ма бесконечно счастлива,  узнав  эти  новости".  Поначалу
Оноре даже позавидовал брату: одному из Бальзаков все же удалось  жениться
на богатой! Но он довольно быстро исцелился от зависти, прибегнув к помощи
своего пера: он поведал в своих романах, как люди создают себе состояние в
колониях. Шарль Гранде был отправлен в Ост-Индию.
   Между тем от Анри два года не было никаких известий. Его  положение  на
острове Маврикий резко  изменилось  к  худшему.  Английское  правительство
отказывалось разрешить ему дальнейшее пребывание там без денежного залога;
школа, в которой он преподавал, закрылась. В июне 1834 года он  сообщил  о
том, что возвращается во  Францию.  Снедаемая  тревогой,  госпожа  Бальзак
поспешила нанять для своего любимца меблированную квартиру  в  доме  номер
шесть по улице Кокнар, где жили супруги Сюрвиль.
   Наконец дражайший  Анри  прибыл  в  Париж  в  сопровождении  супруги  и
пасынка, Анжа Дюпона. Он вывез с островов пятьдесят тысяч франков долга  и
жену, которая была намного старше его. "Нужно  ли  было  проделывать  пять
тысяч лье для того, чтобы найти такую супругу?" -  с  сарказмом  спрашивал
Оноре. Славный Сюрвиль взялся найти место для своего злополучного  шурина:
он определил его в строительную контору, во главе  которой  стоял  сам,  -
Сюрвиль в это время сооружал мост в городе Андели, в Нормандии.  Анри  там
никак себя не проявил. Его жена ждала ребенка. Госпожа Бальзак, и без того
склонная преувеличивать свои горести, была в отчаянии.  "Она  наказана  за
то, что предпочитала Анри другим детям", -  говорил  старший  сын.  Всегда
готовая  прийти  людям  на  помощь,  Лора  Сюрвиль  привязалась  к   своей
незадачливой невестке, которой предстояло разрешиться от бремени в Андели,
вдалеке от ее родного, залитого солнцем острова.  Когда  родился  ребенок,
Оноре, крестный отец, подарил ему колыбельку (роскошную, разумеется) -  то
была "походившая на гондолу колыбель с занавесочками". Чтобы спасти своего
обожаемого Анри, госпожа Бальзак продала последнюю  недвижимость,  которой
еще владела, - дом на улице Монторгей. Отныне она должна была существовать
лишь на ренту, которую ей выплачивал старший сын.
   Бальзак не сомневался,  что  сумеет  полностью  обеспечить  семью.  Ему
удалось заключить  с  любезной  вдовою  Беше  "изумительный"  контракт  на
издание "Этюдов о нравах", да вдобавок к  нему  явился  старший  приказчик
фирмы Беше, Эдмон Верде, честолюбец и хвастун вроде Годиссара, и предложил
свои услуги в качестве издателя его книг; чтобы удостоиться  такой  чести,
он готов был отдать все свои сбережения  в  сумме  3500  франков.  Бальзак
вышел к нему в своем  белом  халате,  перехваченном  золотой  венецианской
цепью, на которой висели золотые ножницы, и в домашних туфлях из  красного
сафьяна, расшитых золотом; он весьма холодно встретил посетителя и  осыпал
его насмешками: "Как? Предложить 3500 франков автору, который  только  что
получил 27000 и которому журнал "Ревю де Пари" ежемесячно выплачивает  500
франков?"  Первым  и  правильным  побуждением  Бальзака   был   отказ   от
предложенной  сделки.  Но  вторым  его  побуждением  было  решение   вновь
пригласить Верде. Оноре никогда не умел противиться соблазну получить хоть
немного "наличных  денег".  Как-никак,  имея  3500  франков,  можно  будет
уплатить  срочные  долги,  а  потом  "смышленых  книгоиздателей  не  часто
встретишь". "Прославленный Верде" был польщен и отдал все свои  сбережения
ради простой перепечатки "Сельского врача". Книга  так  быстро  разошлась,
что Верде принял дерзкое решение сделаться отныне  единственным  издателем
Бальзака. Почему бы и нет? Ведь у самого Вальтера Скотта  был  всего  один
издатель,  а  единый  авторский  замысел   было   бы   легче   осуществить
единственному издателю.
   Однако осуществить это оказалось довольно трудно.  Надо  было  выкупить
права на издания у Гослена, Левассера,  у  госпожи  Беше.  Бальзаку  также
предстояло принять участие в  этой  деловой  операции  и  вложить  деньги,
которыми он не располагал.
   Несмотря на все препятствия, договоры были подписаны.

