Старый холостяк,  у  которого  сорок  тысяч  франков
годового дохода, одержим страстью ко всякому старинному хламу  и  мог  бы,
кажется, подарить хотя бы китайскую чашку за два франка.  Впрочем,  в  его
годы скряжничать простительно.
   Дядя Оноре написал наконец. Письмо грустное.  Он  еще  не  уверен,  что
состоится его женитьба на красивой и знатной графине Ганской. А  будет  ли
Он счастлив? Она очень гордая и при  всей  дядюшкиной  знаменитости  будет
ставить его ниже себя. Может быть, я ошибаюсь.  Поэтому  я  горячо  желаю,
чтобы все вышло по его желанию. А все-таки  это  разлучит  нас.  Мы  будем
унижены. Но какое это  имеет  значение?  Буду  нынче  вечером  молиться  о
женитьбе дядюшки... Я хочу любить его таким, каков он есть...  Он  сообщил
бабушке, что назначает ей содержание сто франков в месяц.  Какое  счастье!
Надо признать, что близ важной дамы чувства его облагораживаются и  сердце
возрождается. Он добрый человек. Он любит по-настоящему..."

   Юная Софи - умница, она уже понимает, что  настоящая  любовь  порождает
доброту. Она жалеет своих родителей и прощает им,  что  они  неудачники  в
жизни: "Боже мой, как мучительно  видеть,  что  отец,  такой  мужественный
человек, утратил мужество! Он столько работал!.. Он ложится спать,  но  не
спит..." И вот, чтобы развлечь папу, Софи возит его в Тюильри или в  Нейи.
"Как хорош Париж! Как прекрасно солнце! Как воздух свеж и мягок!.."
   Натуралисту любопытно наблюдать у Софи  и  Валентины  черты  "небесного
семейства", проявившиеся и у нового поколения. В  обеих  девушках  заметна
склонность писать, легкое тщеславие, природная доброта. И тон и  манеры  у
них мещанские, от деда и бабки они унаследовали инстинктивное  почтение  к
знатности и презирают торговцев. Даблен несколько  отличается  от  обычных
торгашей. Он любит красивые, художественные вещи, с удовольствием слушает,
как Софи играет на пианино.
   "Я уважаю его, но из гордости не показываю ему этого. Он богат, и я  не
хотела бы смешиваться с тем сбродом, который метит на  его  наследство..."
Впрочем, когда Даблен "окружен  своими  приспешниками,  в  нем  проступают
вульгарные  черты,  он  позволяет  себе  топорные  шутки  и  смеется,  как
лавочник..."  Все  Бальзаки,  как  известно,  артистические  натуры.   Они
забывают, что кое-кто из их предков тоже держал  лавку  в  квартале  Марэ.
Мама закончила пьесу "Счастливая женщина". Папа прочел ее и раскритиковал.
"Создавая произведения искусства,  -  говорит  Софи,  -  никогда  не  надо
слушать суждения своих родных, близкие судят то слишком мягко, то  слишком
строго". Право, можно подумать, что мы в Вильпаризи, в 1820 году.

   Бальзак - Лоре Сюрвиль, 25 июня 1849 года:
   "Письма твоих девочек доставляют здесь несказанное удовольствие. По  их
слогу, по почерку и по содержанию наши читатели уже угадали характер обоих
авторов,  склад  ума  и  тип  красоты,  свойственный  каждой.   Их   писем
громогласно требуют  здесь,  когда  приходит  славный  толстый  пакет,  на
котором я узнаю твой почерк. Если  когда-нибудь  графиня  Анна  приедет  в
Париж, она часто будет давать девочкам билеты к Итальянцам, в  Оперу  и  в
Опера-Комик. Но возможно, отъезд в Капестан похитит  у  Парижа  этих  двух
крошек. Ты мне пролила целебный бальзам на душевную рану своими словами  о
Капестане. Сюрвиль привел наконец к цели свою ладью..."

