итаю себя счастливой, что сумела внушить любовь такого рода,  которая
редко встречается вообще, а тем более в наше время. Лишь  художники  могут
понять ее; а кроме них, никто во всей нации  и  не  подозревает,  что  она
возможна. Достаточно  ли  свободы  у  женщины,  наделенной  художественной
натурой, для того, чтобы искать и встретить такую любовь?
   Во мне нет восторженности. Мои взгляды на любовь очень изменились с тех
пор, как я узнала действительность, а также характер, потребности и натуру
выдающихся людей. Любовь вызываешь  только  в  том  случае,  когда  умеешь
подавлять свои чувства и сохранять ясность ума. Как раз это и произошло со
мною в нынешних обстоятельствах. Но буду ли я  всегда  достаточно  владеть
собой? Вот вопрос.
   У Бальзака  добрая  душа,  ровный  характер  и  порядочность,  присущая
выдающимся  людям,  но  он  больше  занят  будущим   и   больше   поглощен
честолюбием, чем  любовью  и  женщинами.  Любовь  для  него  -  физическая
потребность. А вне этого вся его  жизнь  в  труде.  Всегда  ли  мне  будут
приятны такие условия? А главное - удовлетворят ли они  мою  жажду  любви?
Боюсь, что нет. Но такова жизнь, и надо  принимать  ее  такою,  какая  она
есть..."

   Через шесть лет после этой эскапады, когда  Бальзак  напечатал  в  1842
году "Гренадьеру", он посвятил этот рассказ Каролине.  Поэзии  путешествия
признательный путешественник. Госпоже Ганской он писал:

   "Поэзия  путешествия  была  только  поэзией,  и  ничем  иным.   Я   вам
простодушно расскажу все, что было, а когда вы приедете  в  Париж,  покажу
вам ее - в наказанье. Право, никогда меня не привлекали женщины,  подобные
госпоже Ламартин, при виде которых приходят  на  память  стихи  из  старой
комедии:
   Ах, кавалер, будь плут я продувной,
   Коль этот длинный нос не сизо-голубой.
   Этими стихами я насмешил  всю  гостиную,  когда  у  меня  спросили  мое
мнение.
   Кстати сказать, cara diva [божественная  (ит.)],  это  близкая  подруга
госпожи Карро. С тех пор я  не  видел  ее.  Должен  признать,  что  у  нее
прелестный ум".

   Чужестранке редко сообщалась правда, но Бальзак и  Каролина,  каждый  в
своем кругу, весьма решительно утверждали, что за  время  их  путешествия,
длившегося двадцать шесть дней, они не стали любовниками. Быть может,  эта
"сципионова воздержанность", как говорит Бальзак, объяснялась недомоганием
мнимого Марселя. Как бы то ни  было,  они  остались  приятелями  и  весело
вспоминали о своей поездке.

   "Помните наши очаровательные завтраки в нижней столовой, где  огромные,
широко открытые окна выходили  на  балкон,  уставленный  цветами?..  Яркое
солнце Италии играло на наших приборах, на прекрасно сервированном  столе.
Все кушанья уже были приготовлены и поданы заранее, для того  чтобы  слуги
не мешали нам. Превосходная рыба, смоквы, итальянское белое  винцо,  такое
легкое, приятное, великолепные фрукты..."

   Бальзак действительно жил на  широкую  ногу  в  роскошной  гостинице  и
пользовался вниманием высшего пьемонтского  общества.  Он  заранее  принял
меры  к  тому,  чтобы  с  ним  обращались  как  с  важной  особой,  привез
рекомендательные письма от графа Аппоньи, австрийского посла в  Париже,  и
от маркиза Бриньоля, посланника Сардинии. В Турине граф Федерико Склопи ди
Салерано,  весьма  образованный  человек,  почувствовал  к  нему   большую
симпатию и через свою мать ввел его в самые приятные салоны. Таким образом
Бальзак познакомился с маркизой Сен-Тома, со знаменитым  аббатом  Гадзера,
известным археологом [аббат Константино Гадзера (1779-1859) -  библиограф,
археолог и литературный критик (прим.авт.)]; с маркизой Бароль, урожденной
Кольбер, которая дала приют Сильвио Пеллико, когда он вышел  из  казематов
Шпильберга; познакомился  он  также  с  графиней  Сансеверино,  урожденной
Порчиа, - словом, с очень  многими  образованными,  весьма  изысканными  и
приятными  людьми.  Бальзак  попросил  графиню  Сансеверино  сообщить  ему
несколько итальянских бранных  слов  XVI  века  для  его  рассказа  "Тайна
Руджери".
   Что касается Каролины, то, вопреки опровержениям Бальзака, Турин принял
ее за Жорж Санд, и она пользовалась почетом.  В  прощальном  письме  графа
Склопи Бальзаку говорится о ней: "Прошу вас,  не  позабудьте,  пожалуйста,
передать от меня привет вашему прелестному спутнику. Мужской пол не посмел
бы строго потребовать его  в  свой  стан,  боясь  потерять  его  в  другом
лагере".
   Бальзак ответил:

