а в твоей  спальне  рядом  с  дверью
красного дерева, которая ведет в  туалетную  комнату,  пересчитываю  пятна
воска от свечей, оплывавших на бархатную скатерть того стола,  за  которым
мы играли в шахматы... Раскрыв большой  шкаф,  смотрю  на  носовые  платки
моего любимого волчишки... сижу  за  чаем,  который  подавали  в  половине
девятого в спальне мадам Эвелины. Клянусь честью, любовью к тебе - я  живу
там..."

   Да, это действительно любовь. У далекой возлюбленной уже нет  огромного
состояния; ей сорок восемь лет. "И если меня томит неодолимая  жажда  быть
возле своего волчонка, если я живу лишь для того, чтобы  чувствовать  свою
киску, если меня гложет желание услышать шелест  твоего  платья,  сомненья
нет, это настоящая любовь..."
   Он уже готовился к путешествию и к свадьбе. Разыскав  священника  своей
приходской церкви Сен-Филипп-дю-Руль, который был  с  ним  очень  любезен,
Бальзак получил от него demissiorium  -  разрешение  на  бракосочетание  в
одной из польских епархий.  Русский  посол  дает  ему  визу,  но  киевский
губернатор направляет секретные инструкции  военному  губернатору  Одессы:
"Его   императорское   величество   соблаговолили   милостиво    разрешить
французскому литератору Бальзаку, приезжавшему в Россию  в  прошлом  году,
снова приехать... Честь имею просить ваше превосходительство  держать  его
под строгим надзором и аккуратно уведомлять меня о результатах такового".
   Решив все бросить и в случае нужды  принять  русское  подданство,  если
царь этого  потребует,  Бальзак  19  сентября  поехал  к  своей  "полярной
звезде". Он оставил Лоран-Жану доверенность, дав ему полномочия блюсти его
литературные  и  театральные   интересы.   Госпожа   Бальзак   назначалась
правительницей особняка на улице Фортюне. С этим "гнездышком", хоть оно  и
"достойно было двух ангелов", он расстался без  сожаления.  Он  чувствовал
себя чужим новому миру, рождавшемуся в Париже и во всей Франции. Для  того
чтобы описать преобразовывавшееся общество, ему не  хватало  дистанции  во
времени и свободы мысли. Да  и  как  работать,  когда  он  горит  желанием
поскорее вступить в брак, который  был  бы  для  него  спасением!  Больной
всегда бывает немного ребенком. Измученный,  задыхавшийся,  он  чувствовал
потребность положить голову на плечо ласковой матери. Пусть мать-любовница
иной раз и пожурит расточительного сына - это не убивает любви.  Наоборот.
А кроме того, если мощь его воображения и уцелела (об этом свидетельствуют
наброски - начальные отрывки романов, написанные в то время),  у  него  не
хватает  теперь  физических  сил,  чтобы   построить   и   закончить   эти
произведения; он надеялся, что в украинском уединении здоровье вернется  к
нему.



