вский"  персонаж,
одновременно правдивый и гиперболизированный, воскрешает в памяти  образы,
знакомые нам по "черным" романам Бальзака. В "Сценах частной жизни", как и
в  надуманных  сочинениях  Ораса  де  Сент-Обена,  речь   также   идет   о
преступлениях, об извергах и заступниках, но тут преступление  совершается
под прикрытием закона, изверги - с виду заурядные люди, в роли заступников
выступают судейские. Молодой автор уже много видел  и  много  страдал.  Он
негодует, исполнен горечи и вместе с тем достаточно умен, чтобы  подняться
над негодованием, горечью и  мужественно  сказать:  "Такова  жизнь".  Этой
философией пропитаны  все  его  описания.  Он  описывает  не  из  любви  к
описаниям, нет, он хочет показать, что  сущность  человека  проявляется  в
чертах его лица, в одежде, в  обстановке  его  жилища,  привычных  жестах.
Наделенный  философским  и,  главное,  научным   складом   ума,   Бальзак,
отправляясь от внешних проявлений, стремится постичь скрытые причины.  Его
излюбленная формула: "Вот почему". Она  предшествует  объяснению  -  порой
поражающему, всегда глубокому.
   Впрочем, он выказывает удивительное знание современных нравов не только
в своих романах. В  ту  пору  он  пишет  бесчисленное  множество  газетных
статей. Чтобы платить долги и влезать в новые, ему также нужны  деньги.  А
статьи приносят их быстрее, чем  книги.  В  те  годы  Эмиль  де  Жирарден,
молодой человек, обладавший богатым воображением  и  дерзостью,  буквально
перевернул вверх дном столичную прессу. Незаконный сын, воспитывавшийся  в
глубокой тайне, свободный  от  привязанностей  и  предрассудков,  Жирарден
принадлежал  к  поколению,  которое,  по  словам   Сент-Бева,   "полностью
исцелилось от настроений "Рене"; он не жаловался, а нападал  сам.  В  1828
году он начал издавать журнал "Волер", затем, в 1829 году, -  еженедельник
"Силуэт", в котором сотрудничали выдающиеся рисовальщики: Гаварни,  Шарле,
Гранвиль,  Анри  Монье.  Бальзак  был  в  восторге  от  этих   художников,
насмешливых и беспощадных. Как и он, они создавали типы; как и он, Гаварни
придал "выразительность одежде, вложил мысль в платье".  Господин  Прюдом,
созданный Анри Монье, предвосхитил образ бальзаковского буржуа.
   Виктор   Ратье,   живший   по   соседству   с   Бальзаком   (на   улице
Нотр-Дам-де-Шан, неподалеку от улицы Кассини), в январе 1830 года  привлек
своего приятеля к сотрудничеству в "Силуэте", главным редактором  которого
был он сам, а позднее -  в  журнале  "Мода",  также  издававшемся  группой
Жирардена. Вот как описали Гонкуры первую встречу Гаварни с Бальзаком; "Он
увидел невысокого кругленького человека с красивыми темными глазами,  чуть
вздернутым  носом  с  ложбинкой   на   конце,   много   и   очень   громко
разговаривавшего. Он принял его за приказчика  книжной  лавки".  Но  когда
этот невысокий человек говорил или писал, его гений прорывался наружу. Его
остроумие оживляло самые заурядные сюжеты. Трудно  с  точностью  составить
полный список статей, принадлежащих Бальзаку, ибо журналисты, входившие  в
группу Жирардена, часто подписывали свои опусы вымышленными инициалами, то
и дело менялись псевдонимами.
   "Этюд  о  нравах,  угаданных  по  перчаткам"  принадлежит,   бесспорно,
Бальзаку: перчатки были его слабостью! В этом коротком трактате "изящная и
остроумная  графиня"  определяет  по  перчаткам   характеры   и   любовные
похождения нескольких мужчин. "Шарлатан", "Бакалейщик" -  примеры  других,
весьма живо написанных этюдов о нравах.  В  статье  "Модные  слова"  автор
остроумно потешается над новым в ту  пору  словечком  злободневный:  "Ныне
требуется, чтобы книги, как и  все  прочее,  отличались  злободневностью".
Теперь (в 1830 году) уже нельзя сказать об актрисе: "Вчера она была просто
великолепна",   полагается   говорить:   "Она    была    сногсшибательна".
