сь  в  дом,
оглашая смехом мраморные лестницы...".

   "А ныне  голые  стены,  лишившиеся  прекрасных  гобеленов,  потемневшие
потолки безмолвно льют слезы. Больше нет в  покоях  турецких  ковров,  нет
красивых люстр, убранных гирляндами цветов, нет статуй,  нет  картин,  нет
больше ни веселья, ни денег - могущественного посредника веселья! Венеция,
этот Лондон средневековья, падала камень за камнем, человек за  человеком.
Мрачная зелень, которую лагуна поддерживает и ласкает у подножия  дворцов,
казалась князю черной каймой, которую провела природа в знак траура. И вот
наконец обрушился на Венецию, как ворон на труп, великий английский поэт и
прокаркал ей в лирической поэзии, которая служит первым и последним языком
человеческого  общества,  стансы  мрачного  De  Profundis!   [Из   глубины
(воззвал) (лат.) - погребальный псалом]  Английская  поэзия,  брошенная  в
лицо городу, который породил итальянскую поэзию!.. Бедная Венеция!.."

   Быстро угадывая интуицией чувства своих друзей,  Бальзак  понял  гордую
печаль угнетенной  Италии.  Рассказывая  в  повести  "Массимилла  Дони"  о
представлении  в  театре  Феличе  оперы  Россини  "Моисей",  он   показал,
насколько эта тема - стремление порабощенных евреев вырваться из неволи  -
была созвучна тайным страданиям слушателей. "Не возносится ли музыка ближе
к небу, чем все другие искусства, раз она может в двух музыкальных  фразах
сказать, что значит родина для человека?" Когда раздаются  первые  аккорды
арф в прелюдии к молитве освобожденных евреев, Массимилла Дони замирает и,
облокотившись на бархатный барьер ложи, слушает,  подпирая  голову  рукой.
Зрительный зал бурными аплодисментами требует повторения молитвы.

   "Мне кажется, будто я присутствовал при освобождении Италии",  -  думал
обитатель Милана.
   - Эта музыка заставляет поднять склоненную голову и порождает надежду в
самых унылых сердцах! - воскликнул римлянин...
   -  Пойте!  -  шептала   герцогиня,   потрясенная   последней   строфой,
исполнявшейся так же, как ее слушали, с мрачным энтузиазмом. - Пойте! Ведь
вы свободны..."

   Нельзя не восхищаться  тем,  что  Бальзак,  когда  дела  его  были  так
расстроены, когда его преследовали кредиторы и издатели, нашел в себе силы
столь замечательно воплотить свои итальянские впечатления. Он всегда любил
музыку; в Италии он почувствовал, как много музыка говорит душе, пробуждая
в ней воспоминания и  смутные,  быть  может,  никогда  еще  не  изведанные
волнения.

   Бальзак - Ганской:
   "Вчера пошел послушать  бетховенскую  симфонию  до  минор.  Бетховен  -
единственный человек, вызывающий у меня зависть. Я скорее  хотел  бы  быть
Бетховеном, чем  Россини  или  Моцартом.  Есть  у  этого  человека  дивное
могущество... Нет, дарование писателя не  дает  таких  радостей,  ведь  мы
рисуем что-либо  законченное,  определенное,  а  Бетховен  бросает  нас  в
беспредельность!.."

   Кроме итальянских рассказов, он написал за один месяц (а не  за  четыре
дня, как надеялся)  "Выдающуюся  женщину"  ("Чиновники");  роман  занял  в
газете "Ла Пресс" семьдесят пять столбцов.

   "В этом проклятом месяце я провел почти без сна тридцать ночей  -  вряд
ли я спал больше шестидесяти часов за все  это  время.  Мне  некогда  было
бриться, и при всем моем отвращении ко всякой рисовке я  все-таки  хожу  с
козлиной бородой, как члены "Молодой Франции".  Лишь  только  закончу  это
письмо, приму первую за месяц ванну; думаю об этом  с  некоторым  страхом,
боюсь, что ослабеют все фибры моего существа, ведь я дошел до  предела,  а
надо снова впрячься  в  работу,  чтобы  закончить  "Цезаря  Бирото"  -  он
становится просто смешным из-за постоянных отсрочек. К  тому  же  "Фигаро"
уже десять месяцев тому назад уплатила мне за него деньги".