   "Что касается моего спутника, то он посылает вам тысячу поклонов... Эта
прелестная, умная и добродетельная женщина... воспользовалась возможностью
удрать на двадцать дней от домашних неприятностей и  положилась  на  меня,
веря, что я нерушимо буду хранить ее  тайну...  Она  знает,  что  я  люблю
другую, и видит в этом чувстве самую верную гарантию..."

   Однажды вечером Марсель-Каролина сбросила свой  сюртук  и  появилась  у
маркизы Сен-Тома "в восхитительном женском наряде, простом,  элегантном  и
вполне парижском". Она имела полный успех. "Все на ней было изящно, вплоть
до  маленькой  шляпки  "бебе",  которую   тогда   носили".   Серьезный   и
благочестивый Сильвио Пеллико провел весь вечер подле Каролины.
   Однако Бальзак не терял из виду цели этой поездки, то  есть  наследства
графа Гидобони-Висконти, который финансировал столь приятное  путешествие.
Склопи свел  его  со  стряпчим  Луиджи  Колла,  ученым-юристом  и  большим
любителем ботаники. "У него был сад в  Риволи,  где  он  выращивал  редкие
растения, посвящая садоводству каждое мгновение, которое  мог  похитить  у
суровых обязанностей судейского чиновника",  -  писал  Анри  Приор.  Колла
пригласил Бальзака посмотреть  его  теплицы.  Госпожа  Марбути,  одетая  в
мужской костюм, сопровождала писателя. Исследователи справедливо полагают,
что  это  посещение  использовано  Бальзаком  для  одной  из  сцен  "Музея
древностей", в которой герцогиня де Мофриньез в костюме "светского  льва",
с хлыстом в руке, прогуливается со старым судьей Блонде "среди  милых  его
сердцу  цветов,  кактусов  и  пеларгоний".  В  нужную   минуту   романисту
вспомнилась картина, которую ему понадобилось нарисовать.
   Луиджи Колла и  его  сын  Арнольдо,  тоже  стряпчий,  приложили  немало
усилий, чтобы претензии Гидобони-Висконти восторжествовали. Дело оказалось
сложным,  у  графа   был   единоутробный   брат   (Лоран   Константен)   и
несовершеннолетний племянник, родившийся  от  брака  его  покойной  сестры
Массимиллы с бароном Франческо Гальванья. Бальзак еще долго вел  переписку
с  отцом  и  сыном  Колла,  которые  усердно  боролись  с  медлительностью
пьемонтского судопроизводства. Чета Гидобони-Висконти выбрала  деятельного
посредника.  Бальзак  с  удовольствием  продлил  бы  свое   пребывание   в
прелестном городе Турине, но все же Склопи получил от него  рассудительную
и грустную записку: "Двадцать дней - срок волшебства хрустальной  туфельки
Золушки - истекли. Марселю пора снова надеть диадему женщины и  расстаться
с хлыстом студента..." Возвратившись в Париж через  озеро  Лаго-Маджоре  и
Женеву, он в письме поблагодарил своих итальянских друзей.

