лу нужен был администратор, за это дело  взялся  Дютак,  и  он  же
занялся технической стороной. Доходы решено было делить  пополам.  Бальзак
надеялся, что, став владельцем журнала, он завоюет прежнюю  независимость.
В ежедневной прессе у него были опасные соперники:  Александр  Дюма,  Эжен
Сю, Фредерик Сулье. Они не отличались такой глубиной ума, как  он,  но  им
легче  было  применять  рецепты  газетной  кухни:  отрывки,  фельетоны   с
продолжением. Бальзак еще фигурировал среди "маршалов фельетона", но уже с
трудом удерживал в своей руке маршальский  жезл.  И  вот  "Ревю  паризьен"
должно было стать линией отступления.
   В журнале Бальзак напечатал прекрасную новеллу "З.Маркас" - это имя  он
нашел, читая вывески в квартале Сантье. "Хоть это имя странно  и  дико,  у
него все права на то, чтобы сохраниться в  памяти  потомства;  оно  звучит
стройно,  оно  легко  произносится,  ему  присуща  та  краткость,  которая
подобает прославленным именам..." Черт  возьми,  оно  походит  на  фамилию
Бальзак! Что касается изломанной линии буквы "З",  то  "не  отображают  ли
очертания этой буквы неверный и причудливый зигзаг бурной жизни"? Маркас -
республиканец, патриот;  у  Маркаса,  как  у  Бальзака,  большая,  голова,
крупные черты лица, широкий нос, раздвоенный на конце, как у  льва,  почти
что грозное лицо,  которое  озаряют  черные,  бесконечно  ласковые  глаза,
спокойные, глубокие, полные мысли. Бальзак любит своего героя так же,  как
любит он Мишеля Кретьена. "Подобно Питту, которому Англия  заменяла  жену,
Маркас носил в своем сердце Францию: она была его кумиром". Надо отметить,
что восхищение, которое у Бальзака вызывает З.Маркас, не противоречит  его
монархизму.  И  Бальзаку,  и  З.Маркасу  противны  были  "медиократия"   и
"геронтократия".  Политический  строй,  порожденный  Революцией,   которую
совершили молодежь и интеллигенция, отстранил  молодежь  и  интеллигенцию.
"Сейчас всю молодежь толкают к республиканским  идеям..."  Она  вспоминает
молодых делегатов Конвента и молодых генералов 1792 года. При  Луи-Филиппе
в парламенте нет тридцатилетних депутатов. Вот что возмущает и Бальзака, и
его героя.
   Бальзак вел также в своем журнале  литературную  критику,  и  это  была
критика громовая, блестящая, несправедливо суровая по отношению к  бедняге
Латушу и к Эжену Сю, чудесным образом угадавшая, однако,  гений  Стендаля,
тогда еще мало известного. Бальзак писал о Латуше в номере своего  журнала
от 25  июля  1840  года:  "Неистовую  пляску  невозможных  преступлений  и
глупостей - вот что покажет вам жалкий неволшебный  фонарь  под  названием
"Лео"... "Лео" доказывает, что... искусство подготавливать сцены, намечать
характеры, создавать контрасты,  поддерживать  интерес  автору  совершенно
неведомо" [Бальзак, "Письма о литературе, театре и искусстве"].
   Латуш и Бальзак не только были в  ссоре,  они  терпеть  не  могли  друг
друга. Латуш давал Бальзаку слишком много советов - это  трудно  простить.
Бальзак не следовал этим советам - это невозможно простить. "Берегитесь, -
говорил о нем Бальзак Жорж Санд, - вот увидите, в одно прекрасное утро  он
неизвестно почему окажется вашим смертельным врагом". А все  дело  было  в
том, что Латуш любил своих молодых лошадок лишь до тех пор,  пока  они  не
начинали брать призы на скачках, на которых сам он всегда  проигрывал.  Но
надо сказать, что лошадки безжалостно кусали своего учителя.
   Бальзак жестоко ополчился против Сент-Бева, всегда отзывавшегося о  нем
пренебрежительно.  Статья  Бальзака  о  "Пор-Рояле"  была  просто  ужасна:
"...Г-н Сент-Бев возымел  удивительную  идею  возродить  скучный  стиль...
Когда читаешь г-на Сент-Бева, скука порой поливает  вас,  подобно  мелкому
дождику, в конце концов пронизывающему  до  костей...  В  одном  отношении
автор заслуживает похвалы: он  отдает  себе  должное,  он  мало  бывает  в
свете...  и  распространяет  скуку  лишь  с  помощью  пера...  Стихи  г-на
Сент-Бева  всегда  казались  мне  переведенными   с   иностранного   языка
человеком, который  знает  этот  язык  поверхностно"  [Бальзак  "Письма  о
литературе, театре и искусстве"]. "Пор-Рояль" - хорошая книга,  и  критика
Бальзака несправедлива.
   Единственным оправданием этой сосредоточенной злобы было  то,  что  тут
пример подал сам Сент-Бев. Он называл  Бальзака  врачом,  специалистом  по
тайным болезням.  "Да,  да,  он  позволяет  себе  фамильярности,  как  эти
доктора, заглядывающие за полог алькова, и допускает такие  же  вольности,
как  торговки-старьевщицы,  как  маникюрши,  как   кумушки-сплетницы".   И
Сент-Бев  еще  добавляет:  "Самому   плодовитому   из   наших   романистов
понадобилась навозная куча высотою с дом, чтобы вырастить на ней несколько
болезненных и редких  цветков".  В  "Ревю  паризьен"  Бальзак  в  отместку
сравнивает Сент-Бева с моллюсками, у которых нет "ни крови,  ни  сердца...
чья мысль, если  только  она  есть,  скрывается  под  противной  беловатой
оболочкой". Что касается стиля, то его "вялые, беспомощные и робкие фразы,
соответствующие  сюжетам  произведений,  плохо  раскрывают  идеи   автора"
[Бальзак, "Письма о литературе, театре и искусстве"].
   Но  этюды  Бальзака  о  Бейле  (Фредерике  Стендале)  могут  порадовать
благородные умы. Знаменитый романист бросил весь авторитет своего имени на
весы литературной критики, чтобы поставить в первые  ряды  писателей  мало
известного публике автора, написавшего  за  десять  месяцев  до  появления
статьи "Пармскую  обитель",  не  удостоенную  благосклонного  внимания  ни
одного журналиста, - никто не понял, никто не исследовал этот роман.

