рается  в  лесоводстве,  в
сельскохозяйственных  работах,  понимает,  как  надо  управлять   сельским
округом, но, добавляли они, ведь  публика  ждала  от  него  романа,  а  не
мешанины из гигиены, политики и  морали.  Писатель  не  сдавался.  Он  был
уверен, что в один прекрасный день, подобно Вольтеру, покорит образованный
мир Европы; он был уверен, что придет время и читатели  поймут:  "Сельский
врач" - это Евангелие в действии; наконец, он был уверен, что книга  будет
удостоена  премии  Монтиона.  Французская  академия,  увы,  приняла   иное
решение.
   В предисловии к этому роману, которое автор так и  не  опубликовал,  он
утверждал, что автор не подписал книгу своим именем, ибо не хотел получать
премию Монтиона: "Если бы по воле случая Академия пожелала  наградить  его
определенной суммой денег... его самолюбие было бы уязвлено: он  бы  решил
тогда, что сочинил какую-нибудь глупость, тогда как  он  стремился  зажечь
простые  сердца,  которые  способны  прийти   в   волнение,   почувствовав
непритязательную  поэзию  добра".  Но,   насмехаясь   над   добродетельной
глупостью покойного Монтиона, Бальзак был глубоко задет приемом, оказанным
книге, которой он отдал столько труда и сил, и ему вновь захотелось бежать
из Парижа.
   Чтобы утешиться,  он  задумал  повидать  наконец  Чужестранку.  Эвелине
удалось уговорить своего мужа повезти ее в Швейцарию, в Невшатель - родной
город гувернантки  Анриетты  Борель.  В  ту  эпоху  всякий  русский  богач
отправлялся в путешествие в сопровождении целой свиты.  Анна  Ганская,  ее
воспитательница, две старушки родственницы, слуги - словом,  вся  Верховня
поселилась в Невшателе  в  доме  Андрие,  расположенном  против  гостиницы
"Сокол". Ожидая Бальзака,  Чужестранка  писала,  что  боится  его.  О  нем
рассказывали столько самых невероятных  историй.  А  что  как  он  опытный
повеса, холодный, расчетливый?

   Бальзак - госпоже Ганской:
   "О моя незнакомая любовь! Не бойтесь меня, не  верьте  ничему  дурному,
что обо мне говорят! Я просто ребенок, вот и все,  ребенок  гораздо  более
легкомысленный, чем вы полагаете; но зато я чист, как дитя, и  люблю,  как
дитя... Женщина всегда была для меня мечтой, всякий раз я протягивал к ней
руки, но меня ждало разочарование".

   Да, разумеется, он приедет; после долгой борьбы он нуждается в  отдыхе;
он прибудет под чужим именем, скажем, под именем маркиза д'Антраг. "Всякий
насторожится при имени господина де Бальзака, но  кому  известен  господин
д'Антраг? Никому". Он так привык жить силой своего  воображения,  что  уже
заранее описывал ей их будущую встречу: "Я вижу ваше озеро, а моя интуиция
порою столь безошибочна, что я уверен: увидев вас наяву, я воскликну: "Это
она! Она - это ты, любовь моя".
   Находится великолепный предлог, чтобы оправдать поездку, ни  в  ком  не
пробуждая подозрений.  Бальзак  вынашивал  замысел  грандиозного  делового
начинания: речь шла о продаже книг по  подписке,  каждый  том  должен  был
стоить один франк -  словом,  он  предлагал  создать  нечто  вроде  "Клуба
книголюбов". Каждый месяц будет  выходить  по  роману,  тиражи  намечались
огромные; у него уже были даже компаньоны.  Он  предложил  акции  будущего
общества Зюльме Карро, Сюрвилю.  Но  для  этого  дела  требовалась  особая
бумага, тонкая и прочная, наподобие китайской; ее можно было изготовить  в
Безансоне. А от Безансона  до  Невшателя  рукой  подать.  Чего  проще!  Но
осуществить само свидание было не так просто. Ему  было  известно  только,
что Чужестранка остановилась в  доме  против  гостиницы  "Сокол".  Как  он
узнает графиню? Десять лет спустя (29 февраля 1844 года) Бальзак  напомнил
Ганской ту минуту, когда он впервые увидел ее издалека.