Сногсшибательно - это верх восхищения в современном языке; в случае другой
крайности следует говорить: "Это  чертовски  плохо".  Если  вы  пишете  на
философские темы, облекайте  свою  мысль  приблизительно  в  такие  фразы:
"Возможность воспроизведения размышления не распространяется на  некоторые
явления, ибо если размышление есть совокупность,  то  совокупность  весьма
туманная". Мода на подобные выражения сохранилась и поныне.
   Несмотря на успешное сотрудничество  в  газетах,  на  успех  в  салонах
госпожи Гамелен, госпожи Ансело, барона  Жерара,  Бальзак  чувствует  себя
неуютно среди множества людей, уже достигших славы. Что он такое  рядом  с
Кювье, Виктором Гюго, Виньи, Шарлем Нодье, Эженом Делакруа? Его  остроумие
поражает, а манера одеваться раздражает. "Господин  де  Бальзак  здесь,  -
пишет Фонтана в своем дневнике. - Наконец-то я  вижу  своими  глазами  эту
новую звезду, чья слава только восходит: толстый малый в белом  жилете,  с
живым взглядом, манерами аптекаря, осанкой мясника и жестами золотильщика;
а в общем он весьма обаятелен". Делакруа отмечает что-то безвкусное в  его
манере одеваться. "И уже  без  передних  зубов!"  Граф  де  Фаллу  находит
Бальзака слишком тяжеловесным и неуклюжим. "Многих очаровывает  его  живое
воображение и красноречие, но разочаровывает тщеславие и полное отсутствие
здравого смысла". Бальзак получил доступ в "хорошее общество" (он принят в
нескольких домах), но своим его там не считают. К счастью!  Это  позволяет
писателю "незаметно наблюдать общество и обнаруживать  то  невидимое,  что
скрывается за видимостью".
   Его появление всякий раз поражает  присутствующих:  плохо  причесанные,
торчащие во все стороны напомаженные волосы; полное и словно влажное лицо.
Когда он входил в гостиную - рано  погрузневший,  слегка  отдуваясь,  -  в
первую минуту его читательницы спрашивали себя: "Как? И это наш  Бальзак?"
Но едва он устремлял на них  свои  глаза  с  золотистыми  искорками,  дамы
воспламенялись. Гроза,  ураган,  электрический  вихрь  наполняли  комнату.
Невысокий человек с могучими плечами  начинал  рассказывать,  и  красавицы
аристократки  слушали  точно  завороженные.   Кто   посмеет   обвинить   в
вульгарности писателя, чей ум ослепляет,  как  молния,  чье  превосходство
неоспоримо?
   Увы! Многие  завистники  или  люди,  не  способные  оценить  его  силу,
держались  на  расстоянии,  а  он  был  слишком  чувствителен,  чтобы   не
угадывать, что некоторые думают о нем самом и  его  манерах.  Какая  мука!
Какая жажда взять реванш! "Я постиг множество вещей, и постигать  их  было
столь горестно, что отвращение к этому миру  овладело  моей  душою...  Эти
люди заставили меня понять Руссо". Он утешал  себя  мыслью,  что  художник
должен быть несчастлив: "...талантливый человек десять раз  на  дню  может
показаться простаком. Люди, блистающие в салонах, изрекают, что  он  годен
лишь быть  сидельцем  в  лавке.  Его  ум  дальнозорок...  он  не  замечает
окружающих  его  мелочей,  столь  важных  в  глазах  света"  [Бальзак,  "О
художниках"].  Еще  сильнее  раздражало  Бальзака   тупое   самодовольство
разбогатевших буржуа: "Могущество денег ведет к возникновению самой унылой
аристократии - аристократии денежного мешка".
   Был ли Бальзак революционером? Отпрыск  буржуазной  семьи  из  квартала
Марэ, любовник светских женщин, он не желал коренных перемен. Он  осуждает
крайние взгляды и правой и левой  партии.  В  "Сценах  частной  жизни"  он
сожалеет о нелепом преследовании  республиканцев  и  бонапартистов.  Любые
проявления ханжества его коробят. В образе аббата  Фонтанона,  исповедника
Анжелики  де  Гранвиль  ("Побочная  семья"),  он  выводит  лицемерного   и
честолюбивого пастыря - такую фигуру мог бы создать антиклерикал Стендаль.
