, были оплачены, даже дружеские  векселя  Латуша.
"Это просто неслыханно! А еще порядочные люди!  Побойтесь  Бога,  господин
Седийо!" И в приступе благородного негодования Латуш восклицал:

   "Да пропади она пропадом, эта  улица  Кассини!  Пусть  дьявол  на  веки
вечные  ниспошлет  ее  обитателям  перезрелых  любовниц,  черствый   хлеб,
железные вилки, отвратительные  развязки  произведений  и  полные  ложного
пафоса предисловия!"

   Говоря  по  правде,  бывшие  друзья  начинали  ненавидеть  друг  друга.
Жеманный,   аккуратный,   скрупулезный   Латуш   приходил   в   ужас    от
бесцеремонности Бальзака, от его резких манер, неуклюжей массивной фигуры.
Бальзак любил грубые шутки, скабрезные истории; Латуш  поджимал  при  этом
губы и умолкал. Хорошо знавшая обоих  писателей  Жорж  Санд  говорила:  "Я
всегда считала, что Латуш вкладывал слишком  много  настоящего  таланта  в
свои  речи.  Бальзак  вкладывал  в  них  только  сумасбродство.  Он  щедро
разбрасывал то, чем обладал в избытке, но тщательно  берег  свою  глубокую
мудрость для собственных произведений". Латуш говорил Бальзаку, что тот  в
своем литературном тщеславии доходит до шутовства. Бальзак возражал:

   "Стало быть, если человек не умеет излагать свои мысли так остроумно  и
изящно, как это делаете вы, из этого следует, будто Он тщеславен. Господи!
Сколько же на  свете  тщеславных  людей,  ибо  многие  из  моих  собратьев
выражают свои мысли не лучше, чем я...
   Что касается "Шуана", то в один прекрасный день я опубликовал эту книгу
на свой страх и риск и потерял много денег. Сам  я  ничего  не  делал  для
того, чтобы продать хотя бы один экземпляр, не появилось ни  одной  строки
объявлений, и тем не менее  мой  типограф  продал  четыреста  экземпляров.
Чтобы книга раскупалась, нужна хорошая статья  сразу  в  трех  газетах,  и
статья, помещенная на видном месте, чтобы ее прочел весь Париж.  Только  в
этом случае, а не иначе "Шуан" будет распродан; и  пусть  я  сквозь  землю
провалюсь, если во мне говорит тщеславие".