   "Ах! Вы все  еще  не  знаете,  что  произошло  в  моем  сердце,  когда,
очутившись в глубине двора  (каждый  булыжник  в  нем,  наваленные  доски,
каретные сараи навсегда врезались в мою память),  я  увидел  в  окне  ваше
лицо!.. Все поплыло у меня перед глазами, и, заговорив  с  вами,  я  будто
оцепенел, точно поток, внезапно замедливший свой  неудержимый  бег,  чтобы
затем с новой силой устремиться вперед. Оцепенение это длилось два дня.
   "Что она обо мне подумает?" - в  страхе  повторял  я  про  себя,  точно
помешанный".

   В тот день на госпоже Ганской было платье из темно-фиолетового бархата,
а любимый цвет Бальзака был именно фиолетовый.  Приехав  в  Невшатель,  он
отправил ей короткое письмо на имя Анриетты Борель.

   "Между часом  и  четырьмя  я  отправлюсь  прогуляться  по  окрестностям
города. Все это время я буду любоваться озером, которого совсем  не  знаю.
Могу пробыть тут столько времени, сколько  пробудете  вы.  Известите  меня
запиской, могу ли я вам писать здесь до востребования, ничего не опасаясь,
ибо я страшусь причинить вам хотя бы  малейшее  огорчение;  сообщите  мне.
Бога ради, как правильно пишется ваша фамилия.
   Тысяча поцелуев. С тех пор как я уехал из Парижа, каждое мгновение моей
жизни было заполнено вами; даже любуясь долиной Травер, я думал о вас. Как
очаровательна эта долина!"

   Сохранился рассказ, будто  во  время  прогулки  Бальзак  заметил  даму,
читавшую какую-то книгу. Она уронила платок. Писатель приблизился; в руках
у незнакомки был его роман.  Волнующее  мгновение  для  обоих:  наконец-то
после возвышенной переписки они предстали друг перед другом во плоти. Хотя
в своем первом письме Ганская и писала: "Ваша внешность  ничего  не  может
сказать о вашем  пламенном  воображении",  она  все  же  не  ожидала,  что
встретит  маленького  кругленького  человечка  без   передних   зубов,   с
растрепанными волосами; однако, как это бывало  всегда,  светившееся  умом
лицо, сверкающие  глаза,  добрая  улыбка  и  пылкое  красноречие  Бальзака
заставили ее быстро забыть о первом неблагоприятном впечатлении. "Вряд  ли
встретишь второго столь живого и остроумного человека",  -  подумала  она.
Бальзак же увидел женщину с пышными и соблазнительными  формами,  выпуклым
лбом, несколько полной шеей и чувственным ртом. У нее был  "независимый  и
горделивый  вид,  в  надменном   лице   угадывалось   сладострастие".   Ее
неправильный выговор пленил его. Он стал бы боготворить Ганскую, какой  бы
она ни оказалась, и потому был приятно  обрадован.  С  кем  же  поделиться
своим счастьем, как не с  милой  сестрою,  которой  он  привык  с  детства
поверять свои горести и радости?

   Бальзак - Лоре Сюрвиль, 12 октября 1833 года:
   "Я нашел в ней все, что может польстить безмерному тщеславию животного,
именуемого человеком, а ведь поэт,  разумеется,  наиболее  тщеславная  его
разновидность; но почему я вдруг заговорил о тщеславии, нет,  оно  тут  ни
при чем. Я счастлив, бесконечно счастлив, как в мечтах, без всяких  задних
мыслей. Увы, окаянный муж все пять дней ни на мгновение не  оставлял  нас.
Он переходил от юбки своей жены к моему жилету.  К  тому  же  Невшатель  -
маленький городок, где женщина, а тем более знатная чужестранка не может и
шагу ступить незаметно. Я чувствовал себя, как в горниле. Не выношу, когда
на моем пути помехи.
   Но главное - это то, что нам двадцать семь лет,  что  мы  на  удивление
хороши собой, что у нас чудесные черные волосы, нежная  шелковистая  кожа,
какая бывает у брюнеток, что наша маленькая ручка создана для любви, что в
двадцать семь лет у нас еще совсем юное, наивное сердечко,  -  словом,  мы
настоящая  госпожа  де  Линьоль,  и  мы  так  неосмотрительны,  что  можем
броситься на шею милому другу при посторонних.  Я  уж  не  говорю  тебе  о
колоссальных богатствах. Какое они имеют значение, когда  их  владелица  -
подлинный  шедевр  красоты!  Я  могу  сравнить  ее   только   с   княгиней
Бельджойозо, впрочем, она куда лучше княгини. Томный взор ее  одновременно
полон дивной неги и сладострастия. Я был просто пьян от любви...
   Господи, до чего красива долина Травер,  до  чего  восхитительно  озеро
Биль! Именно там, как ты можешь догадаться, мы попросили мужа позаботиться
о завтраке. Но мы, увы, оставались на виду и тогда в тени громадного  дуба
украдкой обменялись первым поцелуем любви. Нашему мужу  скоро  шестьдесят,
вот почему я поклялся терпеливо ждать, а она -  сохранить  для  меня  свою
руку и сердце. Разве это не мило - заставить мужа,  похожего  на  каланчу,
покинуть свою Украину  и  вместе  с  ним  проделать  шестьсот  лье,  чтобы
встретиться с возлюбленным, который - о, изверг! - проделал всего лишь сто
пятьдесят лье?"

