.
   У него не было денег для поездки в Экс;  затворническая  жизнь  в  Саше
позволила  бы  ему  скопить  некоторую  сумму.  Решено,   он   поживет   у
гостеприимных Маргоннов. Правда, жена владельца Саше,  набожная  горбунья,
нагоняла на писателя смертельную скуку, но зато к его услугам была удобная
комната, отличный кофейник, лампа у изголовья - и относительный покой.
   Впрочем, вскоре у него появился еще один повод радоваться тому, что  он
покинул Париж.  В  столице  происходили  волнения.  Видные  легитимисты  -
Шатобриан, Берье, Ид де Невиль и даже герцог Фиц-Джеймс - были  арестованы
после Вандейской авантюры герцогини Беррийской.
   Через десять дней именитые узники были выпущены на свободу,  но  аресты
привели в восторг госпожу де Берни, которая писала Бальзаку:  "Раз  партия
этих людей потерпела поражение, тебе следует избрать для себя другую". Она
ненавидела легитимизм, потому что  связывала  его  с  именем  Анриетты  де
Кастри. Находясь вдали от молодого любовника, Лора де  Берни  жила  в  это
время в департаменте Ньевр, у своего старинного  друга,  генерала  Аликса,
славного человека, но глухого, как  тетерев,  и  весь  день  попыхивавшего
трубочкой.  Там  она  работала  для  Бальзака,  читала  и  правила   груды
корректур,  предлагала  свои  исправления  для  "Сцен  частной  жизни"   и
предостерегала  его  против  козней   "этих   особ"   из   Сен-Жерменского
предместья.

   "И все-таки ужасный страх порою сжимает мое сердце; я думаю, что,  если
некая дама пригласит тебя  письмом  приехать  к  ней,  ты,  чего  доброго,
примешь такое предложение. Разве другая дама  не  заставила  тебя  в  свое
время возвратиться из Тура в Версаль, чтобы утешать ее в горе, которое она
из эгоизма всячески  преувеличивала?  А  сейчас  положение  гораздо  более
серьезное, и твое тщеславие, к несчастью, не дремлет, оно  кипит  в  тебе,
оно влияет на твои поступки тем сильнее, что ты не отдаешь себе  отчета  в
его могуществе. Мой милый, мой любимый, мой друг, сын мой возлюбленный, ты
должен внять доводам разума, который  для  того,  чтобы  ты  услышал  его,
говорит моими устами, - голос более дружеский никогда не  коснется  твоего
слуха. Пойми же, что эти люди не дадут тебе ни  одного  из  тех  трех  или
четырех тысяч экю, которые тебе совершенно необходимы; пойми же, что, если
даже они окажутся победителями, это ничего  не  изменит,  потому  что  они
всегда бывали неблагодарны из принципа и они не изменятся ради тебя,  друг
мой; им свойственны все недостатки, порожденные эгоизмом,  все  коварство,
все козни, присущие нищим духом; они питают пренебрежение, почти презрение
к людям, в чьих жилах не течет голубая кровь. Милый! Ради всего, что  тебе
дорого, ради твоей славы, ради твоего будущего счастья, ради  моего  покоя
(а ведь ты любишь меня) молю тебя, не верь им, не полагайся на них".

   Отчего он не приезжает к ней? Генерал Аликс предлагал ему стол и кров и
сулил посвятить в тайны высокой политики Бонапарта.  Как  хорошо  было  бы
жить вместе,  вдали  от  света,  в  котором  нет  места  чувствительным  и
возвышенным душам! Госпожа  де  Берни  по-прежнему  верит  в  "его  нежное
сердце", но легко  ли  сохранить  чистоту  чувств,  когда  вокруг  столько
испорченных  людей?  "Сцены  частной  жизни"  пробуждали   в   ней   милые
воспоминания: "Я помню, при каких обстоятельствах ты  читал  мне  тот  или
иной отрывок и что ты о нем говорил; я помню, друг мой, какие слова  любви
рождались при этом; и тогда я находила сладостный приют в твоей душе и  на
твоей груди... Помнишь, милый?.."
   Она все еще была полна страсти!  "Я  по-прежнему  чувствую  себя  твоей
возлюбленной  и  в  мыслях  предаюсь  нашим  нежным  ласкам.  Целую   тебя
бессчетно". Несколько дней спустя она писала: "О мой милый!  Мой  дорогой!
Мой обожаемый властелин! Прими же вновь дань  страсти,  зажженной  в  моей
груди тобою, прими ласки возлюбленной, созданной для  тебя.  О,  мы  скоро
свидимся, я уповаю на  это;  было  бы  ужасно,  если  бы  другие  собирали
чудесные цветы, аромат которых  доходит  сюда  и  пьянит  меня;  их  живая
красота переполняет мою душу блаженством; о, с какой любовью я обрывала бы
их лепестки, прильнув к твоей милой груди". Но любит ли он ее по-прежнему?
Не отдал ли свое сердце другой? Она надеялась, что умрет прежде,  чем  это
служится: "Мой обожаемый, мой  любимый,  как  мучительно,  как  невыносимо
жить, цепляясь за человека, которому твоя жизнь больше не нужна". С  мужем
она рассталась, дети жили недружно и терзали ее, у нее  оставалось  теперь
только одно - возлюбленный: "Я чувствую себя совершенно разбитой".
   Бальзаку приходилось выслушивать  и  другие  сетования:  мать,  которую
Оноре бесцеремонно нагружал различными поручениями, горько  жаловалась  на
это. То он  требовал,  чтобы  она  отыскала  среди  бумаг  копию  какой-то
рукописи для книгоиздателя Мама, то писал: "А затем,  милая  матушка,  мне
нужны летние панталоны. Бюиссон, должно быть, их уже сшил".  Или  сообщал:
"Я пришлю тебе с дилижансом, прибывающим в среду утром, пакет, куда  вложу
рукопись повести для Гослена ("Луи Ламбер")... А ублаготворив  Гослена,  я
быстро управлюсь  с  "Битвой"...  Говори  всем,  кто  будет  приходить  за
деньгами,  что  я  путешествую  и  возвращусь  15  августа".  Между  двумя
поручениями он делился со своей "любезной матушкой"  планами  женитьбы  на
вдове Дербрук. К несчастью, вдовушка, о которой он грезил, не  приехала  в
Турень, но Бальзаку (пославшему ей "Сцены частной  жизни")  казалось,  что
все обстоит хорошо: "Она прислала  мне  коротенькое  вежливое  письмецо  и
поблагодарила за  книгу".  У  него  чудесная  способность  принимать  свои
желания за надежный залог счастья.
   Так или иначе, но брак этот не мог состояться в скором времени, а долги
надо было платить немедленно. Приходилось идти на жертвы.