   "Ныне я наконец-то свободен от этого нелепого  кошмара.  "Прославленный
Верде", который слегка смахивает на "прославленного Годиссара", покупает у
меня первое издание "Философских  этюдов"  (двадцать  пять  томов  в  одну
двенадцатую долю листа); там будет пять выпусков по пять томиков в каждом,
и они станут выходить в свет из месяца в месяц... Как видите, чтобы в срок
рассчитаться с госпожою Беше, которой я должен еще три выпуска  "Этюдов  о
нравах", мне понадобится мозг, подобный Везувию, бронзовый  торс,  хорошие
перья, море чернил, ровное расположение духа и упорное желание  непременно
побывать в январе в Страсбурге, Кельне, Вене, Бродах  и  так  далее...  не
страшась тамошних вьюг. Я уже не  говорю  вам  о  таком  пустяке,  который
именуют "здоровьем", и другом пустяке, который называют "талантом"!"

   Жаловаться на недостаток таланта ему не приходилось. В июне  1834  года
Бальзак  начал  работать  над  романом  "Поиски  абсолюта",  входившим   в
"Философские этюды". Как и в "Евгении Гранде", тут  шла  речь  о  страсти,
которая все возрастает и в  конце  концов  разрушает  благополучие  семьи.
Первоначальный замысел произведения возник еще в 1832  году,  тогда  автор
предполагал написать эпизод из жизни Вронского, потом - из  жизни  Бернара
Палисси и изобразить таким образом "Страдания  изобретателя"  (он  не  раз
думал об этой теме, наблюдая жизнь Эжена Сюрвиля). Бальзак  собрал  немало
документов, относившихся к деятельности  Палисси.  Однако  реальная  жизнь
Палисси, несовершенная, как жизнь любого человека, не могла  удовлетворить
Бальзака, этого  неистового  мечтателя,  и  он  обратился  к  воображению.
Фламандец Валтасар Клаас, получивший  в  наследство  несметное  состояние,
посвящает свою жизнь химии и тщится отыскать "абсолют", чудесный  элемент,
из которого созданы все вещества. Пытаясь "разложить азот",  он  полностью
разоряет свою чудесную жену (которую любит)  и  двоих  детей;  он  продает
знаменитое  собрание  старинных  картин,  принадлежащее  семье.  Время  от
времени Валтасар как будто сознает свое безумие, но всякий раз  оно  вновь
овладевает  им;  даже  глубокое  отчаяние  жены  не  может  заставить  его
отказаться от навязчивой идеи. Разоренный и пришедший в упадок дом  Клааса
в конечном счете погибнет. "Поиски абсолюта спалили все, как пожар".
   Теории Клааса были теориями самого Бальзака. Автор, как  и  его  герой,
верит в единство Вселенной, в  возможность  отыскать  "абсолют",  который,
изменяясь в зависимости от среды, способен породить все сущее.  Интереснее
всего, что Клаас и Бальзак, видимо, были правы и на  целый  век  опередили
развитие науки. "Два члена Академии обучали меня химии, ибо я хотел, чтобы
моя  книга  была  верна  с  научной  точки  зрения.  Они  заставляли  меня
переправлять корректуры по десять - двенадцать раз.  Мне  пришлось  читать
Берцелиуса, овладевать азами науки и ее языком, а  также  помнить  о  том,
что, создавая книгу, столь тесно связанную с химией, я не должен наскучить
равнодушным французским читателям". Он старался  понять  идеи  Берцелиуса,
Араго; он буквально убивал себя работой. Жозефина Клаас говорит  мужу:  "У
великого человека не должно быть ни жены, ни детей.  Идите  в  одиночестве
путями нищеты. Ваши добродетели - не те,  что  у  обыкновенных  людей;  вы
принадлежите всему миру и не можете принадлежать ни жене, ни семье.  Возле
вас сохнет земля, как возле больших деревьев!" Ведь это Бальзак обращается
к самому себе!
   Он по-прежнему сообщал госпоже Ганской о событиях парижской  жизни.  Ей
незачем опасаться госпожи де Кастри! Не должна она  бояться  и  Жорж  Санд
(Дюдеван), новые романы которой были, по его мнению, пустыми и фальшивыми.
Бальзак недавно поселил у себя на улице Кассини  в  жилище,  освобожденном
Борже, оставленного ею любовника - Жюля Сандо. "Сандо будет жить там,  как