   Муж (боярин в очках и  в  пальто  с  меховым  воротником)  благосклонно
отнесся к  встрече  (разумеется,  случайной!)  с  известным  писателем  и,
естественно, проникся  к  нему  симпатией.  Венцеслав  Ганский  производил
впечатление человека нездорового, и мысль о скором  браке  с  его  будущей
вдовой  казалась  Бальзаку  весьма   правдоподобной.   И   какая   партия!
Владетельная графиня, повелевающая тысячами крепостных! Бальзак и  Ганская
обменялись клятвами в верности. Они вместе побывали на  острове  Сен-Пьер,
расположенном на озере Биль, -  то  был  поросший  лесом  клочок  земли  с
крутыми берегами. Тотчас же  было  условлено,  что  Бальзак  на  Рождество
приедет повидаться с Ганской в Женеву, ибо отношения следовало  закрепить.
На сей раз, в противоположность госпоже де Кастри, дама сама упрекала  его
в том, что он удовольствовался лишь поцелуем.

   "Недобрая! Разве ты не прочла в моих взглядах, чего я жаждал?  О,  будь
спокойна: я испытал  все  те  желания,  какие  женщина  стремится  внушить
человеку, которого любит; и если я не сказал тебе, как пламенно я  мечтал,
чтобы ты пришла ко мне поутру, то только потому,  что  обстановка  у  меня
была для этого  совсем  не  подходящая.  Этот  нелепый  дом  таил  столько
опасностей. Быть может, в другом месте все было бы  возможно.  Но  зато  в
Женеве, мой обожаемый ангел, в Женеве я выкажу ради  нашей  любви  столько
ума и изобретательности, что их достанет для десяти умнейших людей".

   Бальзак показался Ганской несколько вульгарным, но  она  почувствовала,
что это бьющее через край жизнелюбие вполне извинительно,  он  был  просто
великолепен, когда смотрел на прекрасную женщину или на  прекрасный  плод.
Творения казались лучше творца,  они  представлялись  более  возвышенными,
более глубокими; но это было лишь внешнее впечатление. Ведь  создал-то  их
он, а не кто другой.
   Обратный путь оказался для Бальзака очень мучительным; ему не  везло  с
дилижансами, с ним обращались словно с тюком, и он прибыл в Париж  весь  в
синяках; в столице его, как  обычно,  подстерегали  денежные  затруднения.
"Против ожиданий все здесь обстоит  из  рук  вон  плохо.  Люди,  обещавшие
вернуть мне долги, не сдержали слова. Зато моя  матушка,  которая,  как  я
знаю, находится  в  стесненных  обстоятельствах,  выказала  необыкновенную
преданность". Правда, неожиданно появилась  надежда:  госпожа  Беше,  дочь
издателя Беше и вдова Пьера-Адана Шарле, вставшая во главе фирмы,  женщина
богатая  и  привлекательная,  предложила  Бальзаку  купить  у   него   для
задуманного ею издания двенадцать томов "Этюдов  о  нравах",  куда  должны
были  войти  уже  издававшиеся  ранее  "Сцены  частной  жизни"  и  еще  не
выходившие в свет "Сцены провинциальной жизни" и "Сцены парижской  жизни";
за все она предлагала громадную сумму - от двадцати семи до тридцати тысяч
франков. "То-то теперь взвоют все лентяи, крикуны, писаки!..  Дорогая  моя
возлюбленная, моя Ева, дело слажено! Все они лопнут от зависти!"
   Этот  блестящий  контракт  позволил  бы  ему  расплатиться   со   всеми
кредиторами  (разумеется,  за   исключением   госпожи   Бальзак,   которая
соглашалась ждать); можно будет также дать отступного "палачу" -  издателю
Маму, который требовал своего фунта мяса - "Трех  кардиналов"  или  уплаты
неустойки.
   Для второго тома  "Сцен  провинциальной  жизни"  госпожа  Беше  просила
автора срочно дописать еще восемьдесят страниц. И Бальзаку пришлось в одну
ночь набросать короткую повесть: "Прославленный Годиссар". Он придавал  ей
мало значения. То был  лишь  беглый  портрет  коммивояжера,  один  из  тех
"современных типов", которыми Бальзак с удивительной плодовитостью населял
страницы "Моды" или  "Карикатуры".  Однако  Годиссару,  чье  имя  восходит
одновременно к двум французским словам -  "вольная  шутка"  и  "насмешка",
предстояла долгая жизнь. Коммивояжер вообще  играет  немаловажную  роль  в
истории буржуазного общества. Он -  то  самое  "звено,  которое  соединяет
провинцию со столицей", человек, внедряющий парижские новшества  в  косную
жизнь захолустья. Начиная с 1830 года он не только продает шляпы, коленкор
и парижские безделушки, но  и  распространяет  идеи.  "Глобус",  серьезный
периодический орган сен-симонистов,  который  читает  Гете  и  куда  пишет
Сент-Бев,  обязан  множеством  своих   подписчиков   каламбурам,   постной
физиономии  и  чисто  раблезианскому  остроумию  Годиссара,  несравненного
путешественника, образцового представителя этого типа людей.
   Эта своеобразная повесть посвящена (совершенно неожиданно)  маркизе  де
Кастри.  Правда,  Бальзак  написал  ей  яростное  письмо,  полное  суровых
суждений. Возможно, нежный прием,  который  оказала  ему  Чужестранка,  по
закону контраста оживил в душе Бальзака давний гнев? Так или иначе, письмо
его ошеломило госпожу де Кастри.

