нь  вы  испортили,  какому
таланту не дали развиться!"
   Что касается испорченной жизни, она была права,  но  о  таланте  думала
неверно. "Когда же, dearest [дорогой (англ.)], я увижу, что  вы  трудитесь
ради  самого  труда?..  Вы  написали  бы  тогда  такие  прекрасные,  такие
замечательные вещи!" Да ведь он и писал их! Несмотря  на  помехи,  бури  и
излишества, творческий гений не покидал его. Недаром же он сообщал Ганской
1 октября 1836 года: "Для того чтобы вы знали, до каких  пределов  доходит
мое мужество, я должен открыть вам, что "Тайна Руджери" была  написана  за
одну ночь. Подумайте об этом, когда будете читать рассказ.  "Старая  дева"
написана за три ночи. "Разбитая жемчужина",  которой  завершилась  наконец
повесть "Проклятое дитя",  написана  за  одну  ночь.  Это  мои  битвы  при
Бриенне, Шампобере, Монмиреле, это моя Французская кампания".
   "Старая дева", предназначенная  для  газеты  "Ла  Пресс",  должна  была
скрепить одно довольно прохладное примирение. Жирарден  писал  Бальзаку  1
октября 1836 года: "Вы же знаете, дорогой Бальзак, что наш  разрыв  ни  на
минуту не поколебал давней дружбы, которую мы питали  друг  к  другу...  Я
искренне привязан к вам и, мне кажется, доказал свою привязанность; а если
я в чем-нибудь неправ перед вами, я  охотно  готов  признать  это..."  Тут
сквозит   благоразумие   редактора   газеты,   не    желающего    лишиться
сотрудничества автора, который имеет успех, а ведь как  раз  в  это  время
газета "Ла Пресс" первая решила печатать у себя романы. Журналы уже  давно
публиковали романы по частям, но  теперь  пометкой  "продолжение  следует"
задумали привлечь читателей и ежедневные органы  печати,  чтобы  увеличить
таким образом число своих подписчиков. Мысль эта  принадлежала  Жирардену.
Бальзак был ему нужен как автор, любимый публикой, автор плодовитый.
   Замысел романа зародился у Бальзака уже давно.  Писатель,  как  зоолог,
заинтересовался  "особым  видом  животного  мира  -  старой  девой".   Ему
представлялось, что они,  старые  девы,  мучительно  переносят  безбрачие,
потому что женщины, нарушившие нормальное призвание своего пола, чувствуют
себя обездоленными. Лучшие  из  них  заглушают  благотворительностью  свои
подавленные желания и сокровенные сожаления. Другие же  становятся  злыми,
как Софи Гамар в "Турском священнике". Роза Кормон, богатая  обывательница
Алансона, жестоко страдала от своего "затянувшегося девичества".  В  сорок
два года она мечтала о браке, о детях, и по  утрам  горничная  удивлялась,
что постель ее хозяйки "вся сбита, перевернута".
   Роман откровенно физиологичен. Старая дева, томимая  смятением  чувств,
колеблется  в  выборе  между  двумя  претендентами  на  ее  руку,  которых
привлекают ее богатство и пышный бюст. Один из женихов, шевалье де  Валуа,
престарелый  дворянин  и  большой  распутник,  еще  не  прочь  пошалить  с
хорошенькой прачкой Сюзанной; отличительная черта его внешности - огромный
нос; достаточно было бы Лафатеру взглянуть на этот нос, чтобы  признать  в
его обладателе склонность к любострастию.  Второй  претендент,  дю  Букье,
бывший  поставщик  провианта  для  наполеоновской   армии,   в   молодости
"злоупотреблявший наслаждениями",  облысел  и  истрепался.  Бедняжку  Розу
Кормон, ничего не понимавшую в  таких  делах,  обманули  широкие  плечи  и
накладной хохол господина дю Букье. Сгорая на огне желаний и  надежд,  она
вышла за него замуж, и ее постигло разочарование. А ведь  она  пренебрегла
третьим поклонником, Атаназом Грансоном, молодым человеком  двадцати  трех
лет, непонятым талантом, искренне влюбленным в Розу Кормон, очарованным ее
мощными прелестями. Атаназ Грансон - это Бальзак до встречи с госпожой  де
Берни, но Роза Кормон не пожелала играть роль  вдохновительницы  Грансона.
Он покончил с собой - утопился  в  реке,  орошающей  Алансон.  Госпожа  дю
Букье, святая женщина, "осталась глупа до последнего своего вздоха".