   Сначала Бальзак намеревался придать героине романа "Выдающаяся женщина"
некоторое  сходство  со  своей  сестрой  Лорой  Сюрвиль,  написав  историю
привлекательной и честолюбивой женщины, пытающейся добиться продвижения по
службе мужа, человека более  скромного,  чем  она,  и  протолкнуть  его  к
труднодоступным вершинам. В романе Селестина Рабурден вышла за  чиновника,
правителя канцелярии в  министерстве  финансов.  Так  же  как  и  Сюрвиль,
Рабурден не знал своего отца, этот невидимый и влиятельный сановник  помог
Рабурдену в начале  его  карьеры,  а  затем  перестал  о  нем  заботиться,
вероятно потому, что умер. Селестина, порядочная  и  красивая  женщина,  с
трудом сводит концы с  концами.  Утром,  в  капоте,  в  старых  шлепанцах,
кое-как причесанная, она сама заправляет лампы, сама  ставит  кастрюли  на
огонь (портрет усердной хозяйки,  застигнутой  врасплох  среди  ее  тайных
утренних хлопот, Бальзак списал с Лоры Сюрвиль). И вот на сцену  выступает
Клеман де Люпо, секретарь министра, который насильно врывается к Селестине
и находит, что в небрежном одеянии она прелестна,  что  плохо  застегнутая
ночная кофточка заманчиво приоткрывает грудь. Де Люпо, от которого зависит
карьера Рабурдена, ведет себя дерзко.
   Селестине Рабурден хочется и сохранить добродетель, и добиться для мужа
повышения  по  службе.  К  несчастью,   Рабурден   наделен   своего   рода
административным талантом. Дарование весьма опасное для чиновника, Бальзак
хорошо знал чиновничий мир. Этот мир описывали ему  и  Эмиль  Жирарден,  и
Лоран-Жан, и Анри Монье. Он вывел на сцену министерство и создал из  этого
блестящую комедию.  Образу  Рабурдена  недостает  выпуклости  и  силы,  но
второстепенные персонажи - Бисиу, Дюток, Пуаре и десяток  других  фигур  -
набросаны рукою мастера, показаны и в служебной обстановке,  и  в  частной
жизни.
   Бальзак не может только затронуть  сюжет,  он  всегда  идет  вглубь,  и
роман,  который  должен  был  нарисовать  семейную  драму,  стал   широким
историческим  полотном.  При  Наполеоне  всевластие  императора  отсрочило
развитие бюрократии, задержало  "тяжелый  занавес,  который,  опустившись,
должен был отделить осуществление полезных  замыслов  от  того,  по  чьему
приказу они осуществляются". При конституционном правительстве у министров
положение шаткое, они заняты борьбой за свое существование, защищаются  от
нападок палаты, поэтому повсюду царят  чиновники  канцелярий,  сотворившие
себе из косности кумир, который именуется "докладной запиской"  и  убивает
любое мероприятие. "Самые прекрасные деяния в истории Франции  совершались
тогда, когда не существовало  еще  никаких  докладных  записок  и  решения
принимались немедленно", - говорится в  "Чиновниках".  Бюрократия,  сплошь
состоявшая из посредственных умов, обратилась в препятствие к  процветанию
страны;  бюрократия  по  семь  лет  мариновала  в  своих   папках   проект
какого-нибудь канала (намек на мытарства Сюрвиля),  старалась  увековечить
различные  злоупотребления,  надеясь  тем  самым  увековечить  собственное
существование.
   Такие  размышления  привели  Рабурдена   (и   Бальзака)   к   мысли   о
необходимости  коренной  перестройки  административного  аппарата.   Число
министерств сократить до трех, держать в  них  поменьше  чиновников,  зато
удвоить и даже утроить им оклады -  вот  что  требуется.  Надо  установить