XL. ЛАДЬЯ В ТУМАНЕ

   Я состою в оппозиции, которая
   называется жизнью.
   Бальзак

   Конец 1848 года и весь  1849  год  Бальзак  прожил  в  Верховне.  После
парижской сутолоки и тревожной сумятицы  он  попал  в  тихую  заводь.  Ему
отвели прекрасные  комнаты,  к  нему  приставили  слугу  -  великана  Фому
Губернатчука, который иной раз кланялся ему в ноги. Утром, когда он входил
в свой рабочий кабинет, прислуживавший ему мужик разводил жаркий  огонь  в
камине. Бальзак, обутый в меховые  домашние  туфли,  кутался  в  халат  из
термоламы, черкесской ткани, удивительно теплой и легкой. Казалось,  будто
он "облачен в солнечное  сияние".  На  письменном  столе  горели  свечи  в
серебряных канделябрах. Бальзак не спеша работал над несколькими вещами  -
"Мадемуазель   дю   Виссар,   или   Франция   во   времена   Консульства",
"Женщина-писательница" - или принимался за "Театр, как он  есть".  Но  это
уже не был тот каторжный труд, когда просроченный  вексель  заставлял  его
писать по новелле за ночь. Во время пребывания Бальзака в Верховне, если в
Париже вдруг срочно требовались деньги, он обращался к  своей  хозяйке,  и
она через посредство русского банкира пересылала нужную  сумму  Ротшильду.
Легкость убивает плодовитость.
   Нельзя сказать, что владелица усадьбы всегда благожелательно  принимала
просьбы о деньгах. Свои поместья она отдала дочери, выговорив себе  только
пожизненную  ренту,  что  ограничило  ее  средства.  Оставалась  последняя
надежда - граф Георт Мнишек, но  молодая  его  жена,  графиня  Анна,  была
мотовкой, и сам Мнишек увяз в  долгах.  Огромные  имения  давали  супругам
смехотворно малый доход. Обоих тревожил брак их  матери  с  расточительным
французом, обремененным тяжелым пассивом. Они с радостью дали у себя приют
гениальному гостю, оживлявшему дом,  но  опасались,  что  Эвелина  Ганская
возьмет на себя во Франции непосильные денежные обязательства.  Прекрасный
особняк на улице Фортюне, о котором с такой гордостью рассказывал Бальзак,
не был еще полностью  оплачен,  большие  деньги  Бальзак  оставался  также
должен и за обстановку. Да и не придется ли  будущей  госпоже  де  Бальзак
содержать на свои  средства  всю  семью  своего  супруга?  У  свекрови  не
осталось ни гроша; госпожа Ганская уже обещала выдавать ей  на  содержание
по тысяче двести франков в год. Зять Сюрвиль тоже жаловался  -  дела  его,
как всегда, шли плохо, жених Софи  ретировался,  и  Лоре  предстояло  дать
приданое двум дочерям. Узы  сердца  и  ума,  соединявшие  Бальзака  с  его
"полярной звездой", оставались прочными, но Ганская все еще колебалась, не
решаясь скрепить их браком. Во всяком случае,  следовало  подождать,  пока
Бильбоке расквитается со  всеми  своими  долгами.  А  как  можно  доверять
человеку,  который  никогда  не  умел  отличать  подделку   от   настоящих
ценностей?
   Эти сомнения, которые он угадывал и которые Ганская зачастую откровенно
высказывала, терзали Бальзака.  Ведь  он  выбился  из  сил,  и  лишь  этот
феерический брачный союз мог, как ему казалось, восстановить его положение
и дать ему счастье. Академия? Он  поручил  матери  развезти  его  визитные
карточки всем "бессмертным", но разве карточки заменяют" личное посещение?
"Ты  мне  в  обрез  отсчитал  карточки   для   академиков.   Скоро   будет
баллотировка. А не нужно ли было бы предпринять еще какие-нибудь шаги?"  -
робко спрашивала матушка. Одиннадцатого января должно было  решиться,  кто
из кандидатов займет кресло покойного Шатобриана. Когда Виктор Гюго в этот
день сел на свое место, Ампи и Понжервиль (два  "бессмертных",  обреченных
на самое смертельное забвение) наклонились к нему и прошептали:  "Бальзак,
не правда ли?" Гюго ответил: "Ну  конечно!"  Было  только  два  кандидата:
герцог де Ноай и Бальзак. Герцог де Ноай получил  двадцать  пять  голосов,
Бальзак - четыре; два  бюллетеня  признаны  были  недействительными,  один
оказался пустым. Через неделю состоялись новые выборы  на  место  умершего
Вату. Бальзак получил два голоса - за него голосовали Гюго и  Виньи.  Если
бы учитывали голоса по их весомости, то  Бальзак  был  бы  выбран;  но  их
просто подсчитывали, и поэтому прошел  граф  де  Сен-При.  Автор  "Истории
завоевания Неаполя"  одержал  верх  над  автором  "Человеческой  комедии".
"Всякое собрание - это народ", - сказал кардинал де Ретц. Лоран-Жан  писал
Бальзаку: "Подсчет был плох, зато академики уж очень хороши".
   Тем временем матушка царила на улице Фортюне над Франсуа и  Занеллой  и
выдерживала атаки нотариуса, сборщика налогов и поставщиков. Ей дано  было