принц; он никак не может  поверить  в  свое  счастье".  Бальзак  собирался
использовать "милого Жюля" в качестве "негра"  -  он  хотел,  чтобы  Сандо
сочинял вместе с Эмманюэлем Араго драмы,  которые  они  будут  подписывать
псевдонимом "Сан-Драго", и все трое разбогатеют.
   Роман "Поиски абсолюта" довел Бальзака до полного  изнеможения.  "Книга
"Поиски абсолюта", без сомнения, послужит  моей  славе,  но  такие  победы
обходятся слишком дорого". В его черных как  смоль  волосах  каждый  вечер
прибавлялось седины, а утром он вычесывал их пригоршнями.  Он  садился  за
работу, "как игрок за карточный стол", спал пять часов, а  потом  трудился
по  пятнадцать  -  восемнадцать  часов  подряд.  "Ему   была   ведома   та
экзальтация, какую знают только люди, разочарованные в жизни". Чудотворный
доктор Наккар (как  называла  его  в  свое  время  бедная  Лоранса)  снова
прописывал писателю деревенский воздух. В  таком  совете  не  было  ничего
гениального, но что  еще  можно  было  прописать  человеку,  самым  тяжким
недугом которого была его собственная гениальность?  25  сентября  Бальзак
уехал в Саше: Маргонн предложил ему свое гостеприимство. Там он  приступил
к новому роману - "Отец Горио".
   "Поиски  абсолюта"  появились  в  издательстве  госпожи   Беше.   Роман
расходился плохо. "По-моему, "Абсолют" в десять раз значительнее  "Евгении
Гранде", а успеха он, видимо, иметь не будет", -  жаловался  Бальзак.  Для
читателей книга эта была гораздо более трудной, чем "Евгения  Гранде".  Но
что остается делать разочарованному автору, как не винить во  всем  своего
издателя? Все же книга принесла писателю и  некоторое  удовлетворение.  Он
сообщал  Чужестранке:  "Моя  матушка  необыкновенно   гордится   "Поисками
абсолюта"... Госпожа де  Кастри  написала  мне,  что  она  плакала,  читая
роман". Высокомерная кокетка воспользовалась посредничеством своего  дяди,
герцога Фиц-Джеймса, и пригласила Бальзака приехать к ней в замок Кевийон;
он отказался. Герцогиня де Ланже больше не имела над ним никакой власти, и
это заставило ее испытать чувство горечи.
   Бальзака постигла  неожиданная  неприятность:  отнюдь  не  "безобидные"
любовные письма попали  в  руки  господина  Ганского.  Писатель  попытался
как-то объяснить это супругу, но придуманная им  версия  была  не  слишком
правдоподобна. Вопреки очевидности, по  его  словам,  все  обстояло  очень
просто и невинно. Госпожа Ганская, смеясь, сказала ему, что ей хотелось бы
прочесть образцовое любовное письмо, вот он и написал два этих злополучных
письма, полагая, что она еще помнит об  их  шутливом  разговоре.  Если  он
оскорбил графиню, то умоляет "господина Ганского" выступить в его  защиту:
"Я надеюсь, милостивый государь, что это столь естественное объяснение вас
убедит". Мы не знаем, нашел ли муж это объяснение "столь естественным", но
он предпочел забыть о  случившемся.  Что  касается  Бальзака,  то  он  уже
занимался вещами более серьезными - писал "Отца Горио".



XVII. ВЕЛИКИЙ ЗАМЫСЕЛ

   Посмотрев на свои произведения взглядом созидателя и  в
   то же время как бы со стороны, Бальзак оглянулся  назад  и
   во  внезапном  озарении  понял,  что  они  выиграют,  если
   объединить их в единый  цикл,  где  вновь  и  вновь  будут
   появляться одни и те же персонажи. И тем самым он прибавил
   к своему творению последний, но самый великий мазок.
   Марсель Пруст

   Однажды - это случилось в 1833 году - Бальзак примчался с улицы Кассини
в предместье Пуассоньер, где в ту пору жила чета Сюрвилей,  и  воскликнул:
"Поздравьте меня, я на верном пути к тому, чтобы стать гением".  Шагая  по
гостиной, он рассказал сестре и ее мужу о своем плане. Он пришел  к  мысли
объединить в одной эпопее все свои романы. Это  отнюдь  не  было  туманным
проектом. Через год он подробно описывал  Чужестранке,  каким  грандиозным
монументом станет его творение, когда он завершит его.