Двумя годами позднее в  "Турском  священнике"  Бальзак  разоблачит  тайную
власть Конгрегации, сообщества  церковников  и  мирян,  созданного,  чтобы
оказывать давление на власти: благодаря этому полковой священник следит за
производством офицеров, а главный викарий - за назначением префектов. Свои
мысли Бальзак вложил в уста графа де Фонтана ("Загородный бал").  Вандеец,
отказавшийся  служить  Наполеону,  он  вначале   осуждал   соглашательскую
политику Людовика XVIII, но потом понял этого государя-философа  и  принял
его умеренный либерализм. Для того чтобы спасти королевство от новых смут,
надо было добиться компромисса между буржуа, скупившими во время Революции
национальное имущество, и эмигрантами, закосневшими  в  своих  убеждениях.
Главная задача - настолько укрепить власть, чтобы она могла навязать такой
компромисс. Политика есть умение добиваться равновесия сил.
   Часто несправедливо утверждали, будто Бальзак  шел  к  легитимизму  под
влиянием суетных расчетов - для того чтобы быть принятым в  том  или  ином
салоне или желая понравиться какой-нибудь  знатной  даме.  Но,  по  правде
говоря, он так никогда и не стал законченным легитимистом;  в  отличие  от
Шатобриана он никогда не будет испытывать привязанности к  своему  королю,
но он также не станет и убежденным сторонником оппозиции,  как,  например,
Карро или Сюрвиль. Бальзак понимает и  восхищается  нравственной  чистотой
некоторых республиканских вождей, но находит также величие души в верности
вандейцев королю, он  искренне  любит  старинного  своего  друга  Даблена,
либерала, глубоко преданного завоеваниям 1789 года; но сам Бальзак  хочет,
чтобы действия отвечали требованиям того или иного исторического  периода.
Революция полностью меняет условия задачи: теперь уже  нельзя  действовать
так, словно ее никогда и не было. "Те акты и те  идеи,  которые  Революция
последовательно претворяла в жизнь, неискоренимы; ее  надо  принимать  как
совершившийся факт". Бальзак с явной симпатией относится  к  "благородному
поборнику рухнувшего мира",  но  утверждает  поступательный  ход  истории,
знает, что ее не повернуть вспять.
   Восьмого мая 1830 года он публикует в журнале "Мода" любопытный рассказ
"Два сна": в 1786 году в гостиной собрались Калонн, Бомарше, рассказчик  и
два никому не  известных  человека  -  хирург  и  провинциальный  адвокат.
Читатель тотчас же догадывается, что это Марат и Робеспьер. Каждый из  них
вспоминает свой сон. Робеспьеру  привиделась  Екатерина  Медичи.  Королева
объясняет  ему  причины  Варфоломеевской   ночи.   По   ее   словам,   она
руководствовалась не жестокостью, не фанатизмом, не честолюбием, а  только
государственными соображениями. "Для того чтобы укрепить нашу власть в  ту
пору, нужно было иметь  в  государстве  одного  Бога,  одну  веру,  одного
властелина". Как ни ужасна была резня, она представлялась ей  единственным
средством, чтобы избежать еще более кровопролитной бойни. "Да, ты слушаешь
меня..." - обращается она к Робеспьеру. И  читатель  мысленно  доканчивает
фразу. "Я обнаружил, - признается в заключение Робеспьер, -  что  какая-то
часть моего существа принимала жестокую  доктрину  этой  итальянки".  Всем
известно, что наступил  день  и  адвокат  из  Арраса,  как  в  свое  время
Екатерина, пришел к необходимости убивать людей ради сохранения единства в
государстве. А что думал сын Бернара-Франсуа Бальзака о  подобном  методе,
который, как показала история, оказался на деле не таким уж  успешным?  Он
почти готов одобрить и Екатерину Медичи, и  Макиавелли,  и  Робеспьера,  и
Меттерниха. Приблизительно в это же  время  Бальзак  писал:  "Он  сделался
глубоким политиком, ибо презирал человечество.  Разве  не  определяет  это
чувство тайную доктрину всех знаменитых людей, которыми мы восхищаемся?"
   В  повседневной  жизни  герцогиня   д'Абрантес   преподала   ему   урок
макиавеллизма в миниатюре. Она заставила Бальзака изрядно  поработать  над
ее "Мемуарами", а когда они  принесли  ей  успех,  беззастенчиво  отрицала
какую-либо его причастность к этому. "Я вынуждена была так действовать,  -
объясняла она ему. - Как можете вы желать, чтобы я позволила отнять у себя
те небольшие достоинства, какими, возможно, отличается  мое  произведение?