   "Шуаны" и в самом деле не имел успеха у широкой публики, зато он  нашел
себе читателей, пусть немногих, но сумевших оценить  его  по  достоинству.
Оноре знал, что отныне для нескольких знатоков он будет автором "Шуана".
   Сюрвиль познакомил шурина со своими  бывшими  соучениками,  окончившими
Политехническое  училище;  то  были  преподаватели  военного   училища   в
Сен-Сире, неподалеку от Версаля, - майор Карро  и  артиллерийский  капитан
Периола, храбрый и порядочный человек. Бальзак отлично чувствовал  себя  в
обществе этих образованных людей, которым нравился "Шуан"; они делились  с
ним воспоминаниями о военных походах и о своем пребывании в плену. Госпожа
Зюльма Карро, урожденная  Туранжен,  женщина  высоких  моральных  качеств,
мужественная и стоическая, сделалась самым верным его другом.  Она  слегка
прихрамывала, лицо ее дышало энергией и страстью.  Кокетство  ей  не  было
свойственно вовсе. Бальзак делал Зюльме скромные подарки: экран для свечи,
спичечницу. Он надеялся, что она найдет им место у себя дома,  в  поместье
Фрапель, близ Иссудена. "Жить в памяти человека с прекрасной душой  -  вот
одна из самых любезных моему сердцу иллюзий".
   Но это не было иллюзией.  Зюльма  Карро,  и  в  самом  деле  обладавшая
возвышенной душой, угадывала в Бальзаке великого  человека,  изнемогавшего
под грузом мелочных забот; только в Сен-Сире он порой забывал  о  них.  От
своего  отца,  Реми  Туранжена,   помощника   мэра   города   Иссудена   и
по-настоящему благородного человека,  Зюльма  унаследовала  свободолюбивые
идеи  XVIII  века.  Все  в  этой  буржуазной  и  обеспеченной  семье  были
республиканцами. Два брата Зюльмы  сделались  депутатами.  Ее  муж,  майор
Карро,  отказался  голосовать  за  пожизненное  консульство.  Он  попал  в
немилость. Муж и жена питали к Бальзаку самую сердечную привязанность.
   Между тем  в  "небесном  семействе"  дела  шли  не  слишком-то  хорошо.
Бернар-Франсуа плохо перенес перемену обстановки. Оторванный от Вильпаризи
и  своих  старческих  привязанностей,  он  медленно  угасал.  Никогда   не
признававший докторов и сам себя лечивший, старик тяжело заболел. К  концу
апреля 1829 года врачи объявили, что Бернар-Франсуа,  надеявшийся  прожить
до ста лет, близок к смерти;  у  него  нашли  абсцесс  в  печени,  который
необходимо было вскрыть. Госпожа Бальзак не без оснований возмущалась тем,
что Оноре живет в роскоши: она не могла постичь, как это человек,  который
всем  должен  (и  прежде  всего  ей),  может  еще  покупать  себе  мебель,
драпировки и дорогие безделушки. Лора вступалась за брата. Да, он приобрел
шкаф красного дерева; да, он велел переплести свои книги в сафьян. Но ведь
он готов продать их, если этого хочет  мама,  только  тогда  ему  придется
брать книги в Королевской библиотеке, и расходы  по  доставке  значительно
превысят сумму, какую можно выручить от их  продажи.  Что  еще?  Несколько
локтей драпировочной ткани, немного бахромы, ковер?  Какие  пустяки!  Нет,
право, он не чувствует за собой  никакой  вины  и  так  страдает  от  этих
постоянных упреков. Для того чтобы писать,  он  нуждается  в  монастырской
тиши и покое! Но что может быть естественнее, если в  короткие  промежутки
между трудами он хочет отдохнуть  от  привычного  аскетизма  в  обстановке
некоторой роскоши? В часы работы художнику нужен только  чердак  да  кусок
хлеба. "Но после долгих странствований мысли,  после  уединенной  жизни  в
волшебных дворцах, населенных созданиями его фантазии, он больше, чем  кто
бы то ни  было,  нуждается  в  развлечениях,  созданных  цивилизацией  для
богачей и бездельников" [Бальзак, "О художниках"].
   Одна  только  Лора  да,  быть  может,  Сюрвиль  понимали  его.  В  пору
безрадостного  детства  между  братом  и  сестрой  возникли  необыкновенно
прочные узы!

   Бальзак - Лоре Сюрвиль, 11 февраля 1829 года:
   "Среди моих горестей одна мысль, словно мысль о  далекой  возлюбленной,
всегда дарует мне утешение. Вот только что, подойдя  к  камину,  я  сделал
непроизвольный жест рукой, похожий на взмах крыла, такой привычный у тебя,
когда ты  довольна  собою,  какой-либо  остротой,  мыслью,  чувством,  чем
угодно.
   Тогда я подумал о тебе и воскликнул: "Стой! Надо написать ей и сказать,
что я ее очень люблю, и Сюрвиля тоже". Вот я и пишу".

   Эта братская привязанность была нежной, как любовь; но и любовные  дела
Оноре шли своим чередом. После двух лет разлуки, на которую он  согласился
по настоянию Лоры де Верни, Бальзак вновь вернулся к герцогине  д'Абрантес
- как и большинство мужчин, он был  не  в  силах  противостоять  соблазну.
Виделись они тайком, в уединенном  флигеле  в  Версале.  Облокотившись  на
подоконник, они  вместе  любовались  "чудесными  колдовскими  звездами"  и
наслаждались "величавой тишиною, нисходившей на душу". Мягкие летние  ночи
милы любовникам. Как все стареющие женщины, она говорила о своих горестях,
о том, что  к  ней  до  времени  пришло  увядание,  о  разбитых  надеждах.
Меланхолия - весьма действенная форма кокетства.  Как  все  молодые  люди,
Оноре утешал герцогиню; сам не веря тому, что говорит, он утверждал, будто
многие женщины, которым гораздо больше лет, чем ей, вновь живут прекрасной
и сладостной жизнью. Она укоряла его за то, что  он  принес  ее  в  жертву
"ради своих старых оков". Он произносил  торжественные  и  лживые  клятвы,
обещал видеться с нею чаще, но прибавлял: "Надо только, чтобы  моя  сестра
ничего не узнала". В самом деле, с  тех  пор  как  госпожа  де  Берни  так
великодушно поспешила на помощь Оноре, она вновь вошла в милость  ко  всем
членам семейства Бальзаков и теперь нередко приезжала в Версаль, к Лоре. А
Оноре не желал причинять госпоже де Берни огорчений.
   В пятьдесят два года Dilecta все еще  оставалась  страстно  влюбленной.
Ах, как она отличалась теперь от той великолепно владевшей  собою  и  чуть
насмешливой женщины, какой была в начале их связи! Ныне она любила  своего
слишком молодого возлюбленного  с  безумным  пылом;  она  восхищалась  его
нарождавшимся гением.

