разе  взято  у  графини
Гидобони-Висконти. Госпожа дю Геник (все еще красивая в  сорок  два  года)
старше, чем Contessa, родившаяся в 1804 году, но обе они обладают  "жаркой
красотой августа, богатого красками", обе отличаются прелестной  белизной,
у обеих глаза голубые, как бирюза, и обе носят имя  Фанни.  В  "Беатрисе",
так же как это было  в  "Лилии  долины",  сразу  можно  разгадать  алхимию
романиста.  Он  берет  из   действительности,   из   реального   любовного
приключения  (хорошо  ему  знакомого  благодаря   Жорж   Санд)   множество
подробностей. Все создавать путем вымысла было бы напрасной тратой сил,  к
тому же не всегда выдуманное звучало бы правдиво. Но задача была не в том,
чтобы попросту перенести в роман действительность  в  чистейшем  ее  виде,
нет, надо было по-своему подать ее: тут усилить свет, там  сгустить  тени,
поднять  изображаемые  характеры  до  высот  типов  и,  наконец,   связать
отдельный случай со всей картиной, показав, как современный  мир  разрушил
патриархальный мирок Геранды. Может, впрочем, случиться, что на  некоторых
стадиях работы действительность не даст художнику нужной ему натуры. Тогда
Бальзак откладывает свое полотно в сторону до тех  пор,  пока  вдохновение
или случайная встреча не помогут ему закончить  работу.  "Беатриса"  ждала
развязки пять лет - пять лет, в течение которых Мари д'Агу  и  ее  двойник
постарели. И  тогда  мы  увидим,  как  другая  женщина  станет  прототипом
Беатрисы и как Каллист дю Геник, наивный  бретонец,  который  бросил  свою
юную супругу ради  распутной  любовницы,  "будет  исцелен  от  иллюзий"  и
возвращен к семейному очагу благодаря добродетельному заговору, в  который
вошли его теща (герцогиня де Гранлье), умудренный жизнью кюре и авантюрист
Максим де Трай. В труппе Бальзака имелись актеры на любые амплуа.
   Но каким бы счастьем ни было для Бальзака "носить в голове целый  мир",
ему, увы, приходилось иногда спускаться на глинистые дорожки Жарди, и  это
становилось настоящей катастрофой. Долги, которые он сделал для покупки  и
благоустройства этого дома, в 1839  году  уже  достигли  пятидесяти  тысяч
франков. Бальзак должен всем своим приятелям, должен и привратнице дома  в
Шайо, и садовнику Бруэту (привезенному из  Вильпаризи),  и  даже  полевому
сторожу в Виль-д'Авре.  Этот  низший  блюститель  закона  неосторожно  дал
взаймы писателю шестьсот франков, и  Гозлан  застал  Бальзака,  когда  тот
"прятался в своем садике, как затравленный заяц, не смея погулять в  лесу"
из страха столкнуться со своим кредитором. Этот долг фигурирует  в  списке
"неотложных", в конце которого  Бальзак  наивно  добавляет:  "забыл,  кому
сколько, но всего 4000". Затем следовали долги "спокойные", из них  десять
тысяч  графине  Гидобони-Висконти.  В  бухгалтерии  Бальзака  сумма   этой
деликатной денежной помощи сопровождается пометкой: "Уплатить еще до конца
года, без  процентов".  Он  подарил  прекрасной  англичанке  переплетенные
оттиски корректуры "Беатрисы", а в самой книге  напечатано  в  посвящении:
"Саре", что вызвало ревнивые опасения госпожи Ганской.
   Однако Бальзак надеется и даже питает уверенность расквитаться со всеми
своими долгами, если он станет писать пьесы  для  театра.  Перед  тем  как
начать в 1839 году новую драму "Вотрен", взятую им из  своих  романов,  он
смело предложил  Арелю,  директору  театра  Порт-Сен-Мартен,  эту  еще  не
написанную пьесу. И совершилось чудо: Арель согласился  -  ему  до  зарезу
была нужна новая пьеса, а иллюзиями  он  обольщался,  пожалуй,  не  меньше
самого Бальзака. "Никакого риска, -  уверял  себя  Арель,  -  герой  пьесы
известен публике по "Отцу Горио"; играть его будет Фредерик Леметр;  успех
обеспечен".
   Теофиль  Готье,  честный  и  дружелюбный   свидетель,   описал,   какие
невероятные приемы применял Бальзак в качестве драматурга. Романы свои  он
переделывал и отделывал по десять  раз,  но  совсем  не  обрабатывал  свои
пьесы. Накануне того дня, когда он должен был читать  "Вотрена"  в  театре
Порт-Сен-Мартен, он созвал Готье, Беллуа, Урлиака и Лоран-Жана; собрал  он
их у портного Бюиссона на улице Ришелье, в доме  сто  четыре.  У  Бальзака
было там пристанище - кокетливо и со вкусом убранная мансарда, со штофными
обоями, с ковром в синих и белых разводах. Готье так описывает эту сцену:

   "- Ну, наконец и Тео  пришел!  -  воскликнул  Бальзак,  увидев  нас.  -
Ленивец, тихоход, аи, унау! Поторапливайтесь! Вы  должны  были  пожаловать
час назад... Завтра я читаю у Ареля большую пятиактную драму.
   -  И  вы  хотите  знать  наше  мнение?  -  спросили  мы,  с   удобством
располагаясь в креслах, как оно и подобает, когда люди  готовятся  слушать
долгое чтение.
   Угадав по этим позам нашу мысль, он сказал с самым простодушным видом:
   - А драма еще не написана.
   - Вот дьявол! - воскликнул я. - Придется  отложить  чтение  на  полтора
месяца.
   - Нет, мы живо смастерим драмораму, чтобы получить денежки. У меня  как
раз подошел срок векселям на солидную сумму.
   - Но ведь к утру невозможно сочинить пьесу. Переписать и то не успеют.
   - Мы вот  как  устроим:  вы  напишите  первый  акт,  Урлиак  -  второй,
Лоран-Жан - третий, де Беллуа - четвертый, я - пятый, и завтра в полдень я
прочту пьесу, как было  условлено.  В  одном  действии  бывает  не  больше
четырехсот или  пятисот  строк;  пятьсот  строк  диалога  прекрасно  можно
сделать за сутки - за день и ночь.
   - Ну, рассказывайте  сюжет,  намекните  план,  обрисуйте  в  нескольких
словах действующих лиц, и я примусь  за  работу,  -  ответил  я,  порядком
испугавшись.
   -  Ах,  так?!  -  воскликнул  Бальзак   с   великолепными   интонациями
удрученности и гордого презрения. - Вам еще сюжет рассказывать?.. Этак  мы
никогда не кончим..."

   Из всех приглашенных за дело взялся только незаменимый Лоран-Жан. Может
быть, он даже сделал больше, чем Бальзак. Конечно, на следующий день читка
не могла состояться, разумеется нет! Пьеса была представлена в  цензуру  в
январе 1840 года и сначала  была  отвергнута  по  соображениям  морального
характера: обнаружено было сходство  главного  героя  с  Робером  Макаром,
торжествующим вором и  насмешником;  в  конечном  счете  Вотрен  оставался
безнаказанным.  После  некоторых  незначительных  поправок  автор  получил
разрешение на постановку. Премьера состоялась 14 марта, и атмосфера в зале
была враждебной. Из страха перед журналистами (затаившими злобу на него за
"Утраченные иллюзии", где Бальзак дал беспощадную картину  их  нравов)  он
вздумал рассадить их вперемешку с платными зрителями. Но  его  противников
оказалось в зале большинство. Три первых акта были  встречены  холодно.  В
четвертом  акте  появление  на   сцене   Фредерика   Леметра   в   мундире
мексиканского генерала, с хохлом на голове,  как  у  Луи-Филиппа,  вызвало
бурю  возмущения.  Герцог  Орлеанский  демонстративно  вышел  из  ложи  и,
вернувшись во дворец, разбудил  короля.  "Батюшка,  -  сказал  он,  -  вас
выводят на театре в карикатурном  виде.  Неужели  вы  это  потерпите?"  На
следующий день пьеса была запрещена. Бедняга Бальзак очутился, как Перетта
в басне, перед разбитым кувшином! Эта басня преследовала его.
   Провал "Вотрена" был тяжелым ударом для  всего  "небесного  семейства".
Из-за безденежья Сюрвиль не  может  ни  прокладывать  каналы,  ни  строить
железные дороги, и от этого он совсем теряет голову, становится все  более
раздражительным и вспыльчивым. Он "со всеми на ножах и рычит как  лев",  -
пишет теща  своим  живописным  слогом.  Жен",  которую  он  оскорбляет,  в
утешение себе говорит дочерям, что у  него  "мостовое  настроение".  После
резких  выходок  Сюрвиль  чувствует  угрызения  совести  и  готов  просить
прощения, но характер у него гордый, а Лора обидчива, "так что лед все  не
тает". Бедняжка Лора! Ей уже  не  двадцать  лет,  она  постарела,  красота
увяла; ее одолевают печальные мысли об  ушедшей  молодости,  о  потерянных
возможностях. По счастью, ее дочь Софи так мила и  нежна  с  матерью.  Она
тоже твердит: "Это все мост виноват!" И  в  самом  деле,  инженер  Сюрвиль
достоин жалости. Он работает день и ночь, и все же он на грани  разорения.
У зятя госпожи Бальзак и шурина Оноре Бальзака положение трудное. Лора это
прекрасно понимает; она признает, что ее муж  -  славный  человек,  но  не
блещет талантами, больше всех дарований он наделен сердечным жаром.  После
очередной супружеской стычки она  говорит  служанке:  "Вот  они,  прелести
супружеского  счастья!"  Она  отказывается  от  балов,  от   вечеров,   от
спектаклей; она начинает беспокоиться о замужестве дочерей.  Словом,  Лора
Сюрвиль становится такой же, какой была когда-то в Вильпаризи ее мать.
   Оноре доставил им обеим много беспокойства. После запрещения  "Вотрена"
Лора дала ему взаймы шестьдесят франков из той скромной  суммы  в  пятьсот
франков, которую муж выдавал ей ежемесячно  "на  стол".  Если  бы  Сюрвиль
узнал об этом, какую сцену ревности он устроил бы! А когда Бальзак заболел
от неудачи в театре, Лора  храбро  приняла  его  в  свой  дом,  уложила  в
постель, обеспечила ему хороший уход, но зачастую  слышала  за  это  укоры
мужа: "Я же тебе говорил, что так и будет!" Госпожа Бальзак пишет:  "Ты  и
представить себе не можешь, сколько "Вотрен" причинил мне горя (о  деньгах
я уже не говорю)! Репутация Оноре погибла!  Теперь  он  конченый  человек,
если только новой  своей  пьесой  не  завоюет  блестящего  успеха".  Можно
подумать, что дело происходит в Байе в 1820 году. Мать величайшего в  мире
романиста портит себе из-за него  кровь,  как  и  во  времена  "Наследницы
Бирага" или "Арденнского викария".