   Маркиза де Кастри - Бальзаку:
   "Какое ужасное письмо вы мне прислали!  С  женщиной,  заслужившей  его,
больше не встречаются! Как не встречаются больше и с мужчиной,  написавшим
такое письмо! Вы причинили мне боль, и  я  еще  должна  просить  прощения?
Напрасно я вам пишу, от волнения я как в лихорадке. Для чего вам разбивать
и без того уже разбитое сердце?"

   Перед Чужестранкой он похвастался, что принес ей в  жертву  госпожу  де
Кастри. Но на самом деле ссора вскоре была забыта, между Бальзаком  и  его
прежней приятельницей вновь возникла беспокойная дружба. Надо сказать, что
он был не в силах противостоять хотя бы малейшему соблазну, и  в  ту  пору
жизни, помимо старой связи с госпожой де Берни,  больной,  но  по-прежнему
преданной и  тревожащейся  за  него  подругой,  завел  тайную  интрижку  с
"премиленькой особой, наивнейшим созданием, дивным  цветком,  ниспосланным
небесами; она тайком приходит ко мне, не требует  ни  писем,  ни  забот  и
говорит: "Люби меня хотя бы год! А  я  буду  любить  тебя  всю  жизнь".  У
"дивного цветка" есть имя - Мари-Луиза-Франсуаза Даминуа; она  супруга  Ги
дю Френэ, принадлежащего к почтенному судейскому семейству. В 1833 году ей
было двадцать четыре года и она ждала ребенка. От Бальзака. Он посвятил ей
роман, над которым в то время работал, - "Евгению Гранде".

   "Марии. Имя ваше, имя той, чей портрет - лучшее украшение этого  труда,
да будет здесь как бы  зеленой  веткою  благословенного  букса,  сорванною
неведомо  где,  но,  несомненно,  освященною  религией  и  обновляемою   в
неизменной свежести благочестивыми руками во хранение дома".