Заклинаю вас, будьте серьезным человеком  и  никому  не  повторяйте  своих
слов. Вы ведь  заботитесь  о  своей  репутации,  подумайте  же,  что  ваше
поведение  недостойно  и  граничит  с  пошлостью".  Правда,   другая   его
приятельница,  Зюльма  Карро,  выказала  себя   ожесточенным   противником
Макиавелли. Бальзак больше не навещал ее в Сен-Сире  так  часто,  как  ему
хотелось; работа, правка корректур поглощали все его  время:  "Дни  бегут,
они тают у меня в руках, как  лед  на  солнце.  Я  не  живу,  я  чудовищно
растрачиваю  силы,  но  какая  разница,  умереть  от  работы  или  еще  от
чего-нибудь". Госпожа Карро  была  республиканка  и  упрекала  Бальзака  в
соглашательстве. "Не укоряйте меня в отсутствии патриотизма, - отвечал он,
- все дело в том, что ум позволяет мне по достоинству  оценивать  людей  и
события. Это все равно что возмущаться подсчетами, которые  указывают  вам
на близость разорения. В годину Революции гений правителя состоит  в  том,
чтобы добиться единения; именно это  и  превратило  Наполеона  и  Людовика
XVIII в талантливых государственных деятелей". Одно  дело  -  политическая
доктрина, другое дело - претворение ее  в  жизнь.  Бальзак  это  сознавал.
Зюльма отрицала.
   Среди  всех  этих  упреков,   обвинений,   противоречивых   требований,
обрушивавшихся на Бальзака, госпожа де Берни оставалась  для  него  мирной
гаванью. Dilecta, пожалуй, уже не возбуждала его желаний,  но  кто  другой
выказывал  такую  готовность  прийти  ему  на  помощь?  Она  помогла   ему
сформироваться; теперь он ушел далеко. И она просила  только,  по  словам,
Франсуа Мориака, "скромного  места  у  ног  ставшего  взрослым  ребенка  и
позволения следить за  ним  материнским  оком".  Она  обладала  величайшим
достоинством, какое может иметь женщина в глазах писателя: возле  нее  ему
хорошо работалось. В мае - июне 1830 года Бальзак решил  уехать  вместе  с
Лорой де Берни в Турень. В Сен-Сир-сюр-Луар  (селение,  где  он  в  раннем
детстве жил у кормилицы) они поселились в старинной очаровательной усадьбе
Гренадьера. Площадка, на  которой  стоял  дом,  возвышалась  над  чудесной
долиной. Туром,  островами  на  реке,  колокольнями,  замками.  Сюда  вела
пологая дорога, змеившаяся среди виноградников. То было дивное убежище для
работы и любви. Перед тем как  обосноваться  здесь,  наши  путешественники
спустились на небольшом судне вниз  по  Луаре.  Бальзак  "смеялся,  шутил,
казалось, готов был сочинять каждый день по двадцать романов и статей,  но
приходил в ужас при одном взгляде на перо, бумагу  и  чернильный  прибор".
Они посетили Сомюр, Ле-Круазик, Геранду, и безукоризненная память писателя
запечатлела эти живописные городки, солончаки, океан.

   Бальзак - Виктору Ратье (из "Ревю де Пари"),
   Гренадьера, 27 июля 1830 года:
   "О, если бы вы только знали, что  такое  Турень...  Тут  забываешь  обо
всем. Я даже прощаю местным жителям их глупость, ведь они так счастливы! А
как вам известно, люди, которые вкушают слишком много радостей,  неизбежно
тупеют. Турень прекрасно объясняет, откуда берутся "лаццарони". Я дошел до
того, что смотрю теперь на славу,  палату  депутатов,  политику,  будущее,
литературу как на ядовитые приманки,  которые  разбрасывают  для  бродячих
псов... и говорю: "Добродетель, счастье, жизнь - все это обретет тот,  кто
поселится  на  берегу  Луары,  располагая  шестьюстами  франками  годового
дохода".
   Я бы уподобил  Турень  печеночному  паштету,  в  который  так  и  тянет
погрузиться до самых ушей; местное вино восхитительно,  оно  не  опьяняет,
просто на вас находит какая-то блажь и неземное блаженство. Вот  почему  я
снял тут домик до ноября; закрывая окна, я  спокойно  работаю  и  не  хочу
возвращаться  в  сластолюбивый  Париж,  прежде  чем  накоплю  литературные
запасы.
   Представьте себе еще, что я  совершил  самое  поэтическое  путешествие,
какое можно совершить во Франции: я проехал отсюда  в  сердце  Бретани,  я
плыл по воде до моря; это стоит недорого, всего три или четыре  су  каждое
лье, и при  этом  проплываешь  мимо  живописнейших  берегов  на  свете;  я
чувствовал, как мысли мои растут и ширятся по мере того, как ширится река,
а, впадая в море, она поистине грандиозна...