   Бальзак писал "Старую деву" в тяжелых условиях.  В  сердце  у  него  не
стихала скорбь о Лоре де Берни; вдова Беше  яростно  преследовала  его  за
долги; в работе у него было несколько вещей одновременно: "Тайна Руджери",
фрагмент  книги  "О  Екатерине  Медичи"  и  повесть  "Проклятое  дитя"   -
трагическая история юноши, которого  ненавидел  родной  отец,  считая  его
приблудным ребенком своей жены (для  этого  рассказа  Бальзак  использовал
некоторые собственные наброски).  Однако  Жирарден  не  давал  ему  покоя.
Начало "Старой девы" было напечатано в "Ла Пресс", когда конца  романа  не
было еще и вчерне. Целомудренные подписчики жаловались в редакцию  газеты,
протестуя  против  слишком  смелого  проникновения  Бальзака   в   область
физиологии. Огромная грудь Розы Кормон их шокировала. Даже  Лора  Сюрвиль,
казалось, была смущена. Ганская ничего не говорила и отказывалась заменить
госпожу де Берни в роли литературной совести Бальзака. Критики насмехались
над  его  верой  в  теорию  Лафатера  и  над  притязаниями  этой   "науки"
разгадывать сердце человеческое и пылкий темперамент по внешним признакам.
Другие газеты, которым романы, печатавшиеся Жирарденом в виде  "фельетонов
с продолжением", грозили убытками, так как  отнимали  у  них  подписчиков,
набросились на автора. Сам Бальзак был  уверен,  что  он  написал  хорошую
книгу, дал яркую, правдивую картину провинциального общества, оригинальные
живые образы Розы Кормон и ее поклонников. Но  в  этой  своей  Французской
кампании, в которой им было проявлено столько таланта, он  оказался  один,
без союзников.
   Зато какие блестящие арьергардные бои он вел  на  улице  Батай,  заново
отделывая свою квартиру! Как будто не желая упускать случая  поупражняться
в  мотовстве,  он  приказал  изящно  декорировать  мансарду,   чтобы   там
получилась  комната  "беленькая  и   кокетливая,   как   шестнадцатилетняя
гризетка"; убранство же  рабочего  кабинета  выполнено  было  в  черных  и
красных  тонах,  и  для  этой  комнаты  он  заказал  "круговой  диван"   с
двенадцатью белыми подушками. В том году Антуан  Фонтана  встретил  его  в
мастерской художника Луи Буланже  -  Бальзак  позировал  в  белой  сутане,
скрестив руки на груди,  и  оживленно  разговаривал.  В  дневнике  Фонтана
имеются следующие заметки:

   "Описание его белых сутан. Дома он не носит другого костюма, с тех  пор
как побывал в монастыре Шартрез. Он отдает сутану  в  стирку  только  один
раз. Он никогда не сажает на них чернильных пятен. Вообще он очень опрятен
в  работе.  Надо,  кстати,  посмотреть,  как  гармонируют  эти  сутаны   с
обстановкой его дома, там есть и розовые тона. Образцами кистей для гардин
ему послужили церковные украшения.  Церковь  все  делает  на  совесть.  Он
заказал себе свой знаменитый белый диван в ожидании визита некоей дамы  из
высшего света, и, уж понятно, ему нужен был красивый диван - дама привыкла
к  изяществу.  И  когда  она  очутилась  на   диване,   то   не   выразила
неудовольствия..."

   Действительно,  "дама"  -  Сара   Гидобони-Висконти   -   не   выразила
недовольства и часто приезжала в Шайо посидеть на пресловутом диване.  Для
госпожи Ганской, которой ее  зловредная  и  хорошо  осведомленная  тетушка
сообщала об этой  неверности  Бальзака,  он  заказал  (за  счет  господина
Ганского) копию со своего  портрета  кисти  Буланже,  так  как  монашеское
целомудрие созданного художником образа казалось  ему  успокоительным.  "Я
очень доволен, что Буланже удалось передать основную черту моего характера
- настойчивость в духе Колиньи и Петра Великого, смелую веру в будущее..."
   Он не только хранил веру в будущее, но  и  не  терял  своей  склонности
радоваться настоящему. Владелице Верховни он  драматически  описывал  свою
жизнь: свора кредиторов и  свора  журналистов  преследуют  его,  угрожающе
оскалив клыки, он полон скорби душевной, он изнурен. Все  это  было,  увы,
правдой. Однако рядом с этим пассивом  нужно  поместить  в  графе  "актив"
неизменную жизнеспособность Бальзака: он проигрывает ставку за ставкой, но
инстинкт подсказывает ему, что все утрясется. Разве жизнь  его  не  роман?