   Но ладья самого Бальзака еще плыла  в  тумане.  Энергичному  сумасброду
Лоран-Жану было поручено  вести  переговоры  с  издателями  и  редакторами
газет. Госпожа Бальзак должна была подписывать договоры, но  не  обсуждать
их. Поверенный в делах проявил много рвения  и  ума,  но  все  же  не  мог
добиться постановки "Дельца". Он сообщал в Верховню  театральные  новости.
Гоштейну  удавалось  делать  полные  сборы  в  его  театре   -   благодаря
"вековечным  "Мушкетерам".  Из  всех  театров  на  Бульварах   только   он
ухитряется в настоящее время выколачивать  деньги.  Успех  имел  еще  один
театр, который ставил маленькую пьесу, нападавшую на Республику. Лоран-Жан
находил,  что  эта  пьеса  -   большая   низость.   "Целый   год   терпеть
правительство, которое ты ненавидишь, каждый день кланяться  ему,  платить
ему, как дурак, и воображать, что твоя честь спасена, если ты  по  вечерам
будешь помаленьку высмеивать его, - это полная потеря смелости". Лоран-Жан
торопил Бальзака, просил поскорее  прислать  ему  шедевр:  "Не  хочу  тебя
упрекать, но вот уже полгода как Франция овдовела, утратив своего гения, и
я не вижу, чтобы ты готовил что-то великое... Твой лакей Лоран-Жан".
   Госпожа Ганская, Анна и Георг Мнишек по-прежнему проявляли "беззаветную
привязанность" к нему,  нежность,  стремились  вырвать  сорняки,  которыми
поросла  дорога  его  жизни,  но  самое  главное  дело  -  свадьба  -  все
откладывалось,   и   эти   отсрочки    раздражали    Бальзака.    "Надежды
застопорились". Графиня Эвелина зависела от царя; чтобы узаконить передачу
имения Анне Мнишек,  учредить  пожизненную  ренту  и  даже  на  то,  чтобы
заключить церковный брак, требовалось разрешение императора,  которое  еще
не было получено, несмотря на мольбы и хлопоты.

   Бальзак - Его Сиятельству графу Уварову, министру народного
   просвещения, Санкт-Петербург, 5 января 1849 года:
   "Скоро уже шестнадцать лет, как я люблю  благородную  и  добродетельную
женщину...  Особа  эта  является  русской  подданной,   и   полнейшая   ее
преданность не подлежит сомнению. Разумеется, высокие качества ее  оценены
по достоинству, ибо вам все в России известно... Она не хочет выйти  замуж
за иностранца без согласия августейшего повелителя. Однако ж она удостоила
меня права просить об этом согласии.  Я  отнюдь  не  ропщу  на  покорность
госпожи  Ганской,  ибо  нахожу  это  естественным.  Соответственно   своим
политическим убеждениям я никогда не критикую и тем более  не  иду  против
законов любой страны. Если б я давно уже не исповедовал  таких  принципов,
меня привела бы к ним судьба тех  людей,  которые  их  не  придерживаются.
Впрочем,  меня  не  страшит  то,  что  счастье  моей  жизни  ныне  зависит
исключительно от Его Величества императора  Российского,  и  мое  ожидание
счастливого исхода становится почти что радостной  убежденностью  в  этом,
настолько  я  верю  в  рыцарскую  доброту  Его  Величества,   равную   его
могуществу..."

   В молодости Бальзак промурлыкал бы: "Та-та-та".
   Но доживет ли он до дня свадьбы? Он тяжело заболел.  Уже  давно  сердце
беспокоило его. В 1849 году беспокойство сменилось жестокой  тревогой.  Он
не мог ни ходить, ни поднять руку, чтобы причесаться, -  сразу  начиналось
удушье. Несколько раз приступы были  так  сильны,  что  могли  привести  к
смерти. Обитателей Верховни лечили два врача - доктор  Кноте  и  его  сын,
ученики знаменитого немецкого доктора Франка, пользовавшегося  европейской
известностью и практиковавшего в Санкт-Петербурге. Бальзак считал, что оба
доктора очень хорошо его лечат.  Их  диагноз  -  гипертрофия  сердца.  Они
стремились "восстановить затрудненное кровообращение в венозной системе" и
очистить загустевшую кровь. Но когда больного заставляли  съедать  натощак
целый лимон, у него поднималась такая рвота, что ему  казалось,  будто  он
сейчас  умрет.  "Однако   при   моем   бычьем   организме   властительнице
человечества придется еще  повозиться  со  мной.  Я  состою  в  оппозиции,
которая называется жизнью". Мать напомнила ему, что в  семействе  Саламбье
ни она сама, ни бабушка не переносили лимонов.
   В таком состоянии невозможно было отправиться в обратный путь.  Сначала
Бальзак назначил  отъезд  на  сентябрь  1849  года,  но  в  это  время  он
чувствовал себя слишком плохо для подобного путешествия.  "Нужно  лечиться
еще шесть  или  восемь  месяцев  для  того,  чтобы  клапаны  сердца  вновь
приобрели эластичность..." - писал он родным. Ему нравился доктор Кноте  -
гофмановский    персонаж,     составлявший     секретные     порошки     и
коллекционировавший  скрипки.  Молодые   супруги   Мнишеки   без   всякого
неудовольствия и даже с радостью приняли  эту  затяжку  пребывания  у  них
больного Бильбоке (он уже прожил в Верховне больше  года).  Однако  у  них
самих были  свои  беды:  два  пожара,  три  судебных  процесса,  рухнувшие
постройки, неурожай. Граф Георг, который до сих пор сам управлял  имением,
где трудилось пятьсот хлеборобов, подумывал о том, чтобы сдать всю землю в
аренду, оставив себе только усадьбу и парк.
   Бальзак почти каждую зиму страдал бронхитом.  В  1850  году  он  сильно
простудился, ему казалось, что он умрет, выкашливая свои легкие. Он  писал
родным:

