й  точности"  и
добавлял: "Ужасам, которые романисты, как нам кажется, сочиняют, далеко до
подлинной действительности". Разумеется, природа богаче, чем искусство, но
правда в природе не то же, что правда в искусстве. В природе ее нельзя  ни
исчерпать, ни до конца постичь. Правда редко  кажется  правдоподобной.  Ей
недостает гармонии и единства. Великий писатель ищет единства  композиции.
Бальзак любил  называть  себя  поэтом,  то  есть  человеком,  воссоздающим
сущность вещей. "Что  такое  искусство?  Это  концентрированная  природа".
Воображаемое опирается на реальное, но упорядочивает его. Художник  должен
стремиться к простоте, воплощать свои идеи в образы  людей,  но  при  этом
создавать фигуры, которые для читателя были бы живыми. У Бальзака стержнем
романа является  какая-либо  страсть;  роман  показывает  нарастание  этой
страсти, волна ее поднимается, все сметает на  своем  пути  и,  захлестнув
человека, способна убить его.
   Романист бальзаковского склада: бальзаковские персонажи и  правдивы,  и
вместе  с  тем   крупнее   заурядных   людей.   "Мне   нравятся   существа
исключительные, - говорит Бальзак в письме к Жорж Санд, - я  сам  один  из
них. Мне и надо быть таким, чтобы выдвинуть на  авансцену  моих  заурядных
героев, и я никогда без необходимости не жертвую ими. Эти заурядные  герои
интересуют  меня  гораздо  больше,  чем  вас.  Я  их  возвеличиваю,  я  их
идеализирую - только в обратном смысле, преувеличивая их безобразие или их
глупость. Я придаю их уродствам ужасающие или комические пропорции".  Этим
приемом преувеличения Бальзак как будто приближается к романтикам, но в то
время как они любят украшать водосточные трубы страшными мордами  чудовищ,
ничуть не заботясь о правдоподобии, Бальзак, давая правдивые  подробности,
стремится быть верным человеческой природе.
   В процессе  создания  Бальзаком  его  персонажей  можно  различить  три
стадии. Сначала он исходит  из  образа  известного  ему  человека  или  из
книжных характеров. Например, рисуя Пильеро, он думает о Даблене, а  рисуя
Беатрису, видит перед собой Мари д'Агу. Затем он все  меняет  и  обогащает
портрет чертами, заимствованными у других моделей.  Во  второй  стадии  им
руководит "уже не стремление к  литературной  транспозиции,  а  внутренние
требования самого произведения". Как художник, который, отойдя немного  от
своей картины, лучше видит ее и добавляет лишний мазок или новый  оттенок,
Бальзак, окинув взором все, что уже нарисовано, стремится придать  картине
больше выпуклости. И наконец, в третьей стадии он  "деформирует  созданную
фигуру, словно в приступе  галлюцинации",  чтобы  сделать  ее  воплощением
определенной идеи. И тогда  Гобсек  становится  олицетворением  могущества
золота, Бирото - воплощением честности, а Горио - отцовской любви. Но даже
в переходе к отвлеченному он твердо ступает по земле. Как интересно в  его
книгах   обнаруживать   маленькие   черточки,   являющиеся   следами   его
повседневной жизни. Гранде называет свою  жену  "мамочкой",  как  называла
свою мать Лора де Сюрвиль, и говорит о Великом Моголе, как отец  Бальзака.
В зеленых папках Рабурдена мы  находим  каналы,  прокладываемые  Сюрвилем.
Основа разорвана на кусочки, и они собраны по-новому. Разумеется,  Бальзак
прежде всего обращается к самому себе, к своим воспоминаниям, к  пережитым
горестям. Многие из его романов как бы вознаграждают его за то, в чем  ему
было отказано судьбой: де Марсе приносит ему  красоту  и  силу;  Растиньяк
женится на богатой женщине и делает блестящую карьеру; д'Артез  дарит  ему
чистоту. Или же, прибегая к колдовству, старому как мир, он  освобождается
от преследовавших его неудач, обрушивая их на одного из своих  персонажей.