   Черт побери! Я начинаю  думать,  дружище,  что  в  наше  время  занятие
литературой походит на ремесло уличной девки, которая отдается за сто  су.
В сущности, оно ничего не дает, и меня теперь  так  и  подмывает  бродить,
искать, превращать все в  драму,  рисковать  жизнью,  ибо  что  такое  еще
несколько жалких лет!.. О, когда чудесной ночью  видишь  над  головою  это
прекрасное  беспредельное  небо,  тебя  охватывает   желание   расстегнуть
панталоны и помочиться на все царства земные. С тех пор как я  вижу  здесь
подлинное великолепие -  скажем,  чудесный  и  вкусный  плод,  златокрылое
насекомое, -  я  проникаюсь  философским  взглядом  на  мир;  наступив  на
муравейник, я говорю, как бессмертный Бонапарт: "Муравьи  ли,  люди  ли!..
Что все это значит по сравнению с  Сатурном,  или  Венерой,  или  Полярной
звездой?"

   Стоит  ли  удивляться,  что   эта   космическая   философия   порождает
легкомысленные творения? Зачем  давать  себе  труд  быть  серьезным,  если
пишешь для муравейника? Он работал в это время над "Трактатом  об  изящной
жизни" - ироническим произведением в  духе  "Физиологии  брака".  То  была
похвала праздности, Брюммелю, фатовству, постоянной заботе о своем платье.
"Достойно ли меня такое занятие?" - спросил он у госпожи де Берни. Она  не
была  в  этом  уверена.  Но  Бальзак  уже  не  прислушивался  к   критике.
"Та-та-та!" - говорил он в ответ. Уезжая  в  Париж,  Dilecta  захватила  с
собой начало рукописи. Бальзак был один в  Гренадьере,  когда  разразилась
Июльская революция 1830 года. Еще раньше, в мае, он узнал о смерти  своего
товарища Огюста Сотле. А ведь бедный малый, казалось, преуспевал! Адвокат,
издатель, он незадолго перед тем основал вместе с Жирарденом  и  Бальзаком
еженедельник "Фельетон политических газет", где  давался  обзор  книг.  По
словам Стендаля, Сотле покончил  с  собой  из-за  женщины.  Арман  Каррель
посвятил его кончине возвышенную и мрачную статью, сдержанно,  без  пошлых
фраз он писал об ушедшем друге, молодом, рано полысевшем, с милым,  всегда
улыбавшимся лицом. Бальзаку было жаль "этого слабого, но чудесного юношу".
Однако вскоре события Июльской революции заслонили воспоминания о Сотле.
   "Уступки погубили Людовика XVI, - заявил как-то Карл X, - у  меня  один
выбор: сесть в седло или в тележку, в которой везут на гильотину".  Он  не
сделал ни того, ни другого. В результате "Трех славных дней" (28, 29 и  30
июля 1830 года) Карл X был изгнан.  Народ  хотел  республики;  но  Лафайет
вложил трехцветное  знамя  в  руки  Луи-Филиппа,  герцога  Орлеанского,  и
добился, что того провозгласили королем Франции. Страна была разделена  на
враждующие лагери и продолжала бурлить. Бальзак в своем мирном  уединении,
в  Гренадьере,  очень  мало  интересовался  происходящими  событиями.   Он
заканчивал "Трактат об изящной жизни",  сочинял  "Физиологию  гурманства",
делал первые наброски к "Озорным рассказам",  написанным  в  манере  Рабле
"чудесным языком XVI века - щедрым, ярким  и  сочным".  Госпожа  де  Берни
писала ему из Парижа, но в этих посланиях она говорила не о "Трех  славных
днях", а о своей все возраставшей любви, о "любовном безумии, божественном
восторге".

   "О нежная, сладостная надежда! Снизойди на мою душу,  и  я  стану  тебя
лелеять! Пошли мне моего милого, моего обожаемого властелина, возвести мне
его появление. Если хочешь, я воскурю фимиам на твоих алтарях и  не  стану
одолевать тебя множеством нескромных просьб, позволю себе лишь одну мольбу
и умолкну: мне нужен он, и только он. А там  ты  можешь  рассыпать  другим
свои благодеяния, хоть полными пригоршнями; я ни о чем больше  не  попрошу
ни тебя, ни великую вершительницу наших упований - судьбу.
   Мой милый, само солнце как будто сговорилось с моей  душою;  нынче  о