   "Пришлось безвыходно сидеть в своей комнате и даже лежать в постели, но
наши дамы по великой своей доброте приходили составить  мне  компанию,  не
брезгуя моим страшным кашлем и харканьем, ведь  меня  всего  выворачивало,
как при морской болезни. Меня бросало в пот, словно  я  заболел  потницей.
Словом,  намучился  я,  но  теперь  распростился   с   недугами   и   даже
акклиматизировался".

   Что касается "великого  дела",  то  все  тут  могло  еще  устроиться  в
желанном  смысле.  Со  стороны   госпожи   Ганской   было   бы   настоящим
самопожертвованием согласиться выйти замуж за  тяжело  больного  человека,
который уже физически не мог быть ее возлюбленным, а как писатель, по всей
видимости,  впредь  работать  будет  очень  мало.  Вдобавок   политическая
ситуация во Франции оставалась  тревожной  и  смутной.  Луи-Наполеон  стал
президентом Второй республики; Бальзак и его матушка  не  ждали  добра  от
этого бесхарактерного человека.

   "Что  касается  бедняги  президента,  из  всего  видны  его  умственная
усталость  и  озабоченность.   Он,   по-видимому,   не   способен   носить
непроницаемую маску и всегда так  встревожен,  что  зачастую  отвечает  да
вместо нет и по большей части не понимает  того,  что  ему  говорят.  А  в
воздухе уже вновь повеяло недовольством. Каждый спрашивает себя: "Чем  все
это кончится?"

   Благоразумно ли  было  для  Эвелины  Ганской  расстаться  с  украинским
имением, с положением  владетельной  особы,  чтобы  подвергаться  в  чужой
стране опасностям восстания и исполнять обязанности сиделки при больном?
   Зима 1849/50 года прошла очень тяжело. Три недели Бальзак не выходил из
спальни, бессменной сестрой милосердия состояла при нем госпожа Ганская, а
единственным его развлечением было смотреть, как Анна Мнишек, разодетая  с
царственной пышностью, собирается на балы в соседние поместья.  Наконец  в
марте 1850 года пришли все разрешения от императора,  все  бумаги  были  в
порядке, и Бальзак мог отправиться в Бердичев, где должно было  состояться
его бракосочетание. До последней минуты он все сомневался в своем счастье.
Однако он засыпал госпожу Бальзак  подробнейшими  указаниями  относительно
его возвращения домой, на улицу Фортюне, вместе с "дорогой  супругой".  Он
просил, чтобы в жардиньерках стояли "красивые-красивые цветы", а в вазах -
кустики капского вереска. До приезда  новобрачных  требовалось  переплести
все  книги.  Хозяйственные  распоряжения  Бальзака  отличались  такой   же
подробностью, как и описания в его романах.
   За три дня до свадьбы он еще  не  был  уверен,  что  она  действительно
состоится. Одиннадцатого марта он писал матери: "Все готово для известного
тебе дела, но я напишу о нем, только когда  все  кончится.  Здесь,  как  и
повсюду, эти вещи можно считать совершившимися, лишь когда  выйдешь  после
церемонии". Стрелки весов, на которых Эвелина взвешивала все за и  против,
колебались до последнего мгновения. Наконец жалость, любовь и слава  взяли
верх, и она решилась.
   Свадьба  состоялась  четырнадцатого  марта,  в  семь  часов   утра,   в
Бердичевском костеле св.Варвары, где, как писал Декав,  "с  крыши  стекала
вода от  тающего  снега,  а  на  колокольне  трезвонили  колокола";  обряд
совершал аббат граф Озаровский, присланный епископом Житомирским. Одним из
свидетелей был Георг Мнишек. "Графиня Анна сопровождала мать, и обе  сияли
от радости", - пишет Бальзак. После бракосочетания все  семейство  поехало
обратно, в Верховню, и прибыло туда только в десять часов вечера; все были
измучены.   Азиатские   ветры   сотрясали    дом.    Бальзак    задыхался.
Пятидесятилетняя новобрачная страдала от приступа подагры: "Руки и ноги  у
нее так распухают, что она не может шевелить пальцами, не может ходить..."
Доктор Кноте назначил страдающей артритом помещице любопытное и садистское
лечение: "Она ежедневно погружает ступни  в  утробу  молочного  поросенка,
которого режут и вскрывают при ней, так как нужно, чтобы ступни  спутались
еще трепещущими  внутренностями  животного.  Нечего  и  рассказывать,  как
пронзительно визжит поросенок,  не  понимая,  что  ему  оказывают  великую
честь, и  стремясь  избавиться  от  нее..."  Ни  муж,  у  которого  сердце
отказывалось служить, ни  жена,  больная  ревматизмом,  не  в  силах  были
совершить путешествие. Отъезд отложили до конца апреля. "Надеюсь, что  еще
в апреле я вернусь в Париж... Увы! Для моего здоровья очень  нужен  воздух
родины, надеюсь, что он поможет и  моей  жене,  здоровье  которой  тоже  в
плачевном состоянии..."
   Женившись, Бальзак написал четыре торжествующих письма:  своей  матери,
сестре, доктору Наккару и другу тяжелых дней Зюльме Карро.