Так, Люсьен де Рюбампре избавляет его от  тяжелых  переживаний  юных  лет,
Цезарь Бирото - от воспоминаний о крахе его начинаний в типографском деле,
а Натан - от мучений писателя. Бальзак знает,  что  сам-то  он  выше  этих
горемык своей изумительной работоспособностью и силой своего гения, знает,
но ему приятно сказать это самому себе и показать другим. З.Маркас, Альбер
Саварюс - вот кто достоин его, и оба они могут считаться его  братьями  по
гениальности,  однако  ж,  оба  гибнут:  на  них  возложена  автором  роль
искупительной  жертвы.  "Каждый  бальзаковский  персонаж  является,  таким
образом, двойником своего создателя:  в  них  он  торжествует  или  терпит
поражение и гибнет - чтобы отвратить от себя  приговор  судьбы",  -  пишет
Пикон. Эти вымышленные существа в его глазах -  живые,  а  "реальные  люди
даже  казались  ему  бледной  копией  его  собственных   героев".   Прочно
утвердившись в этой второй реальности, он  мог  вместе  с  героями  делать
скачки во времени. Он объявляет читателю: "Здесь же вы видите внушительный
образ  де  Марсе,  который  становится  премьер-министром,  а  в  "Брачном
контракте" описаны его первые шаги в обществе; позднее... он предстает  то
восемнадцатилетним   юношей,   то    тридцатилетним    пустейшим    денди,
легкомысленным  бездельником"  [Бальзак.  Предисловие  к  "Дочери  Евы"  и
"Массимилле Дони"]. Не так ли бывает и в  нашем  обществе?  Вы  встречаете
человека, которого потеряли из виду; он был беден, а теперь стал богат; вы
идете в другой уголок гостиной, и там  какой-нибудь  искусный  говорун  за
полчаса расскажет  неизвестную  вам  историю  двадцати  лет  жизни  вашего
знакомого. Бальзаку превосходно удаются такие разговоры,  где  при  каждом
повороте светской болтовни открывается какая-либо тайна. Зачастую  история
рассказывается по частям, в несколько  приемов:  "Нет  ничего  цельного  в
нашем мире, все в нем мозаично... Образцом для автора служит XIX век,  век
крайне подвижный, когда ничто не стоит на месте" [Бальзак.  Предисловие  к
"Дочери Евы" и "Массимилле Дони"]. Автору приходится иной  раз  ждать  три
года, чтобы узнать развязку романа ("Беатриса"),  или  же  забыть  прошлое
своих персонажей, а порою игнорировать его. "Торпиль",  написанная  раньше
"Провинциальной знаменитости в Париже", показывает  нам  друзей  и  врагов
Люсьена де Рюбампре, и они говорят  о  нем  так,  словно  совсем  потеряли
память. В дальнейшем  автор  все  уладит,  если  у  него  хватит  времени.
Волшебство всех этих приключений заключается в том, что Бальзак  чувствует
себя в созданном им мире как в реальной жизни и ждет,  чтобы  какая-нибудь
встреча или доверенная ему тайна натолкнули его на  продолжение  того  или
иного романа, а когда он возвращается  к  житейской  действительности,  то
всюду видит там своих героев и углубляет свое знакомство с ними.
   У него и приемы, и тон историка. Если ему нужны примеры, чтобы пояснить
ситуацию, он их ищет и находит в самой  "Человеческой  комедии".  Если  он
хочет заполнить гостиную на вечере, он  созывает  туда  своих  собственных
героев то из буржуазного,  то  из  чиновничьего  круга,  то  из  светского
общества. Воспоминания действующих лиц какого-нибудь  романа  естественным
образом  затрагивают  его   предшествующие   произведения.   "Человеческая
комедия" - это история внутри Истории. В предисловии  к  "Дочери  Евы"  он
шутливо  обещает,  что  позже  к  "Этюдам  о  нравах"   будут   составлены
биографические указатели, и в качестве образца пишет справку о Растиньяке.
Ему кажется, что он шутит, а на деле он лишь опережает события.
   Теперь  понятно,  почему  он   так   легко   соглашается   на   просьбу
какого-нибудь издателя срочно написать рассказ в шестьдесят страниц, когда
бывает нужно увеличить объем выпускаемого тома.
   Ведь Бальзаку достаточно для этого собрать свою труппу и выбрать в  ней
нескольких  требующихся  ему  актеров.   Его   многочисленные   статьи   и
монографии, опубликованные то тут, то там, дают ему "зарисовки": Чиновник,
Лавочник, или тирады, которыми он "затыкает дыру",  а  в  один  прекрасный
день выбрасывает  их  при  переиздании  (например,  вычеркивает  тираду  о
Булонском лесе, имевшуюся в первом издании "Прославленного  Годиссара",  а
затем исчезнувшую из этого  рассказа).  Требованиям  ремесла,  связывающим
авторскую свободу, он придает не больше значения, чем  режиссер  в  театре
придает значение  прожектору,  который  то  зажигают,  то  гасят  по  ходу
действия. Он без  стеснения  позаимствует  в  техническом  журнале  доклад
инженера-путейца, закажет стихотворение Дельфине  Гэ  или  Теофилю  Готье.