   Бальзак - графу Склопи де Салерано, 1 сентября 1836 года:
   "Дорогой граф, мы с Марселем совершили очень утомительное  путешествие,
ведь нам так много надо было посмотреть: озеро Лаго-Маджоре,  озеро  Орта,
Симплонский перевал, Сьонскую  долину,  Женевское  озеро,  Веве,  Лозанну,
Вальселину, Бурк и  его  прекрасную  церковь;  у  нас  просто  времени  не
хватало, и мы лишали себя сна. Мы тщетно искали вас в Женеве. Бродили  для
этого  в  обычных  местах  прогулок.  "Нигде  нет  Склопи!"  -   восклицал
Марсель...
   Я опять зажил жизнью литературного каторжника. Встаю в полночь,  ложусь
в шесть часов вечера. Восемнадцать часов работы, но даже  этого  мало  для
моих Обязательств. Контраст между таким прилежанием и  рассеянной  жизнью,
которой я позволил себе жить  двадцать  шесть  дней,  производят  на  меня
странное действие. В иные часы кажется, что  все  это  мне  приснилось.  И
думается: да уж существует ли на свете Турин,  а  потом  вспомню,  как  вы
радушно принимали меня, и говорю себе: нет, то вовсе не был сон.
   Умоляю  вас  во  имя  начавшейся  нашей  дружбы,  которая,  надеюсь,  в
дальнейшем возрастет, понаблюдать за procillon [маленьким процессом (ит.)]
и за нашим славным адвокатом Колла,  которому  прошу  передать  привет  не
столько от его клиента, сколько от почитателя его прекрасных и благородных
качеств. Пусть он прислушивается левым ухом  [Луиджи  Колла  был  глух  на
правое  ухо  (прим.авт.)]  к   тому,   что   говорят   интересы   супругов
Гидобони-Висконти.
   Если будете писать мне, вложите" письмо в  двойной  конверт,  адресуйте
письмо вдове Дюран, Париж, Шайо, улица Батай, 13.  Это  мой  уединенный  и
тайный уголок - национальная гвардия (в  мое  отсутствие  они  приговорили
меня к десятидневному тюремному заключению), да и никто другой  не  знает,
что я там нахожусь, и не докучает мне. Ах, как бы я  хотел  через  полгода
снова спуститься по перевалу Мон-Сени! Но надо произвести  на  свет  много
томов пагубных сочинений, мучительных фраз... Addio [прощайте (ит.)]".

   Интерлюдия была короткой, но дала радостное  отдохновение.  Луч  солнца
меж двумя бурями...
   Версия, придуманная для госпожи Ганской, получила слащавый привкус.

   "Я воспользовался предложением поехать в Турин, так как  хотел  оказать
услугу человеку, с которым абонирую ложу в Итальянской  опере,  -  некоему
господину Висконти. У него судебный процесс в Турине, а поехать  туда  сам
он не мог... Возвращался я через Симплонский перевал, попутчицей моей была
приятельница госпожи Карро и Жюля Сандо. Вы, конечно, догадываетесь, что я
жил (в Турине) на пьяцца Кастелло, в вашем отеле,  и  что  в  Женеве...  я
вновь увидел Пре-Левек и дом Мирабо... Только  вы  и  воспоминания  о  вас
могут утешить мое скорбящее сердце..."

   Эскапада превратилась в паломничество.



XXIII. СМЕРТЬ ГОСПОЖИ ДЕ БЕРНИ

   Ни одна женщина, поверьте мне,  не
   пожелает соседствовать в вашем сердце
   с умершей, чей образ вы там храните.
   Бальзак

   Возвратившись в Париж, он узнал печальную новость: 27  июля  1836  года
умерла госпожа  де  Берни.  Александр  де  Берни  написал  Бальзаку:  "Шлю
скорбное  известие,  дорогой  Оноре:  после  десятидневных,  очень  острых
нервных болей, приступов удушья и водянки  матушка  скончалась  сегодня  в
девять часов утра..." Но если мы даже знаем, что дорогие нам люди обречены
и конец их близок, мы  всегда  надеемся,  что  они  проживут  столько  же,
сколько и мы.  Бальзак  привык  к  тревоге,  которую  давно  уже  вызывала
серьезная болезнь госпожи де Берни. Теперь, в час печали, он упрекал  себя
за то, что не был возле нее. Но когда она  потеряла  своего  сына  Армана,
умершего  25  ноября  1835  года  в  Булоньере,  она  запретила   Бальзаку
появляться там. Он  послал  ей  самый  первый  экземпляр  "Лилии  долины",
отпечатанный для нее. В  рукописи  она  уже  читала  роман.  Она  изведала
последнюю радость в жизни,  перечитывая  строки,  которыми  он  воздал  ей
высокую честь.

   "Она стала для меня не только возлюбленной, но и великой любовью... Она
стала  для  меня  тем,  чем  была  Беатриче  для  флорентийского  поэта  и
безупречная Лаура для  поэта  венецианского,  -  матерью  великих  мыслей,
скрытой причиной спасительных поступков, опорой в жизни, светом, что сияет
в темноте, как белая  лилия  среди  темной  листвы...  Она  наделила  меня
стойкостью доблестного Колиньи, научив побеждать победителей,  подниматься
после  поражения  и  брать   измором   самых   выносливых   противников...
Большинство моих  идей  исходят  от  нее,  так  исходят  от  цветов  волны
благоухания..."