   Бальзак - госпоже Карро, 17 марта 1850 года:
   "Мы с вами такие старые друзья, что вы только от меня должны  узнать  о
счастливой  развязке  великой  и  прекрасной   драмы   сердца,   длившейся
шестнадцать лет. Итак, три  дня  тому  назад  я  женился  на  единственной
женщине, которую любил, которую люблю  еще  больше,  чем  прежде,  и  буду
любить до самой смерти. Союз этот, думается мне, -  награда,  ниспосланная
мне Богом за многие превратности моей судьбы, за годы труда, за испытанные
и преодоленные трудности. У меня не было ни счастливой юности, ни цветущей
весны, зато будет самое блистательное лето и самая теплая осень..."

   Доктору Наккару он сообщил о своих ослепительных родственных связях и о
плачевном состоянии своего здоровья. Что теперь скажут завистники,  узнав,
что он стал мужем правнучки  Марии  Лещинской,  зятем  адъютанта  русского
царя, племянником первой статс-дамы  императрицы?  Но  что  скажет  доктор
Наккар,  увидев,  что  его  пациент  не  в  силах  подняться  по  двадцати
ступенькам,  что  его  мучит  удушье,  что  он  не  может  стоять  и   все
присаживается? Бальзак опьянен полным успехом своих планов, но  не  питает
никаких иллюзий относительно будущего. Бедук  даровал  ему  этот  союз,  о
котором он мечтал всю жизнь, но он знает, что брачное ложе будет для  него
ложем смерти. Подобно Мари Верней в "Шуанах", он  мог  бы  сказать:  "Жить
осталось только шесть часов".  В  1834  году  он  написал:  "Вот  было  бы
любопытно, если бы автор "Шагреневой кожи" умер молодым". Любопытно?  Нет,
неизбежно. Разве возможно прожить до  старости,  когда  еженощно  сжигаешь
свою жизнь? Но "во что бы то  ни  стало  умереть  надо  в  своем  гнезде".
Бальзак торопится привести жену на улицу Фортюне.
   Но надо еще съездить в Киев, чтобы там вписали  госпожу  де  Бальзак  в
паспорт мужа и выдали визу на выезд из Российской империи. Во  время  этой
поездки он получил воспаление глаз. Он не  может  ни  читать,  ни  писать:
какое-то черное пятно застилает бумагу. После нового лечения доктор  Кноте
отпускает супругов, и 25 апреля они трогаются  в  путь.  Они  ехали  через
Краков и Дрезден, и путешествие их было ужасным. Дороги  развезло,  карета
увязала в грязи по самые дверцы.  Задыхающемуся,  почти  слепому  Бальзаку
приходилось  вылезать  из  берлины  и  сидеть  на  размокшей  земле,  пока
крестьяне,  вооружившись  самодельным  домкратом,  вытаскивали  из   грязи
карету. Бальзак хватался за сердце и дышал с трудом.