   "Я полагаю, что в 1838 году три части этого гигантского творения  будут
если не завершены, то по крайней мере возведены  одна  гад  другою  и  уже
можно будет судить о нем в целом.
   "Этюды о нравах" будут изображать все социальные явления,  так  что  ни
одна жизненная ситуация, ни одна физиономия, ни один мужской  или  женский
характер, ни один уклад  жизни,  ни  одна  профессия,  ни  один  из  слоев
общества, ни одна французская провинция, ничто из того,  что  относится  к
детству, старости или зрелому возрасту, к политике, правосудию, войне,  не
будет позабыто.
   Когда  все  это  будет  осуществлено,  история   человеческого   сердца
прослежена шаг за шагом, история общества всесторонне описана, - фундамент
произведения окажется готов. Тут не найдут себе места вымышленные факты, я
стану описывать лишь то, что происходит повсюду.
   Затем последует второй ярус - "Философские этюды", ибо после  следствий
надо показать причины. Я покажу в "Этюдах о нравах" игру чувств и  течение
жизни. В "Философских этюдах" я объясню,  откуда  чувства,  в  чем  жизнь,
каковы стороны, каковы условия,  вне  которых  не  могут  существовать  ни
общество, ни человек; и после того как я окину взором общество, чтобы  его
описать, я займусь  его  обозрением,  дабы  вынести  ему  приговор.  Таким
образом, в "Этюдах о нравах" заключены  индивидуальности,  превращенные  в
типы, в "Философских этюдах" - типы, сохраняющие индивидуальные  черты.  Я
всему придам жизнь: типу, сохраняя в нем индивидуальные  черты;  индивиду,
превращая его в тип. Я вдохну мысль во фрагмент, а в  мысль  вдохну  жизнь
индивида.
   Позднее, после следствий и причин, придет черед "Аналитическим  этюдам"
(в состав которых входит "Физиология брака"), ибо после следствий и причин
должны быть определены начала вещей. Нравы - это спектакль, причины -  это
кулисы и механизмы сцены. Начала вещей - это автор; но по  мере  того  как
произведение достигает высот  мысли,  оно,  словно  спираль,  сжимается  и
уплотняется. Если для "Этюдов о нравах" потребуется двадцать четыре  тома,
то  для  "Философских  этюдов"  нужно  будет  всего  пятнадцать,   а   для
"Аналитических этюдов"  -  лишь  девять  томов.  Таким  образом,  человек,
общество,  человечество  будут  без  повторений  описаны,  рассмотрены   и
подвергнуты анализу в произведении, которое явится чем-то вроде "Тысячи  и
одной ночи" Запада.
   Когда все будет окончено,  моя  церковь  Мадлен  оштукатурена,  фронтон
высечен, леса убраны, последние мазки сделаны, тогда станет ясно, был ли я
прав или ошибался. После того как я завершу поэтическое  воссоздание  всей
системы  бытия,  я  займусь  ее  научным  описанием  в  "Опыте   о   силах
человеческих".  И  этот  дворец  я,  дитя  и  весельчак,  украшу  огромной
арабеской из "Ста озорных рассказов".

   Архитектор уже укладывал на место громадные глыбы. Он  попросил  одного
из друзей Берту, талантливого молодого писателя Феликса  Давена,  написать
два пространных предисловия к "Философским этюдам" и  "Этюдам  о  нравах".
Наставляемый автором, а порою писавший под его  диктовку.  Давен  отмечал,
что Бальзак не сразу пришел к своему великому замыслу и  это,  пожалуй,  к
лучшему. Если бы столь гигантский план возник в его голове сразу же  после
создания первых книг, он, быть может, отступил бы перед таким  грандиозным
трудом. Контуры этого труда вырисовывались  в  его  уме  лишь  постепенно.
Единство было не искусственное, а внутреннее, живое.  Книги  рождаются  на
свет,  как  общественные  установления,  как   дети,   не   в   результате
сознательных действий, а вследствие игры неуправляемых сил.