Какую роль играют  эти  чужеродные  элементы,  раз  единство  произведения
достигается могучей личностью автора и раз действие быстро  развертывается
дальше?
   Бодлер  находит,  что  в  стиле  Бальзака  есть  "что-то  расплывчатое,
скомканное, черновое". Это неверно: Бальзак -  автор  эпистолярной  прозы,
Бальзак-журналист пишет очень хорошо, его стиль полон энергии и  движения;
Бальзак - историк нравов, Бальзак-географ в описаниях  проявляет  и  ум  и
точность. Идет ли речь о бочаре или о парфюмере, о театральных кулисах или
о лаборатории химика, его технический  язык  непогрешим.  Бальзак-моралист
небрежно разбрасывает в  тексте  своих  произведений  афоризмы,  достойные
Ларошфуко или Шамфора: "Только у стариков есть время любить... Смирение  -
это ежедневное самоубийство... Корыстные интересы зачастую  пожирают  друг
друга... Пороки  всегда  столкуются  меж  собой..."  Чувствуется,  что  он
воспитывался на классиках XVII и XVIII веков. Помимо гениальных находок (а
у него  их  множество),  он  и  машинально  пишет  прекрасным  слогом.  Он
великолепный подражатель - то подделывается под Рабле, то  под  Сент-Бева.
Он блестяще может изложить какую-нибудь научную и философскую систему. Его
никак не назовешь "претенциозным фельетонистом", уснащающим  свой  рассказ
"благомыслящими"  общими  местами,  наоборот,  он  с   юных   лет   мыслит
оригинально и глубоко.
   Правда, приходится признать, что у  него  не  всегда  хороший  вкус,  и
случается, что он впадает в смешную напыщенность, когда старается выразить
что-либо возвышенное или создать красивый образ. "Она  позлатила  бы  даже
грязь своей небесной  улыбкой..."  "Целомудренная  ограда  их  затаившихся
сердец..." "Так, значит, и ты тоже в пропасти, ангел  мой?.."  Его  романы
изобилуют "ангелами". Конечно, надо помнить, в какое время  это  писалось,
помнить о риторике романтиков и о том, какие книги  читал  Бальзак.  Стиль
проповедей Массильона, пусть он даже и хорош сам по себе, может  испортить
любовную переписку. Анриетта де Морсоф, так же как и ее создатель, слишком
много читала Сен-Мартена. Поскольку Бальзак верит в  единство  мироздания,
он позволяет себе смелые сравнения,  иногда  удачные,  иногда  комические:
госпожа Матифа - "эта  Екатерина  II  прилавка";  Нусинген  -  "этот  слон
финансового мира"; Горио - "Христос отцовской любви". Это мания  Бальзака,
но разве у Лабрюйера нет своей мании - стремления к финальному штриху, а у
Пруста - мании плести гирлянды прилагательных и изысканных метафор?
   А кроме того, у больших мастеров свои права. "Им-то не нужно изощряться
в стиле, они сильны, несмотря на все свои ошибки,  а  иногда  и  благодаря
ошибкам, - замечает в одном  из  своих  писем  Флобер.  -  Но  нас,  малых
писателей, ценят лишь за безупречно отделанные произведения... Я  осмелюсь
выразить здесь мысль, которую не решился бы высказать где-нибудь в  другом
месте: я скажу, что великие писатели нередко пишут плохо.  Тем  лучше  для
них. Искать искусство формы нужно не у них, а у  второстепенных  писателей
(Гораций, Лабрюйер)..."
   Но, сказав все это, заметим также, что  ни  один  писатель  не  работал
столько, сколько работал Бальзак. "Он вкладывал бесконечно много  труда  в
поиски  выразительных  средств",  -  говорит  Теофиль  Готье.  Однако   он
добавляет, что "у Бальзака был  свой  стиль,  притом  превосходный  стиль,
неизбежно необходимый, с математической  точностью  соответствующий  мысли
автора". Как Шатобриан, он подбирал архаические слова,  чтобы  вернуть  им
былой почет, или  же  редкие  слова,  или  же  фамилии,  чудесные  фамилии
"Человеческой комедии" - Гобсек, Бирото, Серизи, которые он вылавливал  на
вывесках, в различных ежегодниках или находил  в  своих  воспоминаниях.  В
"Турском священнике" он изобрел "разговор с подтекстом" -  прием,  который
состоит в том,  чтобы  искусно  вписывать  потаенные  мысли  собеседников,
скрывающиеся за произносимыми вслух фразами. Можно сказать также, что  его
письма  (особенно  письма  к  Ганской)  дублируются  таким   "подтекстом".