   "Я - а я думаю, что кое-что в  этом  понимаю,  -  прочел  на  днях  это
произведение в третий раз: я нашел его  еще  более  прекрасным  и  испытал
чувство, похожее на счастье, возникающее в душе человека, когда  его  ждет
доброе дело... Господин Бейль написал книгу, прелесть которой раскрывается
с каждой главой. В том возрасте, когда писатели редко находят значительные
сюжеты, и после того, как им написано уже два  десятка  в  высшей  степени
умных книг, он создал произведение, которое могут оценить  только  души  и
люди поистине выдающиеся. Он написал современную книгу "О князе" -  роман,
который  написал  бы  Макиавелли,  живи  он,  изгнанный   из   Италии,   в
девятнадцатом веке... Я знаю, сколько  насмешек  вызовет  мое  восхищение"
[Бальзак, "Письма о литературе, театре и искусстве"].

   А госпоже Ганской он сообщал  в  письме:  "Бейль  недавно  опубликовал,
по-моему, самую прекрасную книгу из всех,  какие  появились  за  последние
пятьдесят лет".
   Бальзак был знаком со Стендалем, он встречался с ним около 1830 года  в
салоне художника Жерара, а потом у Астольфа де Кюстинг. В 1840  году  Анри
Бейль, занимавший пост французского консула в Чивита-Веккиа,  поблагодарил
Бальзака: "Это удивительная статья, такую еще никогда писатель не  получал
от другого писателя; могу теперь признаться вам, что, читая ее, я  хохотал
от радости. Всякий раз, как я наталкивался на чересчур сильную похвалу,  а
они попадались на  каждом  шагу,  я  представлял  себе,  какие  физиономии
состроят мои приятели, читая эту статью".
   В 1857 году Сент-Бев  (это  было  через  пятнадцать  лет  после  смерти
Стендаля), вероятно, все  еще  удивлялся,  отчего  придают  столь  "важное
значение этим неудавшимся романам - ведь, несмотря на отдельные интересные
страницы, они в целом отвратительны". Однако ж два человека ясно  увидели,
что представляет  собой  Стендаль:  Гете  (в  "Беседах  с  Эккерманом")  и
Бальзак, выступление которого было  тем  более  благородно,  что  Стендалю
удалось в картинах битвы при Ватерлоо сделать то, о чем Бальзак мечтал уже
десять лет,  замыслив  создать  "Битву"  -  наполеоновский  роман,  так  и
оставшийся ненаписанным. Испытываешь живую и чистую  радость,  видя  такое
взаимопонимание у трех великих писателей, столь  различных,  но  прекрасно
понявших друг друга, несмотря на выпады мелочных натур. К несчастью, "Ревю
паризьен"  скончалось  в  отроческом  возрасте,  просуществовав  лишь  три
номера. Двое компаньонов разделили между собою убытки, довольно,  впрочем,
маленькие  -  1800  франков.  Бальзак  лишний  раз  потерпел   неудачу   в
журналистике, так же как в коммерческих делах и в политике.
   А как обстояли его любовные дела? Чужестранка жила так далеко  и  почти
безмолвствовала. Он дерзнул пожаловаться на ее молчание.