   Бальзак - своей матери:
   "Если можешь, продай лошадей; если хочешь, откажи  от  места  Леклерку;
уплати ему сперва жалованье и уволь".

   Надо было выиграть полгода:

   "...ибо никогда еще мое положение  не  было  столь  прочным.  Рано  или
поздно литература,  политика,  журналистика,  женитьба  либо  какое-нибудь
грандиозное начинание помогут мне в  конце  концов  разбогатеть.  Нам  уже
немного осталось страдать. О, пусть бы я страдал один!  Ведь  если  бы  не
госпожа де Берни, то за  минувшие  четыре  года  я  бы  уже  раз  двадцать
потерпел полный крах. Однако теперь  и  ты  немало  страдаешь  и  невольно
становишься одной из причин моих тайных мук... Ты просишь писать обо  всем
подробнее, но, милая мама, разве ты еще не поняла, как я живу? Когда  я  в
состоянии писать, то сижу над рукописями; когда же не пишу,  то  обдумываю
будущие   произведения.   И   всякий   раз,   когда   какое-нибудь   дело,
обязательство, привязанность не дают мне  написать  лишнюю  страницу,  для
меня это просто гибель".

   Бальзак был  прав.  Извольте  создавать  воображаемый  мир,  когда  мир
реальный  постоянно  вторгается,  напоминает  о  себе   неприятностями   и
упреками! Но и несчастной, пожилой и больной женщине, которая делала  все,
что было в ее  силах,  и  которую  сын  непрерывно  тормошил,  приходилось
нелегко.

   Бальзак - своей матери, 19 июля 1832 года:
   "Нынче утром я уже собрался было мужественно приняться за  работу,  как
вдруг прибыло твое письмо и совершенно выбило меня  из  колеи,  обидно  до
слез. Неужели ты думаешь, что художник может целиком отдаваться творческим
замыслам, если вдруг ему живо напомнить о  всех  его  невзгодах,  как  это
сделала ты? Неужели ты думаешь, что, если бы я сам  не  помнил  о  них,  я
работал бы с таким неистовством?. Прощай... Прощай!.."

   Госпожа Бальзак до такой степени обескуражена тем, что творится в  доме
ее сумасбродного сына, что Лора Сюрвиль вынуждена  вмешаться,  она  просит
Оноре поберечь мать. Бальзак, добрый по  натуре,  растроган  до  слез,  во
всяком случае на то время, пока пишет письмо.

   Бальзак - Лоре Сюрвиль, 20 июля 1832 года:
   "Бедная матушка! Поверь, у меня просто сердце  кровью  обливается,  как
подумаю, что она  болеет  и  страждет.  Это-то  и  придает  мне  мужество,
заставляет работать с адским упорством... Беда только, что она наделена не
меньшим воображением, чем я: минутами она видит только нужду и  трудности,
а минутами - только триумф. Ну да я ей все прощаю и люблю ее  больше,  чем
когда бы то ни было. Передай ей это, милая  Лора;  вот  я  пишу  тебе  эти
строки, а на глаза у меня навертываются слезы".

   В оправдание Бальзаку можно сказать,  что  именно  в  Саше  он  написал
"Биографические заметки о Луи Ламбере" -  произведение,  которое,  как  он
надеялся, позволит ему сравняться с Гете и Байроном, создателями  "Фауста"
и "Манфреда". "Луи Ламбер"  должен  был  стать  грозным  ответом  недругам
Бальзака и "дать им почувствовать неоспоримое превосходство"  писателя.  В
книге был нарисован портрет  чудо-ребенка,  в  котором  соединялись  черты
Бальзака  -  воспитанника  Вандомского  коллежа  и  Бальзака  -  обитателя
мансарды.  Автор  заставляет  своего  вымышленного  героя,  подростка  Луи
Ламбера, читать те книги, которые он сам  чи