предписание  подгонять  обойщика,  приобрести  хрустальные   розетки   для
канделябров, выкупить из ломбарда и доверить в  качестве  образца  ювелиру
Фроман-Мерису серебряное блюдо, по которому тот должен  сделать  несколько
мелких тарелок, чтобы пополнить сервиз; заказать  очень  красивые  консоли
наборной работы в духе изделий Буля,  украшенные  химерами  (красноречивый
герб), на консоли водрузить две  китайские  вазы,  которые  при  переноске
следует поддерживать снизу - ведь  если  ухватить  их  сверху,  они  могут
надломиться. Словом, на мать возложено сто поручений, требующих  множества
хлопот и волнений, утомительных для старухи семидесяти двух  лет,  но  она
успешно со всем справляется. Сын дозволяет ей разъезжать по  его  делам  в
наемном экипаже (а не в омнибусе, хотя этот  вид  транспорта  стоит  всего
шесть су). Она хорошо питается,  живет  в  тепле  и  наслаждается  в  этом
очаровательном доме комфортом, тем более для нее ощутимым, что перед  этим
она находилась в стесненных обстоятельствах, граничивших с нуждой.
   Почти всегда она просыпается около четырех часов утра  и  прежде  всего
возносится душой к Господу Богу, затем нежится в постели до  шести  часов.
Она  одевается  одна,  без  помощи  Занеллы,  идет  к  мессе,  дает  затем
распоряжения  слугам,  говорит  Франсуа:  "Нынче  сыро,  нужно   калорифер
затопить"; заказывает Занелле обед: "Суп, вареные каштаны, немного  рыбы".
Вечером читает "Подражание Христу" и вяжет покрывало на постель для  своей
внучки Софи. Разумеется, жизнь довольно однообразная  -  хоть  бы  разочек
сыграть в трик-трак или в шашки, но, "живя в твоем волшебном  дворце,  где
мне так хорошо прислуживают,  я  все  вспоминаю  прежние  счастливые  дни.
Проживи отец еще хоть несколько лет, я пользовалась бы теперь  если  и  не
такой роскошью, то, во всяком случае, удобствами,  соответствующими  моему
возрасту и положению!.. Но я за  все  Господа  благодарю,  да  будет  воля
его..." - пишет она сыну.
   Оноре проявляет  к  ней  некоторое  внимание,  вполне  ею  заслуженное,
поскольку она немало трудится ради него; зато он сурово  выговаривает  ей,
если она совершит какую-нибудь ошибку. Он добился от своей Евы, чтобы  она
послала его матери 31000 франков на  очередной  взнос  за  акции  Северных
железных дорог и на уплату некоторых долгов. Ротшильд обязан был выплатить
присланные деньги на дому, по адресу получательницы:  улица  Фортюне,  дом
N_14, госпоже Саламбье. Почему указана девичья фамилия матери? Да  потому,
что Бальзак сам должен деньги этому банку и боится, как бы какой-нибудь не
в меру усердный кассир не перехватил  в  уплату  долга  часть  поступившей
суммы, увидев имя "Бальзак". Но когда служащий банка явился  в  "волшебный
дворец",  слуги  заявили,  что  они  знать  не  знают  госпожи   Саламбье!
Разумеется, банк Ротшильда, которому сообщили: "Госпожа Саламбье?  Таковая
не известна", поднял тревогу в русском  банке  Гальперина,  через  который
Ганская переводила деньги. Гальперин запросил в Верховне  новых  указаний.
Какое унижение для Бальзака! "Ну  просто  нож  в  спину!  -  жаловался  он
матери. - Да еще сколько раз его повернули в ране. Как я страдал!"
   И зачем его мать допускает такую неосторожность, что открыто говорит  в
своих письмах о денежных неприятностях Лоры? Как она осмелилась  написать,
что Сюрвиль будет разорен, если не удастся дело с Капестаном (речь шла  об
осушении болота в департаменте Эро)? Госпожа Бальзак и понятия  не  имеет,
что значит прибытие почты в таком далеком углу,  как  Верховня!  Приезжает
верхом из Бердичева казак, привозит почту. Его нетерпеливо ждут,  сообщают
друг другу содержание писем, свежие новости. Бальзак неосмотрительно начал
читать вслух столь неудачное послание матери. И ему  пришлось  признаться,
что Сюрвиля, так же как и самого Бальзака, вот  уже  двадцать  лет  травят
кредиторы. И тогда в Верховне пошли бесконечные сетования: "Если бы мы  не
затеяли постройку дома на улице Фортюне, который обойдется так  дорого,  у
нас были бы теперь наличные деньги  и  мы  могли  бы  облегчить  страдания
изобретателя". Мать не  имела  также  права  говорить  о  заемном  письме,
выданном господином Гидобони-Висконти, а уж если  говорить,  называть  его
господином Фессаром.  Ну  как  это  у  нее  не  хватает  сообразительности
избежать таких промахов!
   Несчастная старуха тоже вспылила: "Когда вы будете полюбезнее  с  вашей
бедной  матерью,  она  вам  скажет,  что  любит  вас  и  молится  за  ваше
спокойствие. А наше спокойствие  весьма  гадательно..."  В  ответ  Бальзак
разражается гневом:

   Верховня, 22 марта 1849 года:
   "Дорогая  матушка!  Если  кто-нибудь  бывал  когда-либо  изумлен,   то,
конечно, тот пятидесятилетний  мальчик,  к  которому  было  обращено  твое
письмо, где перемешаны "вы" и "ты", - письмо от 4 марта,  полученное  мною
вчера... Не желая получить другое письмо в том же духе, скажу тебе, что  я
посмеялся бы над ним, если б оно не принесло мне глубокого огорчения,  ибо
я вижу в нем полное отсутствие справедливости и полное непонимание  нашего
с тобой положения. Тебе, однако, следовало бы знать, что если мух не ловят
на уксус, то уж тем более не привлечешь этой неприятной кислотой  женщину.
По воле рока твое письмо, нарочито сухое и холодное, попало мне в руки как
раз в ту минуту, когда я говорил, что в твои  годы  тебе  следует  жить  в
достатке и что Занелла должна оставаться при тебе, что я не  успокоюсь  до
тех пор, пока ты не будешь иметь, кроме 100 франков  пенсиона  ежемесячно,
еще и оплачиваемую мною квартиру и 300 франков на Занеллу...  И  вот  надо
же! Когда  я,  как  ты  сама  признаешь,  говорил  по  поводу  этих  вещей
совершеннейшую правду... мне подают твое письмо - в  моральном  плане  оно
произвело на меня впечатление того пристального и злобного взгляда,  каким
ты устрашала  своих  детей,  когда  им  было  по  пятнадцать  лет.  Но,  к
сожалению, в пятьдесят лет подобные приемы уже не действуют на них.
   Кроме того, особа, которая может составить  мое  счастье,  единственное
счастье жизни  бурной,  трудовой,  тревожной,  полной  превратностей,  той
жизни, которую я с юности и до сей поры веду в постоянной  нищете,  -  это
ведь не ребенок, не восемнадцатилетняя девочка,  ослепленная  славой,  или
прельстившаяся богатством, или покоренная чарами красоты. Ничего  этого  я
не могу ей дать. Этой особе уже  за  сорок  лет,  и  она  перенесла  много
испытаний. Она  очень  недоверчива,  и  обстоятельства  жизни  усилили  ее
недоверчивость... Вполне естественно, что при том расположении  мыслей,  в
каком я знаю ее уже десять лет, я сказал ей, что она ведь  не  вступает  в
брак с моими родными, что в полной ее воле будет видеться или не  видеться
с ними, а сказать так меня  побудили  честность,  деликатность  и  здравый
смысл.
   Я не скрыл этого условия ни от  тебя,  ни  от  Лоры.  Однако  даже  это
обстоятельство, вполне естественное, показалось вам подозрительным,  и  вы
сочли его только предлогом или каким-то дурным замыслом  с  моей  стороны,
желанием возвыситься, аристократничать, бросить своих близких и т.д.  ...А
между тем это чистейшая и единственная правда... Неужели ты  думаешь,  что
твои письма, где ты наспех  бросишь  мне  несколько  ласковых  слов,  мне,
который должен бы стать для тебя предметом гордости,  а  особенно  письма,
подобные тому, какое я получил вчера, могут привлечь к новой семье женщину
такого характера и такой опытности?..
   Я, конечно, не прошу тебя притворно выражать чувства,  которых  у  тебя
нет, - ведь только Богу да тебе известно, что с самого моего  рождения  ты
отнюдь не душила меня поцелуями. И ты  хорошо  делала,  ведь  если  бы  ты
любила меня, как своего обожаемого Анри, я, вероятно, стал  бы  таким  же,
как он, и в этом смысле ты была для меня хорошей матерью. Но я  хотел  бы,
чтобы у тебя появилось сознание своих интересов, которого у  тебя  никогда
не было, и чтоб ты хоть ради них не мешала бы  моему  будущему,  я  уж  не
говорю - моему счастью..."