   "Мы вполне можем предположить, - писал  Феликс  Давен  во  "Введении  к
"Философским  этюдам",  -  что  однажды,  сопоставляя   различные   мысли,
запечатленные в его произведениях, автор поступил так как поступает  ткач,
который внезапно переворачивает ковер с изнанки на лицо и обозревает  весь
рисунок в целом. С этих пор писатель уже не переставал думать о том, какое
впечатление будет производить его творение целиком, ибо в его мозгу  давно
уже зрела идея великого синтеза. Мысленно возводя еще не достроенные ярусы
украшенного фресками здания, представляя себе здесь  скульптурную  группу,
там - величественную статую, дальше - предметы второго плана и игру  света
и тени, он вдруг залюбовался делом своих рук и вновь принялся за работу  с
чисто французским неистовством, ибо он находился еще в том возрасте, когда
люди не ведают сомнений. А  посвятив  себя  титаническому  труду,  человек
этот, чью несгибаемую волю высоко ценят все знающие его (в один прекрасный
день ей, конечно  же,  воздадут  должное  так  же,  как  и  его  огромному
таланту), все время шел вперед и вперед, не вспоминая наутро  о  вчерашних
усилиях и усталости...
   Быть может, прежде чем открыть свои планы читателям, он хотел проверить
свои силы;  быть  может,  он  не  освобождал  обшитое  досками  здание  от
окружавших  его  лесов  потому,  что  желал  прежде  закончить   некоторые
изваяния, потому, что ждал, пока станут яснее его контуры или  по  крайней
мере поднимется широкий фронтон благородных очертаний".

   Давен с  полным  правом  осуждал  тех  критиков,  которые,  не  обладая
чувством  пропорции,   называли   книги   его   друга   "повестушками"   и
"рассказами".  Чтобы  устыдить  подобных  критиков.   Давен   прибегал   к
излюбленному образу Бальзака:

   "Но разве  все  эти  якобы  разрозненные  части  не  следует  уподобить
обтесанным камням, отдельным капителям, метопам, уже  наполовину  покрытым
изображениями цветов и драконов; валяясь на  строительной  площадке  между
пилой и долотом рабочего, они кажутся  мелкими,  незначительными,  но,  по
замыслу архитектора, им  предстоит  украсить  пышный  антаблемент,  занять
место на  изгибе  свода,  расположиться  вдоль  высоких  стрельчатых  окон
кафедрального собора, замка, часовни или живописной усадьбы".

   Настало время приступить к возведению кафедрального собора. В  сентябре
1834 года Бальзак уехал в Саше, твердо решив  за  короткий  срок  написать
роман, который должен был  сделаться  одним  из  краеугольных  камней  его
творения: речь идет об "Отце Горио". Мы располагаем  начальной  клеточкой,
давшей жизнь этой книге, - заметкой в тетради, куда Бальзак  заносил  свои
планы: "Славный старик - семейный  пансион  -  шестьсот  франков  ренты  -
отказывает  себе  во  всем  ради  дочерей,  хотя   они   обе   располагают
пятьюдесятью тысячами  франков  годового  дохода,  -  умирает,  как  пес".
Маркизе де Кастри Бальзак сообщает, что он хочет описать "чувство, само по
себе столь величественное, что  оно  может  устоять  перед  длинной  цепью
обид", а госпоже Ганской он пишет, что выбрал своим героем "человека,  для
которого  быть  отцом  то  же,  что  для  святого,   для   мученика   быть
христианином".  Итак,  он  снова  покажет,  какие  опустошения  производит
страсть, ставшая манией. "Страсть не признает сделок; она готова на  любые
жертвы".
   Композиция "Отца  Горио"  гораздо  сложнее  и  смелее,  чем  композиция
"Евгении Гранде". Здесь переплетаются несколько сюжетных линий. Во-первых,
драма самого Горио, разоренного и отвергнутого своими дочерьми Анастази де
Ресто и Дельфиной де Нусинген; затем драма Вотрена (он - новое  воплощение
Феррагуса, бывший каторжник, живущий под чужим  именем  в  пансионе  Воке,
демон-искуситель, который  мастерски  плетет  сеть  интриг,  пока  его  не
разоблачает  полиция);  драма  Растиньяка,  молодого  гасконца,   отпрыска
провинциального дворянского рода, еще наивного и чистого гоноши, который с
ужасом  обнаруживает  разложение  парижского  общества;   наконец,   драма
родственницы Растиньяка, Клары де Босеан,  весьма  знатной  дамы,  которую
оставляет боготворимый ею любовник, трагедия, объясняющая "уже  написанную
страницу из ее будущего" - "Покинутую женщину". Семейный пансион - вот  то
место, где перекрещиваются судьбы  этих  людей;  и  в  самом  деле,  разве
светское общество - это не "позолоче