личный налог и налог на движимое имущество, косвенные же налоги, по мнению
Бальзака и Рабурдена, необходимо отменить. "Во Франции о личном  состоянии
человека вполне можно судить по  его  квартире,  по  количеству  слуг,  по
лошадям и роскошным выездам, и все это поддается обложению". Налоги  будут
тяжелыми. Но это не страшно.  "Бюджет  нельзя  представлять  себе  в  виде
несгораемого шкафа, он, скорее, подобен лейке: чем больше она  зачерпывает
и выливает воды, тем больше земля  процветает".  Надо  отметить,  что  эти
идеи, весьма  новые  в  ту  пору,  противоречили  взглядам  легитимистской
партии. Автор романа, так же как его герой, плыл  против  течения.  Ксавье
Рабурдена ждет неминуемая опала, но в несчастье его утешит верность  жены,
красавицы Селестины. А кто утешит Бальзака?
   Пока он разрабатывал финансовые планы Рабурдена, пристава коммерческого
суда,   на   которых   возлагалась   обязанность   заключать   в    тюрьму
несостоятельных  должников,  ухитрились  добраться  до  Бальзака  даже   в
квартире супругов  Гидобони-Висконти.  Последние  приказали  своим  слугам
говорить, что господин де Бальзак тут  не  живет.  Но  в  дело  замешались
предательство и хитрость. Некая "ревнивая Ариадна" выдала тайну  писателя.
Пристав коммерческого суда, переодетый в форму служащего почтовой конторы,
заявил, что он пришел не для того, чтобы требовать деньги с  господина  де
Бальзака, наоборот, он сам принес ему посылку и 6000 франков. Такой уловки
оказалось больше чем достаточно, чтобы выманить  волка  из  леса.  Бальзак
прибежал. Мнимый почтовый агент схватил  его  за  полу  халата  и  сказал:
"Именем закона арестую  вас,  господин  де  Бальзак,  если  только  вы  не
уплатите мне сейчас же 1380 франков и сумму новых судебных издержек".  Дом
уже успели оцепить. Надо было выполнить  требование  или  идти  в  тюрьму.
Госпожа Гидобони-Висконти заплатила, хотя и сама находилась  в  стесненных
обстоятельствах.
   Эти схватки с кредиторами и эти волнения убивали Бальзака, и все же  он
мог  гордиться  выполненной   работой.   "Гамбара",   "Массимилла   Дони",
"Выдающаяся  женщина"...  "Надеюсь,  дровосек  достаточно  нарубил   дров?
Надеюсь, чернорабочий не сидит сложа руки?!" И тем не менее, когда Бальзак
осмеливался выйти из своего  тайника,  еще  находились  парижане,  которые
спрашивали у него: "Ну что? Ничего новенького не  собираетесь  выпустить?"
На бульваре он встретил Джеймса Ротшильда,  и  тот  осведомился;  "Что  вы
сейчас поделываете?", хотя роман "Выдающаяся женщина" уже две  недели  как
печатался в газете "Ла Пресс"! Ах, как изнурял его этот сизифов труд,  как
мучительно было непрестанно вкатывать на гору каменную глыбу! В письмах  к
госпоже Ганской он все перебирал свои вечные обиды: "Неужели  мне  надо  в
пятый или шестой  раз  объяснять  вам  причины  моей  нищеты?.."  И  вновь
начинались жалобы: в 1828 году родные отказали ему в куске хлеба;  позднее
его закабалил скаредный Латуш, потом обанкротился Верде; ростовщики, давая
деньги в долг, драли по двадцать процентов; потом случился пожар на  улице
По-де-Фер; потом произошел ужасный крах "Кроник де Пари"! Эвелина упрекает
его за расточительность? Но ведь для человека, у которого каждый час стоит
пятьдесят франков, траты на лошадь и экипаж - сущая экономия;  да  и  если
писатель не имеет вида богатого человека, издатели будут его обирать.