XXVII. АРЬЕРГАРДНЫЕ БОИ

   Одно из несчастий высокого ума состоит
   в том, что он неизбежно понимает все  - и
   пороки и добродетели.
   Бальзак

   Вполне естественно, что великий писатель, страдающий оттого, что у него
нет морального и общественного престижа, на который он имеет  право,  иной
раз мечтает об апофеозе Вольтера. В 1839 году Бальзак, казалось ему, нашел
свое "дело Каласа". Спасти невиновного -  задача  не  менее  славная,  чем
создать образ бандита. Дело Пейтеля привлекло  внимание  Бальзака,  потому
что он знал обвиняемого. Он встречался с ним в Париже в 1831 и 1832 годах,
когда Пейтель, тогда еще очень молодой человек,  приобрел  пай  в  журнале
"Волер" и вел в нем театральное обозрение. Пейтель казался  ему  человеком
тщеславным,  горячим,  вспыльчивым,  но  добрым.  Расставшись  с  Парижем,
Пейтель работал у нотариуса в Лионе, потом в Маконе  и  наконец  устроился
нотариусом в Бела. 7 мая 1838 года он женился на креолке Фелиси  Алькасар,
"бесспорно привлекательной особе, - пишет Перрод. -  Она  была  смуглянка,
как  все  женщины,  родившиеся  на  Антильских  островах,  где  в   минуты
страстного волнения девичьи  щеки  пылают,  скрадывая  матовую  бледность,
свойственную этим хрупким созданиям. Она  была  капризна  и  переменчива".
Даже в родной семье ее считали "лживым и очень опасным существом".
   В  ночь  с  1  на  2  ноября  1838  года  Пейтель   внезапно   разбудил
практикующего в Белэ врача Мартеля - он  привез  к  нему  из  Макона  свою
молодую жену, смертельно раненную, и умолял врача оказать  ей  помощь.  Он
заявил, что его слуга Луи Рей выстрелил из пистолета по  фаэтону;  увидев,
что госпожа Пейтель ранена, нотариус  бросился  преследовать  убийцу.  Как
всегда во время поездок,  он  был  вооружен  шахтерским  молотком  и  этим
молотком ударил Луи Рея. "Не знаю, сколько ударов я нанес ему  По  голове,
пока он не упал у моих ног".
   Жандармерия  и  судебные  власти  не  поверили   объяснениям   Пейтеля.
Общественное мнение Белэ настроено было крайне враждебно  по  отношению  к
этому нотариусу, чужаку,  недавно  поселившемуся  в  городе.  На  судебное
следствие оказали влияние политические страсти. Обвинительный  акт  создал
некую  воображаемую  фигуру  Пейтеля,  человека  скрытного,   лицемерного,
который вел в Париже распутную жизнь, промотал свое состояние и женился на
очень богатой дурнушке (что было неверно), желая раздобыть  таким  образом
деньги на покупку нотариальной конторы. Бальзак и Гаварни,  которые  знали
Пейтеля, не могли поверить, что он был таким чудовищем,  каким  изображала
его прокуратура. Когда суд присяжных в Бурке приговорил Пейтеля к смертной
казни, оба друга поехали навестить его в тюрьме, а Бальзак, встав  на  его
защиту, написал длинное "Письмо о процессе Пейтеля, белэйского нотариуса".
   Он попытался нарисовать  более  верный  портрет  осужденного:  "Пейтель
получил такое же воспитание, какое обычно дают детям в порядочных  семьях;
родители оставили  ему  состояние  в  сто  тысяч  экю;  как  нотариус,  он
принадлежит к той буржуазии, которая теперь почти что  полновластно  царит
во Франции; в молодости он  занимался  литературой,  работал  в  парижской
прессе;  разве   мы   не   обязаны   защитить   его?"   Проявляя   большую
осведомленность в юридических вопросах,  Бальзак  доказывал,  что  Пейтелю
совсем не  нужно  было  приданое  Фелиси  для  того,  чтобы  заплатить  за
нотариальную контору, что недвижимое имущество в Маконе,  доставшееся  ему
по наследству, осталось  нетронутым  и,  наконец,  что  Ламартин,  великий
Ламартин, прислал "единодушное  свидетельство  людей,  знавших  Пейтеля  и
подтверждавших чистоту его прошлого и безупречность жизни".
   Все усилия были  тщетными  и,  быть  может,  только  раздражали  судей.
Луи-Филипп не забыл, что Пейтель как журналист "лез в политику" и  однажды
опубликовал под псевдонимом Луи Бенуа, садовник, "Физиологию  Груши",  где
крайне непочтительно говорилось об очертаниях королевской  физиономии,  да
еще эта статейка сопровождалась иллюстрациями Анри Монье. Роже  де  Бовуар
написал ядовитую песенку:

   Увы, увы! Никак
   Не подыщет Каласа Бальзак.

   Манеры и внешность Бальзака не понравились судейским чиновникам  Бурка.
"Ну да,  Бальзак,  -  говорил  Гаварни,  -  почему  у  вас  нет  приятеля,
какого-нибудь тупоголового и преданного буржуа, который вымыл бы вам  руки
и завязал как следует галстук..."
   Пейтеля казнили 28 октября 1839 года.  Кажется,  он  действительно  был
виновен, но  иначе,  чем  об  этом  говорилось  в  обвинительном  акте,  и
преступление  его  носило  менее  гнусный  характер.  Пейтель  не  захотел
открыть, что его жена была в  связи  со  слугой  (быть  может,  связь  эта
существовала еще до брака, так как Луи Рей состоял в услужении  у  маркизы
де Монришар, сестры Фелиси). Убийство из  ревности  все  же  было  не  так
омерзительно, как убийство ради  денег.  Бальзак  писал  Чужестранке,  что
"этот бедный малый" мог бы "спасти свою голову, если б сказал всю правду.

   "Да,  у  Пентеля  имелись  обстоятельства  более  чем  смягчающие,   но
ссылаться на них было невозможно. Люди  ведь  не  хотят  верить  некоторым
благородным чувствам. Ну, теперь уж все кончено. Я  вам  когда-нибудь  дам
прочесть то, что он написал мне перед тем, как взойти на эшафот... Он  был
мучеником своей чести. За такие чувства,  обуревающие  героев  Кальдерона,
Шекспира и Лопе де Веги, театр рукоплещет,  а  в  Бурке  за  них  человеку
отрубили голову".