Значит, он выправит его в корректуре. В тот самый день, когда ему пришлось
занять на еду у доктора Наккара и у старика рабочего, "более  доверчивого,
чем светские люди", он покупает себе  в  долг  новую  трость  за  шестьсот
франков. Чем больше его прижимают к стене, тем больше он  покупает,  желая
создать иллюзию своего могущества. А впрочем, была ли это иллюзия? Бальзак
знал, что, как Вотрен, он найдет в себе силы бросить обществу  вызов  -  и
победить.
   В   начале   1837   года   финансовое   положение   Бальзака    кажется
катастрофическим. Он должен на 53000 франков больше, чем в  1836  году,  -
это отчасти объясняется крахом "Кроник де Пари".  Впрочем,  долги  никогда
его не пугали. Куда  более  опасным  казалось  его  положение  со  стороны
юридической. Он, человек, столь сведущий в судебной  казуистике,  допустил
неосторожность - дал Даккету в уплату  за  его  пай  в  "Кроник  де  Пари"
векселя  Верде.  Однако  Даккет,  безжалостный  делец,  знал,  что   Верде
обанкротился; он мог взыскать долг только с Бальзака, а  так  как  Бальзак
числился  некогда  "коммерсантом"  (в  те  времена,  когда  был   хозяином
типографии и словолитни), то Даккет имел право потребовать, чтобы его, как
несостоятельного должника, арестовали и посадили в долговую тюрьму.  Таков
был тогда закон. Бальзак видит опасность, но что ему делать?  У  него  нет
необходимой суммы, чтобы расквитаться с Даккетом. А кроме того, он  болен:
в городе холера и грипп. Несмотря на лихорадку, он  заканчивает  и  правит
первую часть "Утраченных иллюзий". Это  еще  только  прелюдия  к  большому
роману, однако Бальзак должен  немедленно  ее  опубликовать  -  ему  нужны
деньги. Но  какое  это  имеет  значение?  Он-то  уже  видит  свою  мозаику
завершенной. Не беда, что несчастья и бедность заставляют его слишком рано
положить краеугольный камень. В тот день, когда он снимет леса  и  откроет
все  свое  творение  целиком,  обнаружится  великолепное  здание,   кладка
которого поражает единством рисунка.
   А  пока  что   приходилось   скрываться   от   судебных   исполнителей,
преследующих его по иску  Уильяма  Даккета.  По  требованию  безжалостного
кредитора уже описаны знаменитое тильбюри и подушки  с  цветочным  узором.
Самого Бальзака приставу не удается захватить. Где  он?  На  улице  Батай?
Швейцар не знает господина Бальзака, квартиру снимает не он,  а  почтенная
вдова, госпожа Дюран, но ее сейчас нет дома. Судебный  пристав  ломится  в
дверь, швейцар грозит притянуть его к суду за насильственное  вторжение  в
чужое жилище, приставу приходится отступить,  и  тогда  швейцар  дает  ему
адрес: улица Прованс, дом 22. Оказалось, что  Бальзак  снял  в  этом  доме
комнату с  мебелью,  но  не  живет  там.  Пристав  делает  вывод:  "Все  с
очевидностью  доказывает,  что   господин   Бальзак   стремится   избежать
преследований своих кредиторов... и для того  снимает  квартиры  на  чужие
фамилии". Это несомненно, и господин Бальзак с чистой совестью оправдывает
свое поведение. Разве  не  потому  у  него  долги,  что  он  хотел  спасти
нуждающихся людей? Разве он не помог когда-то бедному фактору  типографии,
а после него - слабохарактерному Жюлю Сандо, и вот совсем недавно -  этому
жалкому Верде? Разве он виноват, что постоянно  наталкивался  на  тупиц  и
бездарностей? Бальзак забывает о своих нелепых тратах: тут и белый будуар,
и трости, инкрустированные драгоценными камнями, и ливрея для  кучера.  Он
искренне верит, что разорился  на  типографском  деле,  потому  что  хотел
помочь фактору Барбье. Декламируя в свою защиту  перед  зеркалом,  Бальзак
видит  в  нем  отражение  ни  в  чем  не  повинного   человека,   которого
эксплуатировали неблагодарные люди.