   "Если в вас не вызывает восхищения человек, который, неся бремя  такого
долга, одной рукой пишет, другой сражается, никогда не совершает подлости,
не унижается ни  перед  ростовщиком,  ни  перед  журналистами,  никого  не
умоляет - ни кредитора, ни друга, не падает духом  в  самой  недоверчивой,
самой эгоистичной, самой скупой в мире  стране,  где  дают  взаймы  только
богачам, где писателя преследовали и преследует клевета, где  говорят  про
него, что он сидит в долговой тюрьме, тогда как он в это время  был  возле
вас в Вене, - если такой человек не вызывает в вас восхищения, значит,  вы
ничего не знаете о делах мира сего!.."

   Ева Ганская и в самом деле ничего не знала о делах парижского  мира,  и
Бальзак втайне жалел, что  больше  нет  у  него  драгоценной  советчицы  -
великодушной Лоры де Берни, которая вселяла в  него  бодрость  в  дни  его
юности, помогла стать писателем, воспитала  его  вкус...  Никогда  она  не
боялась написать на полях рукописи: "Плохо!..  Фразу  надо  переделать..."
Ему так хотелось, чтобы Эвелина Ганская заменила умершую.

   "Cara carina [милая душечка (ит.)],  поймите  же  своим  светлым  умом,
озаряющим сиянием ваше прекрасное  чело,  поймите,  что  я  полон  слепого
доверия к вашим суждениям о литературе; в  этом  отношении  я  считаю  вас
наследницей ангела, утраченного мною;  все,  что  вы  мне  пишете,  тотчас
становится предметом долгих моих размышлений. И поэтому я жду "с  обратной
почтой" вашей критики по  поводу  "Старой  девы".  Как  хорошо  умела  все
подмечать та, что была мне  очень  дорога,  та,  которую  я  считал  своей
совестью и голос которой  все  еще  звучит  в  моих  ушах!  И  вот  прошу,
перечтите роман и страница за страницей делайте  свои  замечания,  отмечая
точно, какие образы, какие мысли вас  коробят,  указывая,  следует  ли  их
убрать и заменить другими или только внести в них поправки.  Говорите  без
всякой жалости и снисхождения. Смелее, дружочек!"

   Госпожа Ганская отнюдь не была глупа или недостаточно  образованна  для
того, чтобы стать "литературной совестью" Бальзака, ей  недоставало  того,
что отличало Лору де Берни, - бескорыстного восхищения писателем и  вместе
с тем ласковой откровенности в своих суждениях.  В  переписке  Бальзака  с
Чужестранкой, да и во  всех  их  взаимоотношениях,  несмотря  на  любовные
воспоминания,  не  чувствуется  душевного  согласия.   Эвелина   порицала,
проповедовала, рассуждала, а он все вздыхал, что их разделяют и взгляды, и
расстояние.
   И снова он пускался в  жалобные  сетования.  Поток  фраз,  где  глаголы
поставлены в настоящем  времени,  напоминал  порою  монолог  из  "Женитьбы
Фигаро".

   "В 1827 году я хочу оказать услугу фактору типографии, а из-за этого  в
1829 году оказываюсь обремененным долгами на сумму в сто  пятьдесят  тысяч
франков и остаюсь без куска хлеба в жалкой чердачной каморке. Мимоходом  я
уподобляюсь Дон Кихоту, защитнику слабых, надеюсь поднять дух в Жюле Сандо
и трачу на это слабое существо четыре-пять тысяч франков, которые могли бы
спасти кого угодно, но уж только не его!..  Мне  тридцать  восемь  лет,  я
погряз в долгах... Уже седина серебрится в моих  волосах...  Ах,  Эвелина,
Эвелина, как ты мучаешь меня!"

   К  началу  лета  1837  года  Бальзак  мечется,   как   раненый   зверь.
Великолепный мозг отказывается работать. В одном легком  при  выстукивании
слышна целая симфония хрипов. Добряк доктор Наккар, неустанный  спаситель,
встревожен и посылает своего пациента в Саше, предписав ему  не  работать,
развлекаться, совершать прогулки. Разумное предписание!  Не  работать!  Да
ведь  нужно  закончить  "Цезаря  Бирото"  и   написать   "Банкирский   дом
Нусингена"!
   Развлекаться, совершать прогулки? Но ведь он кашляет  "по-стариковски"!
Бывают минуты, когда у него пропадают все силы, вся энергия. И он жалуется
в письме к Ганской:

   "Я дошел до того, что больше не  хочу  жить;  надежды  у  меня  слишком
отдаленные, достигнуть спокойствия я могу только ценою непомерного  труда.
Если б можно было поменьше работать,  я  безропотно  подчинился  бы  своей
участи; но у меня  еще  столько  горестей,  столько  врагов!  Поступила  в
продажу третья книга "Философских этюдов", а ни одна газета ни  словом  не
обмолвилась об этом..."