   "Вот уже три месяца нет писем от вас...  Ах,  как  это  мелко  с  вашей
стороны! Я вижу, что и вы обитаете на нашей грешной земле. Ах так!  Вы  не
писали мне потому, что мои письма стали приходить редко? Ну что  ж,  скажу
откровенно: письма мои приходили редко, потому что у меня не всегда бывали
деньги на оплату почтового сбора, а я не хотел вам этого говорить. Да, вот
до какой степени доходила моя нищета, а бывало и  хуже.  Это  ужасно,  это
печально, но это правда, как и то, что существует Украина и вы там живете.
Да, да, бывали дни, когда я с гордым  видом  обедал  грошовым  хлебцем  на
бульварах... Господи Боже, прости ее, ведь она-то ведает, что творит..."

   Эвелина Ганская корила его за связь с госпожой Висконти и за посвящение
романа "Беатриса": _Саре_. А он  утверждал,  что  равнодушен  к  красавице
англичанке.

   "Дружба, о которой я вам говорил и над которой вы  смеялись  по  поводу
посвящения, совсем не то, чего я ждал. Английские  предрассудки  ужасны  и
лишают  англичанок  всего,  что  приятно  художникам:  непосредственности,
беспечности. Никогда я так хорошо не видел,  что  в  "Лилии"  очень  верно
обрисованы в нескольких словах женщины этой страны..."

   Тут  многое  следует  отнести  за  счет  осторожности,  но  надо  также
признать, что Contessa все больше уставала, да и  его  утомила.  "Дикарка,
дочь Бретани" (Элен де Валет) была воплощением лжи и двуличности.  Ганский
казался бессмертным, а Эвелина Ганская ускользала из рук.  Решительно  все
не ладилось. А Бальзаку уже  было  сорок  лет.  Сорок  лет  страданий.  "Я
вздыхаю о земле обетованной, о тихом супружестве,  я  больше  не  в  силах
топтаться в безводной пустыне, где палит солнце  и  скачут  бедуины..."  -
писал он Ганской. Он совсем пал духом и собирается "сложить свои  кости  в
Бразилии в каком-нибудь безумном  предприятии".  Ему  нужны  были  деньги,
женщины, слава. У него нет денег, больше нет женщин, а  глупцы  оспаривают
его славу.

   "Я сожгу все свои письма, все свои бумаги, сохраню только мебель, Жарди
и уеду, оставив безделушки, которыми  дорожу,  дружеским  попечениям  моей
сестры. Она будет  самым  верным  драконом,  стражем  этих  сокровищ.  Дам
кому-нибудь доверенность вести мои  литературные  дела,  а  сам  поеду  на
поиски богатства, которого мне недостает. Или я вернусь  богатым,  или  же
никто не будет знать, что со мною сталось. Этот план  я  зрело  обдумал  и
нынешней зимой непременно приведу его в исполнение. Трудом  своим  мне  не
уплатить долгов. Нужно подумать о другом..."

   Это был очередной роман, каких Бальзак замышлял много, и "Путешествие в
Бразилию" так и осталось ненаписанным и не осуществленным в жизни.



XXVIII. УЛИЦА БАСС

   Писатель не все доверяет  своим  заветным  дневникам  и
   своей  переписке;  только  его  произведения  рассказывают
   истинную историю его жизни - не той, какую он  прожил,  но
   какую хотел бы прожить.
   Франсуа Мориак