   Госпожа де Берни - Бальзаку:
   "О мой дорогой! Мой божественный! Все, что я могу, -  это  пребывать  в
экстазе, погружаясь в свои воспоминания. Как  передать  тебе,  до  чего  я
счастлива! Чтобы понять, ты бы должен  был  познать  самого  себя,  а  это
невозможно, главное же - тебе невозможно постичь, что ты значишь для меня.
Если бы в безумных грезах у меня явилось желание  быть  любимой  так,  как
любят лишь на небесах, и если бы это желание полностью  осуществилось,  то
даже тогда мое блаженство ничего бы не стоило в  сравнении  с  тем,  какое
даруешь мне ты. О, что бы мне такое сделать? Где найти силу, могущество  -
все, что мне необходимо, все, чем я хотела бы заплатить за  такую  любовь?
Вчерашний вечер, один только вчерашний вечер дороже для меня,  чем  десять
веков... Тебе мой привет, любовь и хвала!.."

   В другой раз она писала:

   "Уже рассветает, прими же мой привет, милый, прими от меня привет,  мой
нежный властелин!"

   Одного только она не понимала: как может человек  с  такой  возвышенной
душой скрывать что-либо от той, которая обожает его. Она знала, что  Оноре
снова видится с герцогиней д'Абрантес. Сидя на кушетке, "на этом священном
ложе", он отвечал: "Как можешь ты требовать, Лора, чтобы я разом порвал  с
нею? Как могу я не заплатить свой долг особе, которая готова  все  сделать
для меня?" Но разве у Оноре не было иного долга, более настоятельного,  по
отношению к бедной  подруге,  поддерживавшей  его  в  трудную  пору  своим
присутствием, ласками и своим состоянием?

   "Добавлю еще одно, мой дорогой, мой милый:  по  совести  говоря,  я  не
верю, что эта женщина может и хочет быть тебе полезной... Она  не  захочет
этого, ибо, живя в Версале, ты не добьешься успеха, а согласиться  на  то,
чтобы ты жил вдали от нее, в столице, она, думаю, не пожелает".