   Главное же - его приводит в ужас Париж. Париж - это кредиторы. Париж  -
это мерзкая национальная гвардия, которая все-таки разыскала его  и  пишет
ему с коварной насмешкой: "Господину де Бальзаку, именуемому также  "вдова
Дюран", литератору, стрелку первого легиона..." Но ведь Париж - это еще  и
бесподобное зрелище, покрытые  асфальтом  бульвары,  освещенные  фигурными
бронзированными фонарями, в которых  горит  газ.  Нет,  Бальзак  не  может
обойтись без этой царицы всех  городов,  без  ее  непрестанной  и  пестрой
ярмарочной  суеты;  только  надо  укрыться  от   драконовских   требований
национальной гвардии, поселившись в трех лье от грозной властительницы.
   По возвращении из Саше его мечта принимает определенную форму. Он решил
купить скромный домик в одном из пригородов, достаточно близко от  Парижа,
чтобы можно было вечером, когда захочется послушать музыку, за час доехать
до Итальянской оперы, но  эта  "хижина"  должна  находиться  и  достаточно
далеко от столицы, чтобы служить убежищем от приставов коммерческого  суда
и от старших сержантов буржуазного воинства. А чем же человеку, погрязшему
в долгах,  заплатить  за  купленный  дом?  Но  когда  Бальзак  чего-нибудь
страстно хочет, он не желает заниматься подсчетами.  Жизнь  представляется
ему тогда романом, в котором он придумывает один эпизод за другим.  Прежде
всего затевается великолепное дело: скоро начнут издавать полное  собрание
его сочинений с  виньетками  и  премией  для  подписчиков;  издание  будет
основано на тех же началах, что и тонтина Лафаржа, столь  любезная  сердцу
Бернара-Франсуа  Бальзака.  Кто  же  откажется  подписаться,  когда  лица,
дожившие до конца издания, получат вместе с собранием  сочинений  Бальзака
еще и тридцать тысяч франков дохода? Затем он напишет для театра две, три,
пять комедий, а ведь каждому известно, сколько  денег  приносят  пьесы.  А
потом может умереть Венцеслав Ганский, и  тогда  Бальзак  женится  на  его
вдове, станет владельцем Верховни и у него будут полны карманы  золота.  И
наконец, в Сардинии высятся целые  горы  отходов  на  серебряных  рудниках
Древнего Рима, и отвалы эти ждут только Бальзака, чтобы из них заструилось
серебро. Раз у него столько возможностей, он должен купить дом.
   Но какой дом?  Он  знал  очаровательную,  утопающую  в  зелени  деревню
Виль-д'Авре на дороге в Версаль. Олимпия Пелисье часто принимала его  там.
Живя в этой деревне, он находился бы близ Версаля и,  следовательно,  близ
супругов Гидобони-Висконти и за полтора часа мог бы на  "кукушке"  доехать
до Итальянской оперы. Сначала Бальзак снял тут  квартиру  (разумеется,  на
имя Сюрвиля), а в сентябре 1837  года  он  нашел  в  местности,  именуемой
Жарди, участок земли и лачугу, принадлежавшие ткачу по фамилии Варле. Цена
владения - 4500 франков плюс издержки. На следующий же  день  он  купил  и
соседний участок, заплатив 6850 франков. И в конце концов в 1839  году  он
уже владел сорока акрами  земли.  Стоимость  всего  приобретения  -  18000
франков. "Называется мой скромный  уединенный  уголок  Жарди,  и  на  этот
клочок земли я забрался, как червяк на  лист  салата..."  Бальзак  задумал
предоставить домик ткача своим друзьям Гидобони-Висконти,  финансировавшим
покупку, для себя же построить флигель, поручив это дело Сюрвилю,  который
был инженером, а следовательно, и архитектором. Живя в Жарди, он был бы, в
сущности, в Париже и вместе с тем не  жил  бы  там.  Ему  не  пришлось  бы
платить ни ввозных пошлин, ни чрезмерных налогов; он бы укрылся  здесь  от
нахального любопытства маленьких  газет.  Постройка  дома  обошлась  бы  в
12000, а с земельным участком и меблировкой -  40000  франков.  Квартирная
плата и то бывает больше. Правда, у Бальзака не имелось 40000 франков. Но,
получив задаток в 1500 франков, подрядчик согласился начать работы. Что ж,
оставалось только закончить роман "Цезарь Бирото" и  написать  "Банкирский
дом Нусингена". Сизиф засучил рукава и ухватил свой обломок скалы.



XXV. ОХОТА ЗА СОКРОВИЩЕМ

   Бальзак был воплощением желания, вечно  возрождающегося
   желания, устремления к будущему, уверенности, что в  силах
   преодолеть любые препятствия, с  которыми  он  непрестанно
   вынужден бороться: вся жизнь его обращена к будущему.
   Гаэтан Пикон

   Еще в 1833 году Бальзак рассказывал Зюльме Карро о "Цезаре Бирото", а в
1834 году он писал Ганской: "У меня в работе  капитальное  произведение  -
"Цезарь Бирото"; его герой - брат того Бирото, которого вы знаете; так  же
как и первый, он  жертва,  но  жертва  парижской  цивилизации,  тогда  как
старший брат ("Турский священник") - жертва лишь одного человека... ангел,
которого попирают  ногами,  затравленный  честный  человек.  Замечательная
получится картина!" Тогда он рассчитывал дать этот роман  Верде  для  тома
своих "Философских этюдов". Затем он написал другие книги,  путешествовал,
а тем временем Верде обанкротился, и "Бирото" был отложен.  Верде  уступил
за 63000 франков компании книгоиздателей эксплуатацию будущих произведений
Бальзака. Консорциум  сог