   Она узнавала себя в каждом мелком  штрихе  этой  книги.  "Назидательное
письмо" содержало самую  суть  тех  правил,  которые  она  долго  пыталась
внушить ему: "Все прекрасно, все возвышенно в  вас,  дерзайте  же...  Я...
хочу, чтобы вы стали простым и мягким в обращении, гордым без надменности,
а главное - скромным..."
   Лора де Берни, приговоренная докторами и знавшая это, однако  несколько
раз подтверждала Бальзаку, что она запрещает ему приезжать в Булоньер. Она
хотела, чтобы он видел  ее  только  красивой  и  здоровой.  Она  притворно
выказывала безмятежное душевное спокойствие, которое обманывало  Бальзака,
и он не думал о надвигавшейся опасности. Как раз в это время у  него  было
по горло всяких хлопот: ликвидация "Кроник де Пари", переговоры  с  вдовой
Беше, подготовка к путешествию в Италию. Он думал, что еще успеет побывать
в Булоньере.
   А между тем Лора хотела призвать его в последний свой час. Она  держала
роман "Лилия долины" у себя в постели и перечитывала сцену смерти  госпожи
де Морсоф. Ее Феликс де Ванденес приедет к ней,  он  тоже  облегчит  своей
любимой тяжкий путь к могиле...  В  романе  Анриетта  де  Морсоф  умирала,
сожалея о радостях жизни, которые она отвергла; Лора де Берни не жалела  о
тех радостях, которые она дарила  и  получала.  Она  открыла,  полюбила  и
сформировала гениального писателя. И она гордилась этим. Почувствовав, что
конец близок, она попросила своего сына Александра  предупредить  Оноре  и
привезти его в Немур. Поездка Александра заняла двое суток. Лежа  в  своей
спальне, откуда она видела только деревья и небо, она потребовала  зеркало
и убрала свои волосы. Она знала, что очень изменилась, но  вспомнила,  как
Бальзак рисовал  волнующее,  трогательное  очарование  умирающей  женщины.
Врачу она сказала: "Я  хочу  дожить  до  завтра".  Но  на  следующий  день
Александр  возвратился  один.  Он  не  мог  найти  Бальзака.  Где  же  он?
Скрывается в одном из своих тайных убежищ? Нет, уехал в  Италию.  Лора  де
Берни  чувствовала,  что  силы  ее  иссякли  и  она  не  доживет  до   его
возвращения. Все кончено, больше она не увидит своего Оноре; теперь  можно
умереть. Она  велела  позвать  аббата  Грасе,  приходского  священника  из
Гретца, и вечером он причастил ее.
   Своему сыну Александру она сказала: "Найди в  моем  секретере  сверток,
несколько раз перехваченный грубой шерстяной ниткой. В нем  письма  Оноре.
Сожги их..." Сын обещал сделать это, и  на  следующее  утро,  лишь  только
госпожа де  Берни  скончалась,  он  бросил  в  огонь  любовную  переписку,
длившуюся пятнадцать лет. Можно себе представить, как должен был  сожалеть
Бальзак, что таким образом исчезли  лучшие  свидетельства  его  творческих
усилий в годы юности. Он писал Луизе, своей таинственной корреспондентке:

   "Женщина, которую я потерял, была для меня больше, чем матерью, больше,
чем подругой, больше всего, чем один человек может быть  для  другого.  Во
время  сильных  бурь  она  поддерживала  меня  словом  и  делом  и   своей
преданностью. Если я живу, то благодаря ей; она была всем для  меня.  Хотя
уже два года как болезнь и время разлучили нас, мы и на расстоянии  видели
друг друга, и она воздействовала  на  меня:  она  была  моим  нравственным
светочем. Образ  госпожи  де  Морсоф  в  "Лилии  долины"  -  лишь  бледное
отражение самых малых достоинств этой женщины и лишь отдаленно  напоминает
ее, ведь для меня ужасно осквернять  свои  волнения,  выставляя  их  перед
публикой; никогда не будет известно то, что происходило  со  мной.  И  вот
среди новых бедствий, обрушившихся на  меня,  пришла  еще  и  смерть  этой
женщины..."

   А на него действительно напали новые беды. Во-первых, семейные горести:
сын Лорансы, Альфред де Монзэгль, явился к ним голодный, без башмаков, без
одежды; госпожа Бальзак, отдавшая остатки своего состояния Анри, возопила:
"Оноре, сын мой, хлеба!" Сюрвили боролись против чиновников,  как  Бальзак
против газет, в штыки встретивших "Лилию". Несчастной Лоре,  "своей  милой
еретичке", мать давала советы искать утешения в религии.