   На "священной" кушетке Оноре готов был обещать все что угодно,  однако,
предоставленный самому себе, отправлялся  в  Версаль  и  работал  там  над
рукописями герцогини,  которая  вознаграждала  его  на  свой  лад.  Бедная
Dilecta приходила пешком на улицу  Кассини,  и  соседи  сообщали  ей,  что
Бальзака нет дома. Она наказывала его церемонным "вы":  "Очень  прошу  вас
сообщить, могу ли я, невзирая на солнце или дождь, прийти на улицу Кассини
в три часа?.. Прощай, милый, прощай".
   Моралист осудил бы такое проявление неверности, такую ложь. Бальзак это
оправдывает: "Человек, превративший свою душу в  зеркало,  где  отражается
целый мир... неизбежно оказывается лишен того рода логики, того упрямства,
которое принято называть характером. Он немного беспутен... Он увлекается,
как дитя, всем, что его поражает... он  может  любить  свою  любовницу  до
обожания  и  покинуть  ее  без  всякой  видимой  причины"   [Бальзак,   "О
художниках"]. У  первобытных  народов  ясновидящие,  барды,  импровизаторы
считались существами высшего порядка. А у нас, "едва  вспыхнет  свет,  его
спешат погасить,  ибо  принимают  за  пожар".  Бальзак  требует  права  на
непостоянство.
   Короче говоря, он различал  два  вида  любви  и  еще  третий,  где  они
переплетались. В молодости приятели, с  которыми  он  встречался  в  кафе,
привили ему вкус к сомнительным любовным  похождениям.  "Природа  наделила
нас  желанием;  надо  поститься  как  можно  меньше...   Любовью   следует
заниматься в согласии с законами общества, не выпуская из  рук  кодекса  и
следуя  этикету.  К  ней  нужно  относиться  как  к  танцам,   пению   или
фехтованию". Любовь такого сорта уже по самой своей природе  неверна;  она
готова удовольствоваться любой доступной женщиной с бело-розовым телом.
   Но вожделение и страсть - это еще не любовь. "Мужчины и женщины  могут,
не боясь обесчестить себя, питать страсть к нескольким людям  сразу:  ведь
так естественно стремиться к счастью! Но подлинная любовь  всегда  одна  в
жизни".  Эту  единственную  любовь  он  испытывал  к  госпоже  де   Берни.
Одновременно чувственная, благоразумная и нежная, она была для него "точно
ангел,  сошедший  с  небес".  Она  угадала   его   талант,   помогла   ему
сформироваться, направляла его. Не  будь  этой  женщины,  гений  Бальзака,
может быть, никогда не расцвел бы. И он это знает.
   Его любовь к Лоре  де  Берни  соткана  из  чувственности  и  подлинного
чувства; когда дело касается чувственности, он не  слишком  постоянен,  но
чувство его неизменно и верно. Помимо этой прекрасной, но  все  же  земной
любви, Бальзак мечтает  о  чем-то  уже  совершенно  неземном,  о  женщине,
которая, не требуя ласк, была бы беззаветно преданной сестрой  милосердия,
заботящейся о гении. Но ведь женщина тоже не ангел и не  зверь.  Плоть  ее
также  предъявляет  свои  права,  и  даже  удивительная  самоотверженность
госпожи де Берни не  может  преодолеть  ни  присущий  человеческой  натуре
антагонизм между чувственной любовью и  любовью  духовной,  ни  антагонизм
между  страстью  к  женщине   и   жаждой   созидания,   раздирающий   душу
художника-творца. Всякая женщина, которая любит художника,  обрекает  себя
на муки, рано или поздно она их испытает.
   Бернар-Франсуа скончался 19 июня 1829 года. Он в свою очередь  попал  в
число "дезертиров"  тонтины  Лафаржа;  полагая  себя  бессмертным,  старик
вложил все свое состояние в пожизненную ренту, и  его  вдова  оказалась  в
тяжелом финансовом положении. Извещение о смерти было подписано Сюрвилем и
Монзэглем. Оноре (его, видимо, не было в Париже) работал в Булоньере,  под
Немуром:  госпожа  де  Берни,  которую  ничто  больше  не   удерживало   в
Вильпаризи, арендовала  теперь  это  поместье.  Возможно,  он  приезжал  в
столицу и присутствовал на погребальной церемонии в церкви Сен-Мерри.
   Париж Оноре отнюдь не походил на Париж  его  родителей,  с  которым  он
сталкивался в юности. Долгое время Бальзаку был знаком только узкий  мирок
столицы: его  собственная  семья,  буржуа  из  квартала  Марэ,  судейские,
нуждающиеся журналисты, дисконтеры и ростовщики. Дружба с Латушем,  успех,
который имели "Шуаны" у  знатоков,  открыли  перед  ним  двери  нескольких
известных домов. Каждую среду, по вечерам, у художника Франсуа  Жерара,  в
такой  же  мере   светского   человека,   как   и   артиста,   не   только
обольстительного, но и обольстителя, Бальзак встречал людей  из  парижской
элиты: Эжена Делакруа, Давида  д'Анже,  Ари  Шефера,  доктора  Корева.  Он
описал беседу, происходившую между одиннадцатью вечера и полуночью в  этом
салоне, где собирались поэты, ученые,  государственные  деятели,  денди  и
прелестные  женщины.  При  свете  ламп  несколько   живописцев   работали,
прислушиваясь к разговорам.  Перед  глазами  у  них  всегда  была  готовая
картина, а  Бальзак,  наслаждаясь  минутами,  "когда  искрометная,  полная
противоречий беседа уступала место рассказам", запечатлевал в своей памяти
интересные истории.
   Новеллы, романы сами собой зарождались в  его  мозгу.  "Художник...  не
посвящен в загадку своего  дарования...  Он  не  принадлежит  себе.  Он  -
игрушка в высшей степени своевольной силы... Однажды... он...  не  напишет
ни строчки; а если и попробует, то не он будет держать... перо, а другой -
его двойник, его созий, - тот, что ездит верхом, сочиняет  каламбуры...  у
кого ума хватает лишь на сумасбродные выходки... Но вот  вечером,  посреди
улицы, утром, в час пробуждения... пылающий уголь коснется его мозга,  его
рук, его языка... Приходит  труд  и  разжигает  огонь  в  горне...  Экстаз
творчества заглушает жестокие муки рождения"  [Бальзак,  "О  художниках"].
Случается, что в одном человеке как бы живут двое - шутник и поэт. Бальзак
отлично сознавал эту двойственность.
   Он не принадлежал к новому в то время движению - романтизму, но  близко
соприкасался с ним. 10 июля 1829 года он был  приглашен  на  чтение  драмы
"Марион Делорм". Ее автору, Виктору Гюго, исполнилось всего двадцать  семь
лет, у него была очаровательная жена и трое детей; своим молодым собратьям
он уже казался учителем. На чтении пьесы присутствовал Альфред де Виньи: к
этому времени он написал  "Элоа",  "Сен-Мара"  и  сделал  вольный  перевод
"Отелло". Гюго окружали его более молодые,  но  уже  известные  коллеги  -
Мериме, Сент-Бев, Мюссе. Прославленный Александр Дюма, автор пьесы "Генрих
III и его двор", в возбуждении размахивал большущими руками. И  среди  них
он, "бедный Бальзак", который  только-только  успел  похоронить  Ораса  де
Сент-Обена. Никакая  школа  его  не  поддерживала.  Низкорослый  Сент-Бев,
лукавый  критик,  вертевшийся  около  великого  Гюго,  игнорировал  автора
"Шуанов". Бальзак поспешил  посмеяться  над  этими  "Сценами  литературной
жизни", словно боялся, что они вызовут у него желание расплакаться.