   Если в образе Евгении Гранде Бальзак изобразил Мари  дю  Френэ,  то  мы
можем представить себе ее облик: "В Евгении, крупной и  плотной,  не  было
той миловидности, что нравится всем и каждому", но художник обнаружил бы в
ней греческую красоту, одухотворенную пленительным христианским  чувством;
спокойное чело скрывало целый мир любви и  врожденного  благородства,  еще
даже  не  осознанного  ею  самой.  Богатое   воображение   стремится   все
приукрасить.
   Автор задумал "Евгению Гранде" как одну из "Сцен частной жизни"; все  в
этом   произведении   должно   было   располагаться   вокруг   удивительно
бальзаковского образа - папаши Гранде. Книга эта, остающаяся и по причинам
эстетическим  (простота  композиции,  единство  сюжета),  и  по   причинам
нравственным (возвышенная любовь  Евгении,  преданность  Нанеты-громадины)
одной из самых прославленных книг Бальзака, была, по мнению автора,  всего
лишь "милой повестушкой, которую быстро  раскупят";  он  считал,  что  она
ничтожна по сравнению с "Луи Ламбером". В этом Бальзак ошибался. Все в его
прекрасной книге  привлекало  читателя:  всем  понятные  и  правдоподобные
деловые начинания папаши Гранде; борьба, завязавшаяся между двумя  кланами
за   руку   богатой   наследницы;   картина   внутренней    жизни    дома,
противопоставление мрака и света в нем -  суровость  Гранде,  доброта  его
жены, великодушие их дочери; но больше всего  возбуждал  интерес  характер
самого Гранде, одного из тех новоиспеченных  богачей,  возвышение  которых
бросает свет на историю их эпохи.
   "Жизнь скупца  требует  от  человека  постоянного  напряжения  сил",  -
говорил Бальзак. Быть может,  это  объясняет,  почему  верно  изображенные
скупцы вызывают такое острое любопытство. Однако Гранде не просто  скупец,
"это человек, умеющий зарабатывать деньги", человек, для которого денежный
вопрос, естественно, гораздо важнее всяких чувств. Старика  мало  трогает,
что его племянник потерял горячо любимого отца, но он  жалеет  юношу,  ибо
тот потерял свое состояние. Занимаясь поставками  для  армии,  Гранде  дал
взятку суровому республиканцу, сумел прибрать к рукам  великолепные  луга,
принадлежавшие прежде монастырю. Подобно Бернару-Франсуа Бальзаку, он слыл
"приверженцем  новых  идей",  а  на  самом  деле  был   привержен   только
виноградникам. Будучи мэром города Сомюра,  Гранде  добился  выгодной  для
себя оценки в кадастрах принадлежавшего ему  дома  и  земельных  владений.
Реставрация  открыла  новые  возможности   его   алчным   устремлениям   -
государственную ренту. Пятипроцентную ренту можно было приобрести  в  1814
году за сорок пять франков, а шесть лет спустя  продать  за  сто  франков.
Гранде "играл на Реставрации", как он прежде "играл  на  Революции".  Этот
роман объясняет лучше чем иные специальные труды,  каким  именно  способом
возникали громадные состояния представителей новой буржуазии. Из такого же
теста, как Гранде, были сделаны во все времена  те  простолюдины,  которые
становились миллионерами. Быстрота замысла,  быстрота  его  осуществления,
экономия чувств - вот что создавало этих безжалостных гениев наживы.
   Действие "Евгении Гранде"  развертывается  в  Сомюре;  однако  действие
романа с таким же успехом могло бы происходить в Туре или Вуврэ.  Пытались
отыскивать в Сомюре прототипы героев произведения, но Бальзак  всего  один
раз был в этом  городе  и  оставался  там  лишь  несколько  часов.  "Город
послужил для автора только правдивым фоном", - замечает Пьер-Жорж Кастекс.
Ряд неточностей свидетельствует о том, что  события,  описанные  в  книге,
происходят скорее в Туре и его окрестностях. Возможно, что, рисуя  Гранде,
Бальзак воспользовался  некоторыми  чертами  господина  де  Савари,  тестя
Маргонна. Но надо ли повторять, что, если автор  знает  свое  ремесло,  он
никогда не станет списывать своего героя с какого-нибудь одного лица?
   Зюльме Карро образ Гранде  казался  малоправдоподобным.  Во-первых,  он
слишком богат, утверждала она, никакая бережливость, никакая  скупость  не
могут позволить бочару сколотить  такое  состояние.  Бальзак  отвечал  ей:
"Факты против вас. В Туре  живет  бакалейщик,  у  которого  сейчас  восемь
миллионов; господин Энар, некогда торговавший вразнос,  владеет  двадцатью
миллионами... Тем не менее в следующем издании я уменьшу состояние  Гранде
на шесть миллионов". Лоре, у которой были такие же возражения,  он  писал:
"Но, глупенькая, ведь это правдивая история, зачем же ты хочешь,  чтобы  я
шел  против  правды?"  Зюльма  находила   также,   что   Гранде   "слишком
незауряден", и прибавляла: "В провинции не увидишь  ничего  незаурядного".
Но  Бальзак  заботился  не  столько  о  сходстве,   сколько   о   создании
впечатляющего образа. У автора своя  точка  зрения,  у  читателя  -  своя.
Писатель  уже  в  который  раз  стремился  показать  разрушительную   силу
навязчивой идеи, приводящей к распаду семьи.
   Опасная сила, заключенная в мысли, стала