   Эта охота с гончими, в которой Бальзак оказался дичью, изнурила его. Он
чувствует, что у него "нет ни мыслей, ни сил, в душе тоска", он  не  может
работать. Куда бежать от  своры  лающих  псов?  Приходит  мысль  попросить
паспорт в Россию и поискать у Ганских "убежища на два  года,  бросив  свою
репутацию на растерзание глупцам и  врагам".  И  вновь  на  помощь  пришло
благодетельное вмешательство супругов Гидобони-Висконти. Их  претензии  по
наследству все еще разбирались в Италии, но теперь уже в  Милане.  Получив
от Висконти доверенность на ведение дела, Бальзак спешно выехал,  на  этот
раз один. Его доверители оплачивали ему  дорогу,  а  в  случае  успеха  он
должен был получить некоторую часть выигранной в суде суммы.
   По одну  сторону  Альп  он  -  преследуемый  должник,  а  по  другую  -
триумфатор.  В  Милане  его  встретили  как  литературного  льва.  Правда,
женщины, обожавшие писателя, но никогда его не  видевшие,  были  несколько
удивлены, что  у  него  красное  лицо,  "бычья  шея,  повязанная  какой-то
скрученной ленточкой, изображавшей  галстук,  густая  шевелюра,  осененная
широкополой фетровой шляпой", но его  "взгляд  укротителя  хищных  зверей"
производил обычное свое впечатление.  Бальзаку  предшествовала  легенда  о
нем.  В  миланских  гостиных  только  и  было  разговоров,   что   о   его
необыкновенных тростях, о его белой сутане,  о  его  желтых  перчатках,  а
главное - о его романах. Италия умеет чтить  художников.  Вся  итальянская
аристократия приветствовала Бальзака.
   Он прибыл 19 февраля 1837 года и остановился  в  гостинице  "Прекрасная
Венеция". Графиня Сансеверино  рекомендовала  его  своему  брату  Альфонсо
Порчиа и своей приятельнице Кларе Маффеи, а княгиня  Бельджойозо  -  своим
родственникам Тривульдзо, Литта и Аркинто, семейство Аппоньи - австрийским
властям, и таким образом он тотчас получил столько приглашений, что не все
мог принять. Графиня Клара Маффеи, совсем еще молодая и очень образованная
женщина, собирала у себя и светских людей,  и  людей  искусства  и  науки;
Бальзаку доставляло удовольствие осматривать дворцы  и  музеи  в  обществе
изящной,  тоненькой,  миниатюрной  и  грациозной  cara  contessina  [милой
графинечки (ит.)]. Он не мог видеть  хорошенькой  и  приветливой  женщины,
чтобы не попытать  счастья,  и  стал  таким  частым  гостем  у  "маленькой
Маффеи", что ее супруг прочел ей нотацию, хотя сам жил по-холостяцки.

   "Все глаза устремлены на этого знаменитого иностранца;  всем  известно,
что он проводит в нашем доме целые часы и утром, и  вечером...  Ты  читала
его романы и должна понять, как хорошо он знает женщин и тонкое  искусство
обольщать их... Добавь к этому, что в  Париже  он  вел  весьма  рассеянную
жизнь и был известен как распутник и безнравственный  человек.  Не  думай,
что его безобразное лицо может послужить  тебе  ко  спасению,  ты  слишком
неопытна... Вспомни, моя крошка Клер, что ты кумир всего Милана..."

   На самом же деле ничего серьезного между  ними  не  было,  этот  легкий
флирт скрасил жизнь писателю в Милане.
   Кроме Клары Маффеи, любимцами Бальзака в Милане были князь Порчиа и его
возлюбленная графиня Болоньини.  Почти  супружеская  нежная  привязанность
этих любовников трогала Бальзака. "Ах, если бы  мне  выпало  счастье  быть
настолько любимым женщиной, чтобы она согласна была жить со мной!" - писал
он в поучение Евы Ганской. Князь Порчиа старался сделать для него приятным
пребывание в Милане, предоставил в его распоряжение свою коляску и ложу  в
Ла Скала. Стендаль описывал, каким раем был тогда этот театр. Все  знатные
семьи имели там абонемент, и на спектаклях  зрители  наносили  друг  другу
визиты, переходя  из  ложи  в  ложу.  Естественность,  добродушие,  короче
говоря,  искусство  быть  счастливым,  придавали   удивительную   прелесть
миланской жизни. Можно себе  представить,  как  наслаждался  Бальзак  этой
жизнерадостностью после парижского злопыхательства.