   Бальзак великодушно отдавал ради защиты обвиняемого  и  свое  время,  и
свое перо, и деньги. Хлопоты по делу Пейтеля, поездки в Бурк,  напечатание
"Письма" обошлись ему в 10000 франков и, как он наивно  говорил,  принесли
еще убытку на 30000 франков, замедлив его работу. И произошло это в  такое
время, когда ему нужно было мобилизовать все средства. В  июне  1840  года
общая сумма его долгов, поднимающаяся, как морской прилив, достигла 262000
франков, среди этих долгов  на  115000  франков  было  "дружеских"  долгов
(госпоже Бальзак, госпоже Делануа, доктору Наккару,  портному  Бюиссону  и
т.д.) и на 37000 - неоплаченных, но "спокойных" векселей  (как,  например,
супруги Висконти).  Но  был  по  крайней  мере  один  весьма  "неспокойный
кредитор", некий Фуллон, домовладелец, своего  рода  Гобсек,  который  под
ростовщические проценты дал Бальзаку 5000 франков под залог его  авторских
прав на "Вотрена": не получив долга,  он  пустил  в  ход,  как  это  делал
некогда Даккет, все средства судебного воздействия,  включая  и  наложение
ареста на имущество должника. В Жарди эта комедия возобновилась.  Садовник
Бруэт сказал судебному приставу, что флигель со  всею  находящейся  в  нем
мебелью принадлежит графу Гидобони-Висконти; в доме Бальзака  нет  никаких
вещей, пригодных для продажи с молотка, кроме китайской вазы  с  щербатыми
краями и разрозненных книг. Тогда безжалостный  Фуллон  добился  наложения
ареста на недвижимое имущество, то есть на оба флигеля. Бальзаку надо было
спешно продать Жарди и переселиться  в  другое  место.  Улица  Батай  была
окружена, красивая мебель,  поставленная  у  Бюиссона  на  улице  Ришелье,
вывезена по постановлению суда, в который обратился свирепый кредитор.
   Даже госпожа Бальзак держала себя не так спокойно, как того хотелось ее
сыну. Вот что она писала ему 22  октября  1840  года:  "Нынче,  дорогой  и
любимый сын мой, мне исполнилось шестьдесят два года... Я начала этот день
молитвой за вас, дети мои, и мысленно благословила вас... Каждый день молю
Провидение, чтобы оно поддержало  тебя  в  твоей  борьбе..."  Она  хранила
молчание "более двух лет" и не виделась с сыном из страха, что  ей  "будет
оказан холодный прием", но как она  страдала  из-за  того,  что  живет  на
средства зятя. Не мог бы сын дать ей приют? Эта мысль привела  Бальзака  в
ужас. Если под одной кровлей  с  ним  будет  жить  такая  неуравновешенная
женщина, как его мать, это будет жестокой угрозой его душевному  покою!  А
ведь ему еще так много надо написать! Чем больше он продвигался по  своему
пути, чем больше создавал, тем больше цель как будто отдалялась  от  него.
Однажды он написал Зюльме Карро: "Будущее начинает приближаться", а  через
несколько месяцев уже сообщал: "Все одно и то же: бесконечные ночи, ночи и
по-прежнему впереди целые тома! То, что я хочу построить, так высоко,  так
обширно!" По правде сказать, раз он хочет соперничать с  самим  Богом,  то
ему не закончить своих произведений, проживи он хоть сто лет.
   А  кто,  кроме  Зюльмы   Карро,   понимает   его?   Его   отношения   с
Гидобони-Висконти  становятся  менее  теплыми.  Хотя  Contessa   и   любит
Бальзака, она устает от этой беспокойной жизни, от этих постоянных долгов,
от этих судебных исполнителей, осаждающих его со всех сторон. Да, кажется,
и Бальзак уже исчерпал все радости этой любовной связи.  Сара  никогда  не
требовала и не  обещала  верности.  Она  втайне  применяла  в  жизни  свои
собственные,  британские  принципы  морали.  Ей  было  известно  о  романе
Бальзака с Ганской, и он ее не смущал. Впрочем, переписка Бальзака  с  его
Евой стала более вялой. Надежды неизменно сменялись разочарованием,  и  их
затягивал туман забвения. Появлялись другие женщины, ибо Бальзак  не  умел
противиться соблазну любовного приключения, которое  могло  стать  сюжетом
романа.
   В апреле 1839 года он напечатал в "Ле Сьекль", директором которого  был
его приятель Дютак,  первую  часть  "Беатрисы".  По  поводу  этого  романа
Бальзак получил  письмо.  Его  корреспондентка  была,  как  она  сообщила,
молодая  девица,  уроженка   Геранды,   а   посему   поклонница,   вдвойне
заинтересованная   книгой:   во-первых,    история,    описываемая    там,
развертывалась в ее родных краях, а во-вторых, героиню  романа  зовут  так
же, как и  ее,  -  Фелисите.  Странная  причина  для  восхищения  глубоким
произведением, но находятся  и  такие  читательницы.  Бальзаку  доставляла
удовольствие эта переписка, потому что "юная солеварка" выступила  в  роли
боязливой влюбленной, очарованной великим и недоступным  человеком.  Зная,
что он находится в Жарди и выздоравливает там, после  того,  как  вывихнул
себе ногу, барышня послала  ему  вышитый  коврик  с