Читателю надо представить себе, какая смесь искренности, наивных хитростей
и романтических тирад кипела в его уме, когда он писал своей возлюбленной.

   НАБЛЮДАТЕЛЬ, ИЛИ "ЯСНОВИДЯЩИЙ"

   В предисловии к "Человеческой комедии" Бальзак  изложил  целую  систему
мироздания, представлявшую собою трамплин для полета его гения. "Он хочет,
- писал Мюссе, - уцепиться за нить, которая  может  все  соединить  и  все
сосредоточить... Этот  честолюбец  питает  лестную  для  себя  мысль,  что
единственно он обладает ключом к своей эпохе..." Это правда, для  Бальзака
жизнь - это система причинных связей, но гениальность жила в нем до всяких
систем и вне их. Великий художник не знает, как он  работает,  он  пробует
понять это, вглядываясь в созданное им  творение;  он  пытается  объяснить
системой  то  единство,  которым  обязан  своему   темпераменту.   Бальзак
аранжировал окружающий  мир,  чтобы  сделать  из  него  свой  собственный,
бальзаковский мир. Хотя ему  необходима  реальная  основа,  обеспечивающая
крепкую жизненность его персонажей,  никакого  ключа  не  подберешь  к  их
характерам. Растиньяк - вовсе не Тьер, Жозеф Бридо - не Делакруа,  маркиза
де Кастри - не герцогиня де Ланже,  госпожа  де  Берни  -  не  госпожа  де
Морсоф. Но отдельные черты Тьера, братьев  Делакруа  находят  отражение  в
образах Растиньяка и братьев Бридо. Растиньяк, так же как и Тьер,  женится
на дочери своей любовницы. Жюль Сандо - отнюдь не Лусто и не Рюбампре,  но
каждый из этих двух персонажей обязан ему искоркой жизни. Камилл Мопен  не
существовала бы, если б не было Жорж Санд, но Камилл Мопен не  Жорж  Санд,
и, хотя Бальзак высказывает Эвелине  Ганской  противоположное  мнение,  он
просто  недооценивает  силу  своей  фантазии.  Подлинное  правило  всякого
искусства, говорил Андре Жид,  состоит  в  том,  что  "Бог  предлагает,  а
человек располагает". Натура предлагает элементы, художник располагает  их
по-своему.
   Случаются, однако, чудесные встречи, когда  сама  жизнь  дает  писателю
готовые  персонажи  для  его  произведений,  фигуры,  которые  без  всяких
изменений или с едва заметными  штрихами  поправок  могут  прямо  войти  в
роман. Анна-Мария Мейнингер доказала, что многие  подробности,  касающиеся
брака и любви Корделии  де  Кастеллан  (подруги  Шатобриана),  точь-в-точь
соответствуют приключениям Дианы де Мофриньез, с которой мы  познакомились
в "Музее древностей" и которая стала в дальнейшем героиней повести  "Тайны
княгини де Кадиньян". Та же среда высшей знати - Кастелланы, так же как  и
Кадиньяны,  были  некогда  владетельными  князьями.  Те  же   материальные
обстоятельства - разорение: Корделия  де  Кастеллан,  разойдясь  с  мужем,
который  служил  в  дальних  гарнизонах,  жила  в  маленьком  особняке   в
Фобур-Сент-Оноре; Диана де Мофриньез в романе поселилась  в  нижнем  этаже
дома на улице Миромениль. То же очарование, та же ангельская красота,  тот
же небесный взор голубых глаз и та  же  развращенность  -  у  обеих  целая
коллекция блестящих любовников, и обе нарочито афишируют свои романы.  Обе
обладают неслыханным искусством  "облачать  свою  душу  и  тело  в  дивные
туалеты"; та же сила ума и та же отвага в затруднительных положениях.