   Госпожа Бальзак - Лоре Сюрвиль, 3 мая 1836 года:
   "Да,  верующие  люди  счастливее  и  лучше  неверующих,  следовательно,
религия, раз она приводит  к  такому  результату,  необходима  и  является
благом... Большое число и разнообразие религий  доказывает,  что  у  людей
всегда была потребность иметь религию... Да,  ангел  мой,  ты  вступила  в
такую полосу своей жизни, когда моральная поддержка необходима... Да,  да,
любимая моя, ты знаешь молитвы, но ты не ведаешь счастья молиться...  Душа
твоя еще  не  удостоилась  благодати...  Телесное  спокойствие  и  чувство
благополучия, которые ты испытываешь, когда  я  магнетизирую  тебя,  могут
дать тебе лишь слабое представление о силе молитвы..."

   Казалось бы, сравнивать гипнотические  пассы  с  благодатью  совсем  не
благочестиво. Но госпожа Бальзак делала это с самыми благими  намерениями.
При всей своей бедности она все  еще  стремилась  побаловать  дочку:  "Как
только Оноре вручит тебе пятьсот франков (для меня), будь  добра,  уговори
одну хорошенькую даму, которую я люблю больше жизни, взять из  этой  суммы
сто франков и доставить мне удовольствие, купив себе  в  подарок  от  меня
восемь метров кружев. Я этого хочу,  это  мать  тебе  приказывает..."  Она
говорила, что ненавидит всех противников сооружения каналов и, не будь она
христианкой, свернула бы им шею.
   А Бальзак заклинал госпожу Ганскую  занять  теперь  место  его  умершей
советчицы Лоры де Берни, которая  проявляла  столько  мудрости  и  столько
любви к своему Оноре.

   "Ее наследницей я делаю вас, вас, в  которой  так  много  благородства,
вас, которая могла бы написать письмо, оставленное госпожой де Морсоф,  да
что говорить о нем - ведь это лишь несовершенное  отображение  постоянного
влияния моей умершей вдохновительницы, а ее дело вы  могли  бы  довершить.
Только  прошу  вас,  cara,  не  увеличивайте  моих   горестей   постыдными
сомнениями;  поверьте,  что  человеку,  обремененному  тяжкими   заботами,
нетрудно снести клевету, и теперь мне надо на все махнуть  рукою  -  пусть
говорят обо мне что угодно. А из  ваших  последних  писем  видно,  что  вы
поверили таким вещам, которые несовместимы со мной, а ведь,  казалось  бы,
вы должны меня знать".

   И он добавлял: "Не думаю, что  я  совершил  кощунство,  запечатав  свое
письмо к вам той печатью, которой пользовался в своей переписке с госпожой
де Берни". Быть может, это не было кощунством, но,  несомненно,  оказалось
ошибкой. Недоверчивая Эвелина не могла взять  на  себя  ту  роль,  которую
играла великодушная Dilecta. Гораздо больше способна была  на  это  Зюльма
Карро. Она горячо сочувствовала утрате Бальзака.

   Госпожа Карро - Бальзаку, 7 октября 1836 года:
   "Я понимаю, какая глубокая рана в вашей душе, и вместе с вами оплакиваю
ангельское создание, самых больших страданий  которого  вы  и  не  ведали.
Оноре, оказала ли ее смерть влияние на вас, на ваш образ жизни? У меня нет
ее прав говорить с вами так,  как  говорила  она,  но  нет  у  меня  и  ее
стыдливой щепетильности, так часто заставлявшей ее  молчать.  Несмотря  на
вашу просьбу не касаться таких предметов, я все же спрошу вас; разве в тот
день, когда судьба нанесла вам столь жестокий удар, вы не  поняли,  что  в
жизни есть нечто более  важное,  чем  перочинный  нож  ценою  в  восемьсот
франков или трость, обладающая лишь тем достоинством, что она привлекает к
вам взгляды прохожих? Подумаешь, какая слава для автора "Евгении Гранде"!"

   Стоическая обитательница  Фрапеля  журила  своего  друга  Бальзака.  До
какого ослепления довели его эти облака фимиама, эти  светские  дамы,  эти
изысканные денди! Он жалуется, что совсем разорен? А разве  не  он  сам  в
этом виноват? За восемь лет  не  раз  бывало,  что  он  зарабатывал  целое
состояние, но долгов у него сейчас больше, чем в начале его  писательского
пути. Зачем мыслителю проживать такие большие деньги? Зачем  ему  гоняться
за материальными удовольствиями? Разве можно по-настоящему творить,  когда
тебе приставили нож к горлу? "Оноре,  какую  жиз