   Пресса приняла его превосходно: "Видели вы северное сияние? А господина
Бальзака вы видели?" Вот два вопроса, которые неизбежно задает вам  всякий
в эти дни. Но северное сияние почти уже позабыто, а имя господина Бальзака
у всех еще на устах..." Хвалили его остроумие, живость в разговоре и  даже
его  скромность!  Был  только  один  неприятный  случай:   какой-то   вор,
притворяясь, что обнимает Бальзака, украл  у  него  часы  с  репетицией  и
золотой ключик, которым  они  заводились.  Но  друзья  Бальзака  энергично
повели кампанию в защиту его интересов, злоумышленник был схвачен в тот же
вечер, и  Бальзаку  возвратили  его  прекрасные  часы.  Миланский  ваятель
Алессандро Путтинати в знак приязни к нему сделал статуэтку - скульптурный
портрет писателя. Все хорошенькие женщины приносили ему свои альбомы, и он
великодушно писал в них. Кларе Маффеи он начертал: "В  двадцать  три  года
все будущее впереди!" Его  повели  к  великому  Мандзони.  Свидание  вышло
неудачным: Бальзак  не  читал  "Обрученных"  и  говорил  с  их  автором  о
криминологии. Гении рождаются под одним и тем же знаком Зодиака, а  посему
не привлекают друг друга.
   Что касается судебного процесса Гидобони-Висконти, то  тут  перспективы
были не блестящие. После госпожи Константен осталось три  наследника:  сын
ее от первого брака - граф Эмилио Гидобони-Висконти, друг  Бальзака;  внук
ее Гальванья (мать которого умерла раньше бабушки) и  Лоран  Константен  -
сын покойной от второго брака. В завещании она разделила  половину  своего
состояния между тремя наследниками; а  вторую  половину  завещала  целиком
своему последышу  и  любимцу  -  Лорану.  Спорная  часть  наследства  была
невелика - 73760 миланских ливров.  Бальзак,  достойный  ученик  нотариуса
Гийоне-Мервиля, доказывал в суде, что, став по второму  браку  французской
подданной, госпожа Константен должна была  уважать  французские  законы  о
правах наследования и,  значит,  ее  завещание  недействительно.  В  конце
концов он добился мировой сделки и отвоевал 13000  ливров,  каковую  сумму
надлежало разделить между графом Эмилио и несовершеннолетним Гальванья. Да
еще надо было вычесть из  нее  4000  ливров  на  оплату  путевых  издержек
Бальзака и на гонорар стряпчему.
   Для того чтобы  соглашение  утвердили,  нужно  было  получить  согласие
барона Гальванья,  зятя  госпожи  Константен  и  отца  несовершеннолетнего
наследника. Он - жил в Венеции. Бальзак рассудил, что путем переписки дела
никогда не закончить, и сам отправился в город дожей. Он  приехал  туда  в
унылый, дождливый день и остановился в гостинице "Альберто Реале" (в  наши
дни она называется "Отель Даньели"), где в  роскошную  обстановку  номеров
входило  даже  фортепиано.  Бальзак  занимал,  не  зная  этого,  те  самые
апартаменты, в которых в 1834 году жили Жорж Санд и Мюссе.  Бальзак  писал
Кларе Маффеи: "Если позволите мне говорить искренне... признаюсь  вам  без
фатовства и  пренебрежения,  что  Венеция  не  произвела  на  меня  такого
впечатления, какого я ожидал". Художники-жанристы,  добавлял  он,  столько
раз преподносили нам и la Piazza [площадь (ит.); так  называют  в  Венеции
площадь Святого  Марка]  и  la  Piazzetta  [примыкающая  к  ней  небольшая
площадь], изображенные в настоящем или выдуманном свете, "что подлинная их
картина меня  не  взволновала  и  мое  воображение  можно  было  уподобить
кокетке, которая устала от всевозможных  видов  головной  любви  и,  когда
сталкивается с настоящей любовью - той, что обращается к голове, к  сердцу
и к чувствам, - причудницу нисколько не затрагивает эта святая любовь...".
   Он  пишет  также  (ибо  и  в  венецианском  путешествии  он  занят  был
ухаживанием за contessina Маффеи): "Я отдал бы всю Венецию за один славный
вечерок, даже за один час, за четверть часа удовольствия посидеть у вашего
камелька... Я видел здесь целую уйму contessina  Маффеи  в  виде  великого
множества  статуэток...  но  не  всякой  статуэточной  красавице   удается
походить на Клару Маффеи, и, только  когда  мраморная  головка  мне  очень
понравится, я "маффеизирую" ее..." Он и в самом деле разыгрыв