   Все говорит о сходстве. У  княгини  Кадиньян  есть  опасная  подруга  -
маркиза д'Эспар, а графиня  де  Кастеллан  была  тесно  связана  со  своей
соперницей герцогиней Дино. "Конечно,  они  знали  друг  о  друге  слишком
важные тайны и не стали бы ссориться из-за какого-то  одного  мужчины  или
оказанной услуги... Когда две приятельницы способны убить друг  друга,  но
каждая  видит  в  руке  у  соперницы  отравленный   кинжал,   они   являют
трогательное зрелище гармонии, нарушаемой лишь в тот миг,  когда  одна  из
них нечаянно это оружие обронит". Эти слова Бальзака столь же применимы  к
двум реально существовавшим женщинам, как и к двум  вымышленным  героиням.
Фамилия де Кадиньян, по-видимому, переделана Бальзаком из фамилии  княгини
де Кариньян (той, у которой на  балу  загорелось  платье,  так  же  как  у
Корделии де Кастеллан).  Диана  де  Мофриньез  хранит  письма  Люсьена  де
Рюбампре, как хранила Корделия письма Шатобриана. Среди окружения Корделии
встречались люди, подобные  Мишелю  Кретьену,  Анри  де  Марсе  и  Даниелю
д'Артезу. Короче говоря, здесь сама жизнь создала произведение  искусства.
Гений Бальзака сумел открыть этот шедевр.
   Но такие счастливые случаи чрезвычайно редки. Когда Бальзак опубликовал
роман "Златоокая девушка", его спросили, правда ли то, что там рассказано.
Он ответил: "Эпизод правдив... Историк нравов обязан брать  действительные
факты, порожденные одной и той же страстью,  обуревавшей  многие  лица,  и
сшить вместе эти происшествия,  чтобы  получить  законченную  драму".  Это
верно,  но  романист,  поэт  преображает  наброски  с  натуры,   сделанные
историком нравов. Подобно тому как Рембрандт бросал в  самые  темные  углы
мрачных  лавок  трепещущий  рыжеватый  луч   света,   Бальзак,   накидывая
золотистую дымку на гнусные,  пошлые  драмы,  создавал  могучие  контрасты
света  и  тени!  Его  называли  то  реалистом,  то  фантазером.  Оба   эти
определения ошибочны, вернее сказать, они правильны при условии, что  одно
дополняется другим. Шарль Бодлер говорил:

   "Меня часто удивляло, что Бальзака прославляли главным образом  за  его
наблюдательность; а мне всегда казалось главным его достоинством  то,  что
он  фантазер,  и  фантазер  страстный.  Все  его  герои  наделены  горячей
жизненной силой, которая  воодушевляла  и  его  самого.  Все  его  вымыслы
красочны, как мечты. От верхушки аристократии и до самых низов плебса  все
актеры "Комедии" больше цепляются за жизнь,  более  энергичны  и  хитры  в
борьбе, более терпеливы в несчастье, больше жаждут наслаждений,  проявляют
больше ангельской доброты и  преданности,  чем  мы  видим  это  в  комедии
реального мира. Короче говоря, в произведениях Бальзака  каждый  персонаж,
даже привратница, наделен талантом. Все они натуры волевые, право, воли  у
них хоть отбавляй. Да ведь это же сам Бальзак..."

   Можно с этим согласиться, но при  одном  условии:  надо  добавить,  что
фантазер Бальзак обязан был  своими  образами  реальной  действительности.
"Чересчур много твердили, что господин де Бальзак наблюдатель и  аналитик,
на самом деле (не знаю, лучше это или хуже) он был ясновидящим", -  заявил
Шарль. Фраза стала знаменитой, но она требует оговорок. Бальзак видит  то,
что за пределами действительности, но он видит также  и  действительность.
Он прислушивался к разговорам прохожих на  улицах,  расспрашивал  военных,
завтракал с  палачом,  был  в  приятельских  отношениях  с  каторжником  и
выслушивал исповеди дам из хорошего  общества.  Он  читал  все  и  нередко
находил  отправную  точку  для  одного  из  прекрасных  своих  романов   в
какой-нибудь неудавшейся, по его мнению,  книге.  Корни  его  произведений
глубоко уходят в плодородную почву, где смешались  классическая  культура,
бесконечное чтение  и  поразительное  знание  своего  времени.  Оставалось
только  создавать  из  этого  сверхизобилия  произведения  искусства.  Это
превращение оставалось  таинственным  даже  для  него  самого.  Переплавка
происходила  в  бессонные  ночи,  в  часы  труда  и  творческого  экстаза,
"возвышенного  пароксизма  разума,  подстегнутого  волнением,  когда  муки
рождения исчезают, сокрытые  радостным  и  непомерным  возбуждением  ума".
Мелькнет, как молния, мысль, заце