   Жить в Жарди становилось невыносимо. Напрасно  Бальзак,  имея  надежную
опору в лице своего стряпчего мэтра Гаво, старался выиграть время. Главные
кредиторы, особенно же отвратительный Фуллон, преследовали его.  Маленькие
люди - садовник Бруэт, прачка, мясник, полевой сторож -  терпели.  Богатые
безжалостно дергали его. Но у Бальзака было в запасе много уловок. Недаром
он написал новеллу "Деловой человек", в которой говорится, как  Максим  де
Трай, самоуверенный, самодовольный и  надменный  денди,  принимал  у  себя
одного из своих кредиторов: "Если вам  удастся  обокрасть  меня  на  сумму
этого векселя... я вам буду весьма признателен, сударь... вы меня  научите
кое-каким новым предосторожностям... Ваш покорный слуга".
   Как и его герой, Бальзак считал борьбу  между  должником  и  кредитором
войной без стыда и совести. По совету Гаво он пустил  Жарди  в  продажу  с
торгов, и владение продано было за  17550  франков,  хотя  с  постройками,
земляными работами и насаждениями оно обошлось Бальзаку в 100000  франков.
Но покупка  была  произведена  подставным  лицом,  неким  архитектором  по
фамилии Кларе, действовавшим по поручению Бальзака. Фиктивная продажа была
невыгодным делом для кредиторов; они  могли  разделить  между  собой  лишь
скудную сумму пропорционально доле каждого в их расчетах  между  собой,  а
Бальзак втайне оставался владельцем Жарди.
   За два года до этого он написал Ганской: "Итак, теперь, и еще  надолго,
моим адресом будет: Севр, Жарди, господину де  Бальзаку.  Надеюсь,  что  я
проживу здесь в спокойствии до конца своих дней". В ноябре 1840  года  все
переменилось: "Пишите мне по следующему адресу: Пасси, близ Парижа,  улица
Басс, N_19, господину де Бреньолю". Пасси было тогда парижским пригородом,
известным  своими  целебными  источниками  и  красивейшим  имением  барона
Дельсера,  построившего  там  сахарный  завод.  Бальзак  рассчитал,   что,
поселившись в Пасси, он будет ближе к Парижу, чем в  Жарди,  а  главное  -
окажется неуловимым для кредиторов, так как домик,  скрытый  в  зелени  на
обрывистом склоне холма, он снял на чужое имя. Финансист, который когда-то
воздвиг для себя особняк на улице Басе, пристроил к нему на  задах,  среди
садов, разбитых уровнем ниже по склону  холма,  двухэтажный  флигель,  для
которого нижний этаж особняка служил третьим этажом, - в  этой  пристройке
должны были находиться бальный зал и оранжерея.  Кровля  флигеля,  позднее
разделенного на пять комнат, как бы увенчивала собою службы (из-за разницы
в уровне двух строительных площадок); двор с конюшнями  выходил  на  узкую
улицу Рок. Через потайную лестницу дом, снятый Бальзаком, сообщался с этим
двором. Как человек затравленный, всегда державшийся настороже, он  был  в
восхищении, что живет в  квартире  с  двумя  выходами.  Если  какой-нибудь
судебный пристав заявился бы с улицы Басе, Бальзак мог бежать через  улицу
Рок и по крутой таинственной тропинке спуститься к площадке, откуда  ходил
дилижанс до Пале-Рояля.
   Феликс Солар, директор газеты "Эпок", описал свое посещение Бальзака, к
которому он пришел, чтобы  попросить  у  него  фельетон.  Назначив  Солару
свидание, писатель сообщил ему пароль. Нужно было  позвонить  у  двери  на
улице Басе, спросить у привратницы госпожу де Бреньоль,  затем  спуститься
на два этажа вниз. Госпожа де Бреньоль действительно существовала - не  то
что воображаемая вдова Дюран. И она действительно носила фамилию Бреньоль,
звали ее Луизой, она родилась в 1804 году в Арьеже и происходила из  семьи
горцев-крестьян. Деятельная, умная, проворная, она обычно  вела  хозяйство
пожилых и одиноких писателей - это сделалось ее профессией.  До  того  как
поступить к Бальзаку, которому ее рекомендовала Марселина  Деборд-Вальмор,
она была экономкой у Латуша - экономкой, а может быть, и чем-то еще.
   По словам Феликса Солара, это  была  "особа  лет  сорока,  с  полным  и
гладким  свежим  лицом,  похожая  на  сестру-привратницу   в   монастыре".
Разумеется,  после  госпожи  де  Берни,  герцогини   д'Абрантес,   графини
Гидобони-Висконти, госпожи Ганской это  была  убогая  добыча.  Но  Бальзак
устал от сложных женских натур и полагал, что он обретет  мир  душевный  с
этой женщиной, которую Марселина Деборд-Вальмор прозвала "ньюфаундлендом".
Впрочем, он прибавил к ее имени дворянскую частицу, унаследовав  от  своих
родителей упорное пристрастие к этому.
   Госпожа де Бреньоль играла в жизни Бальзака  более  значительную  роль,
чем это говорилось. Она не только по-хозяйски вела дом, в котором  Бальзак
был  "гостем",  не  только  бегала  по  его  поручениям  в  типографии,  в
издательства, в редакции газет, выторговывала каждый франк в договорах, но
она дарила своему хозяину и любовные утехи.  Он  даже  возил  ее  с  собою
путешествовать, как она вспоминала об этом в 1860 году (через  десять  лет
после смерти Бальзака) в письме к стряпчему Фессару, написанном  во  время
ее  паломничества  в  Баден-Баден,  куда  она  некогда  ездила  со   своим
незабвенным великим человеком. "Я слышала, как вокруг меня  говорили:  "Вы
его видели?" - "Я? Ну, конечно,  видел".  -  "Смотрите,  вот  он!"  Бедный
дружок мой! Ему так докучало это любопытство. Но я была молода и гордилась
своим счастьем. В Баден-Бадене меня вдруг охватила ужасная грусть, когда я
пошла взглянуть на дом, который мы с ним  почти  что  сняли  и  в  котором
предполагали закончить свои дни..." Луиза де Бреньоль долго  была  всецело
предана Бальзаку; он надавал ей обещаний, на которые  был  так  щедр:  она
воображала, что всю жизнь останется служанкой-госпожой.
   Солар рассказывает, что госпожа де Бреньоль сама провела его в  рабочий
кабинет Бальзака.