   Ева де Бальзак - своей дочери Анне, Броды, 30 апреля 1850 года:
   "Меня очень беспокоит его здоровье: приступы удушья  у  него  случаются
все чаще, да еще крайняя слабость, совсем нет аппетита, обильный  пот,  от
которого он все  больше  слабеет.  В  Радзивилове  нашли,  что  он  ужасно
переменился, что его с трудом можно узнать... Я его знала семнадцать  лет,
а теперь каждый день замечаю какое-нибудь новое его качество,  которого  я
не знала. Ах, если бы вернулось к нему здоровье! Прошу  тебя,  поговори  о
нем с доктором Кноте. Ты и представить себе не можешь, как он мучился  эту
ночь. Я надеюсь, что родной воздух пойдет ему на пользу,  а  если  надежда
обманет меня, поверь, участь моя будет печальна. Хорошо женщине, когда  ее
любят, берегут. С глазами у него, бедного, тоже очень плохо.  Я  не  знаю,
что все это значит, и минутами мне очень грустно, очень тревожно..."

   А в заключение:  "Бильбоке  говорит,  что  он  поправится,  как  только
вступит на  французскую  землю".  Десятого  мая  они  прибыли  в  Дрезден.
Бальзак, не видя букв, которые выводил на бумаге,  написал  Лоре  Сюрвиль:
"Наконец-то мы здесь, живы,  но  больны  и  устали.  Подобное  путешествие
сокращает жизнь на десять лет; сама посуди, каково это было: бояться,  что
мы в дороге опрокинемся и задавим - она меня, или я  ее,  или  оба  умрем,
задавив друг друга. А ведь мы друг друга обожаем..." Бальзак  настоятельно
просил и Лору,  и  госпожу  Бальзак,  чтобы  старуха  мать  не  дожидалась
супругов на улице Фортюне. Ведь это было бы неприлично. "Моя  жена  должна
поехать к ней и засвидетельствовать ей  свое  почтение.  Когда  это  будет
сделано, мать может по-прежнему выказывать свою преданность; но она унизит
свое достоинство, если останется и будет помогать нам распаковывать вещи".
Госпожа Бальзак-старшая (вежливая замена эпитета вдовствующая) должна была
вручить ключи слуге-эльзасцу Франсуа Мюнху и отправиться ночевать к дочери
в Сюрен.
   Путешественники задержались  на  несколько  дней  в  Дрездене,  где  их
радушно приняли друзья Евы. Супруги ходили  по  магазинам.  Бальзак  купил
себе превосходный дорожный несессер, а его  жена  -  "жемчужное  ожерелье,
которое святую и то бы свело  с  ума".  Своим  детям  госпожа  де  Бальзак
написала:  "Метр  Бильбоке  целует  вас".  Супруги  казались  счастливыми,
насколько можно быть счастливыми, когда вблизи во мраке бродит смерть.
   Наконец в тихий майский вечер они прибыли в Париж. Утром  этого  самого
дня старуха мать покинула дом и уехала в фиакре,  предварительно  украсив,
по приказанию сына, жардиньерки цветами и поставив в вазы кустики капского
вереска. В сумерки на улице Фортюне остановилась дорожная карета. Из  нее,
задыхаясь, вылез почти слепой мужчина, изнуренный двухдневным перегоном  и
бессонницей, а за ним - все еще красивая женщина. Кучер позвонил. Никакого
ответа. В доме, однако, жили, в окна видно было, что все комнаты  освещены
и украшены цветами. Несмотря на долгие и громкие звонки,  никто  не  вышел
отворить  дверь.  Прибытие,  которое   Бальзак   хотел   обставить   столь
торжественно, походило на дурной сок. Среди ночи кучеру  пришлось  идти  к
слесарю Гримо, проживавшему на улице Фобур-Сент-Оноре в доме N_175.  Когда
же наконец супругам удалось войти в особняк,  так  любовно  убранный,  они
убедились,  что  на  Франсуа  Мюнха,  их  слугу,  внезапно  напало  буйное
помешательство. Он все разгромил в доме, потом  забаррикадировался.  Чтобы
сдать его в больницу,  надо  было  дождаться  рассвета.  Расплатившись  со
слесарем, с кучером и отпустив обоих, Ева ушла к себе, в красную  спальню,
а Оноре к себе, в голубую спальню.  Последний  лоскуток  шагреневой  кожи,
лежавший в его жилетном  кармашке,  стал  совсем  маленьким  -  не  больше
лепестка розового подснежника.



XLI. НАВСТРЕЧУ СМЕРТИ

   Когда дом построен, в него входит Смерть.
   Турецкая пословица

   "Бильбоке доехал в таком ужасном состоянии, в каком ты никогда  его  не
видела. Он ничего не видит, не может ходить, то и дело теряет сознание", -
писала Ева своей дочери Анне. Бальз