   "Жалкий слушатель, впервые допущенный к этой социальной  мистерии,  как
будете вести себя вы? Рукоплескать? Кричать "браво"?  Дерзкий  критик!  Вы
пропали, если нанесете такое оскорбление. У вас есть  только  один  способ
выразить  свою  хвалу:  изобразить   то   задыхающееся   молчание,   когда
останавливаются слова в горле, ибо хочется сказать слишком много; если  же
вы представлены завсегдатаем салона, у вас есть  еще  одна  возможность  -
подойти к нему со слезами признательности на глазах и,  горячо  пожав  ему
руку, проговорить:
   - Спасибо, друг мой, спасибо!..
   Это тонко, это заметно и не лишено изящества...
   ...чтение продолжается...
   - О! Здесь нечто мавританское! - говорит тот.
   - О! Это Африка! - восклицает этот.
   - И вместе с тем Испания! - прибавляет другой.
   - В этом стихе чувствуются минареты!
   - Это подлинная Гренада!
   - Это подлинный Восток!..
   Даю... честное слово, при мне об Африке и Испании  было  сказано:  "Это
подлинный Восток!"...
   "Чудесно" и "грандиозно" - это наименьшее, чем  вы  обязаны  элегии  из
пятнадцати стихов... Если же речь идет о драме: "Это история в действии!..
Открывается будущее!  Это  мир!  Это  Вселенная!  Это  Бог!"  [Бальзак  "О
литературных салонах и хвалебных словах"]

   Между тем  герцогиня  д'Абрантес  нашла  себе  временное  пристанище  в
Аббен-о-Буа, мирной и  спокойной  обители,  монахини  которой  поселяли  в
особом корпусе, отделенном от монастыря, знатных дам, искавших  уединения.
Здесь царила жившая в скромной квартирке госпожа Рекамье,  разоренная,  но
все  еще   славившаяся   красотой,   верностью,   ставшая   всеевропейской
знаменитостью.
   Быть принятым божественной Жюльеттой в ее  жилище  на  четвертом  этаже
значило удостоиться  величайшей  милости.  Казалось,  волшебные  чары  феи
облегчают подъем по крутой лестнице. Здесь собирались люди  самые  разные.
Шатобриан встречал  тут  Бенжамена  Констана  и  Ламартина.  Герцогиня  из
Сен-Жерменского предместья учтиво беседовала с  герцогиней  наполеоновской
Империи. Госпожа д'Абрантес ввела сюда Бальзака.

   "Внимательно  присмотритесь  к  этому  молодому  человеку  с   пылающим
взглядом и черными как смоль волосами; обратите внимание  на  его  нос,  а
главное - на рот, когда какая-нибудь  лукавая  мысль  приподнимает  уголки
этого рта. Что видите вы в этом взоре - разит ли он презрением,  насмешкой
или же в нем светится доброта, когда он обращен на  друзей?  Этот  молодой
человек - господин Бальзак. Ему только тридцать лет,  а  из-под  его  пера
вышло уже немало произведений".

   Этьен Делеклюз, который находился в Аббеи-о-Буа в тот день,  когда  там
был "принят" Бальзак, всю жизнь не мог забыть ту наивную, почти ребяческую
радость, какую выказал неофит. "Этому человеку  Пришлось  собрать  остатки
своего рассудка, чтобы не броситься в объятия всем присутствующим".  Такое
преувеличенное  выражение  радости  могло  бы   показаться   смешным,   но
искренность чувства тронула Делеклюза,  он  уселся  рядом  с  Бальзаком  и
нашел, что тот весьма  остроумен.  Страстное  желание  попасть  к  госпоже
Рекамье и до