   "Я  вошел  в  святилище;  взгляд  мой  прежде   всего   устремился   на
колоссальный   бюст   создателя   "Человеческой   комедии",    великолепно
выполненный из прекраснейшего мрамора;  он  стоял  на  цоколе,  в  который
вставлены были часы.
   Из застекленной двери, которая выходила в  садик,  заросший  жиденькими
кустами сирени, свет падал на стены кабинета, сплошь  увешанные  картинами
без рам и рамами без картин. Напротив двери высился большой книжный  шкаф.
На  полках  в  живописном  беспорядке  стояли  "Литературный   ежегодник",
"Бюллетень законов", "Всемирная биография" и "Словарь" Беля. Налево -  еще
один книжный шкаф, по-видимому, отведенный для современников, среди них  я
заметил томик Гозлана между Альфонсом Карром и госпожой де Жирарден.
   Посреди комнаты стоял небольшой стол, несомненно рабочий,  так  как  на
нем лежала лишь одна книга - словарь французского языка.
   Бальзак, закутанный  в  просторную  монашескую  сутану  некогда  белого
цвета,  вооружившись  полотенцем,  бережно  вытирал  чашку  из   севрского
фарфора..."

   Вскоре Бальзак подумал о том, что,  поскольку  мать  находится  на  его
иждивении,  более  экономно  было  бы  съехаться,  несмотря  на  опасности
совместной жизни.

   Бальзак - Лоре Сюрвиль:
   "Скажи маме, пусть она соберет свои вещи, находящиеся у  тебя:  перину,
стенные часы, канделябры, две пары простынь, нательное белье; я пришлю  за
всем этим 3 декабря... Если она захочет, то может жить  счастливо;  только
скажи ей, чтобы она сама помогала счастью, а не отталкивала  его.  На  нее
одну будет выдаваться  сто  франков  в  месяц;  к  ней  будет  приставлена
экономка и, кроме того, служанка. Уход за  ней  будет,  какой  только  она
пожелает. Ее комната обставлена так изящно, как я умею обставлять. На полу
у нее тот персидский ковер, который был в моей спальне на улице Кассини".

   Намерения с обеих сторон были благие, но опыт продлился только полгода.
Между матерью Бальзака и домоправительницей не могло быть мирной жизни.  А
что касается самого писателя, то неровный характер госпожи Бальзак мог, по
его словам, "свести с ума любого человека, склонного к такому состоянию по
множеству  мыслей,  осаждающих  его,   по   множеству   своих   трудов   и
неприятностей". И в начале июля 1841 года мать сама поспешила уехать.

   Госпожа Бальзак - Оноре:
   "Когда я согласилась, дорогой мой Оноре, жить у  тебя,  я  думала,  что
могу быть счастлива в твоем доме. Вскоре я убедилась, что мне не под  силу
переносить ежедневные мучения и бури твоей жизни; однако я терпела до  тех
пор, пока думала, что страдаю  только  я  одна.  Но  насколько  мне  стало
тяжелее, когда твоя  холодность  показала  мне,  что  мое  присутствие  ты
терпишь лишь по необходимости,  что  оно  не  только  не  доставляет  тебе
удовольствия, но почти не