   Бальзак дивился слепоте своих родных. Как! У него такие серьезные шансы
жениться на богатой и знатной женщине чудесной доброты,  женщине,  которой
восторгается вся Россия и которая в Париже пользовалась бы  большим  весом
и, занимая в свете видное положение, помогла бы выдать замуж  обеих  девиц
Сюрвиль,  а  мать  в  угоду  своему  высокомерному  характеру  все  готова
испортить? Неужели Лора не понимает, что для госпожи  Ганской  ничего  нет
проще, как распроститься с Бальзаком и  с  его  августейшей  фамилией?  Не
делает этого госпожа Ганская потому, что ее дети и  она  сама  все  больше
восхищаются Бальзаком. И  неудивительно,  что  их  возмущает,  отчего  его
собственные родные не выказывают ему такого же уважения.

   Бальзак - Лоре Сюрвиль:
   "Не поворачивай в дурную сторону все, что я тебе говорю.  Я  говорю  от
чистого сердца и хочу тебе разъяснить, как вам надо себя вести в вопросе о
моей  женитьбе.  Так  вот,  дорогая  детка,  надо  действовать  осторожно,
обдумывать каждое слово, каждый свой поступок. В общем, если я  окажусь  в
чем-либо неправ в этом длинном письме, не надо за это на  меня  сердиться;
прими из моих советов то, что сочтешь верным, и главное - сожги письмо,  и
больше о нем говорить не будем. То же самое я рекомендую сделать и маме...
Пожалуйста, запомни хорошенько,  что  у  меня  нет  ни  малейшего  желания
помыкать своими родными,  быть  самодержцем,  требовать  повиновения...  Я
хотел бы только, чтобы мои близкие не делали ошибок; если мои советы  идут
наперекор здравому смыслу, не станем больше говорить об  этом...  Я  жажду
лишь одного: полного спокойствия, семейной жизни и более умеренного труда,
чтобы завершить "Человеческую комедию".
   Думается, все теперь ясно, и, если вдруг мои планы здесь  осуществятся,
я надеюсь создать, как говорится, хорошую семью. Если  же  меня  постигнет
полная неудача, я заберу библиотеку и все, что мне  принадлежит  на  улице
Фортюне, и как философ построю по-новому свою жизнь и свое  будущее...  Но
на  этот  раз  я  поселюсь  где-нибудь  на  полном  пансионе,  сниму  одну
меблированную комнату, чтобы иметь независимость  во  всем,  не  связывать
себя даже обстановкой... Для меня  в  нынешнем  деле,  оставив  в  стороне
чувство (неудача меня морально убила бы), возможно лишь одно решение - все
или ничего,  орел  или  решка.  Если  я  проиграю,  я  жить  не  стану,  я
удовлетворюсь мансардой на улице Ледигьер и сотней франков  в  месяц.  Мое
сердце, ум, честолюбие стремятся только к тому, чего я добиваюсь  вот  уже
шестнадцать лет; если это огромное счастье мне не достанется,  мне  больше
ничего не надо, ничего я не хочу.
   Не следует думать, что я люблю роскошь; я люблю роскошь,  собранную  на
улице Фортюне, но при  условии,  что  ей  будут  сопутствовать  прекрасная
женщина знатного рода, жизнь с нею в  достатке  и  прекрасные  знакомства;
сама же по себе роскошь не вызывает во мне никаких нежных чувств. На улице
Фортюне все создано лишь во имя Ее и для Нее..."

   Была и другая обида, правда, маленькая. В начале своего  пребывания  на
Украине он получил несколько писем  от  своих  племянниц,  и  эти  девичьи
письма, полные "кошачьей" ласковости и остроумия, очень забавляли  графиню
Анну. А затем Софи и Валентина  перестали  писать  из-за  того,  объясняла
госпожа Бальзак, что дядя Оноре перестал им отвечать. "Как! Ты, моя  мать,
находишь, что твой пятидесятилетний сын обязан  отвечать  племянницам!  Да
мои племянницы должны считать для себя честью и радостью, если я черкну им
несколько слов..." Матери пришлось смириться перед  такой  бурей.  Софи  и
Валентина снова принялись подражать  госпоже  де  Севинье.  Очаровательная
Софи вела также дневник. В этом семействе  всех  тянуло  к  перу.  Первого
января 1849 года Софи описывала обед, который они с Валентиной устроили на
улице Фортюне "у бабуси"...

   "Бедная бабуся! Какая радость для нее принимать нас, изображать из себя
важную даму, какой  она  была  когда-то...  В  большом  камине  с  лепными
украшениями пылал яркий огонь... а какой был славный обед  -  все  любимые
наши кушанья! Франсуа и Занелла усердно хлопотали вокруг  нас!  Один  лишь
папа был печален и мрачен... Дядя в России! Он даже не написал нам!  Живет
он там в  роскоши,  в  богатстве  и  думать  позабыл  о  своих  бедненьких
племянницах".

   Софи влюбилась в сына Зюльмы Карро - любовь оказалась  без  взаимности.
Что касается дядюшки Даблена, то он, явившись с обычным  своим  новогодним
визитом, не принес подарка.

   "Фи, какой гадкий!