ал страсть  к
piccola [маленькой (ит.)] Маффеи, но ведь разыгрывать страсть - это значит
и  немного  чувствовать  ее,  не  правда  ли?  Говоря  о  таком   чудесном
изобретении, как венецианская гондола, он добавляет: "Но, признаться, я  в
отчаянии, что не могу прокатиться в гондоле с  дамой  моего  сердца..."  А
дамой  его  сердца  была  тогда  не  версальская  Contessa,  а   миланская
Contessina. Luomo e mobile [мужчина изменчив (ит.)].
   Два дня спустя засверкало солнце, и Венеция наконец привела Бальзака  в
восхищение. Однако тут его встретили далеко не так тепло,  как  в  Милане.
Газеты отзывались о нем иронически, почти враждебно, потому что он не счел
нужным поухаживать за мелкими литераторами, и граф Туллио Дандоло послал в
"Gazzetta di Venezia" неприличную статейку об  одном  обеде  с  Бальзаком.
Зато возложенное на Бальзака поручение было  выполнено  с  успехом.  Барон
Гальванья дал согласие на полюбовную сделку, и Бальзак выплатил  ему  долю
его сына - 4500 ливров. На следующий день он выехал в Милан.
   Представления Бальзака об Италии и об итальянцах  очень  изменились  за
время его второго путешествия в эту страну. Прежде он изображал  итальянок
женщинами легкомысленными. После 1837 года он будет видеть в  них  образец
верности, если не супружеской, то по крайней мере верности  в  любви.  Его
друзья - красавицы Клара Маффеи и Евгения  Болоньини  -  вызывали  у  него
чувство восторга и уважения. "Француженка невероятно серьезно относится  к
вопросам приличия, а итальянка мало о  них  заботится,  не  защищается  ни
малейшей чопорностью, так как знает, что  находится  под  покровительством
единой своей любви, священной как для нее, так и  для  других..."  В  этом
Бальзак согласен со своим другом Бейлем.
   Он рассчитывал  вернуться  во  Францию  через  Геную.  Но  в  Генуе  он
неожиданно попал в карантин, и ему пришлось  выдерживать  срок  в  ужасном
помещении, которое "не годилось бы даже быть тюрьмой для разбойников". Там
Бальзак встретился с генуэзским коммерсантом Пецци, который рассказал  ему
о деле, сулящем  сказочное  богатство:  древние  римляне,  разрабатывавшие
серебряные рудники в Сардинии,  оставили  в  отвалах  целые  горы  породы,
которую  они  при  тогдашнем  уровне  техники  не  могли  использовать.  В
выброшенной среброносной свинцовой руде дремали миллионы. Бальзака привела
в восхищение мысль об этой исторической и романтической спекуляции,  и  он
решил в самое  ближайшее  время  пробудить  спящие  миллионы.  Путешествие
освежило его душу и дало отдых мозгу. Теперь  его  уже  тянуло  к  перу  и
чернильнице.  Пробыв  некоторое  время  во  Флоренции,  где  он   упивался
живописью, он вернулся на почтовых в Милан, затем в  двадцатипятиградусный
мороз перебрался через перевал Сен-Готард,  где  снег  лежал  сугробами  в
пятнадцать футов высотой. "Хотя у нас было одиннадцать проводников,  я  не
раз подвергался смертельной опасности и едва  не  погиб".  Надо,  конечно,
учитывать склонность Бальзака к преувеличениям, а  может  быть,  это  была
просто "страшная сказка", предназначенная для Евы Ганской...

   Бальзак - госпоже Ганской. 10 мая 1837 года:
   "Вот я и вернулся к своим  трудам.  Одно  за  другим  опубликую  теперь
"Цезаря Бирото", "Выдающуюся женщину"  и  "Гамбара",  закончу  "Утраченные
иллюзии", потом "Всесильный  банк"  и  "Художников".  А  затем  полечу  на
Украину, где мне, может быть, улыбнется счастье  написать  пьесу,  которая
положит конец плачевному положению моих финансов. Таков мой  боевой  план,
cara contessina".

   Он  и  в  самом  деле  задумал  написать  пьесу,  и,  казалось,   пьесу
многообещающую. Действие этой пьесы, которую  он  хотел  назвать  "Старшая
продавщица", должно было происходить в предместье Сен-Дени, в лавке такого
же типа, как "Дом кошки, играющей в  мяч".  "Старшая  продавщица",  своего
рода Тартюф в юбке, становится любовницей хозяина,  царит  в  доме  своего
любовника, преследует его жену и дочерей. Сюжет  был  выбран  удачно,  тем
более что, как говорил Бальзак, Тартюф женского рода  куда  более  опасен,
чем мужчина, ибо  располагает  более  действенными  способами  утверждения
своей власти. Героем второй задуманной пьесы  должен  был  стать  господин
Прюдом - образ, целиком и без стеснения заимствованный у Анри Монье, Жозеф
Прюдом, олицетворение луи-филипповской буржуазии, национальных гвардейцев,
среднего класса,  казался  Бальзаку  еще  более  комичным,  чем  Фигаро  и
Тюркаре. Пьесе он хотел дать название "Замужество девицы Прюдом".  Интрига
была задумана искусно, оставалось только выполнить замысел. Но  в  глубине
души Бальзак предпочитал романы. Он обращался  к  театру  лишь  в  надежде
(которая всегда бывала обманута) поправить свои денежные  дела.  Однако  в
мае 1837  года  у  него  еще  было  немного  денег  -  маленький  гонорар,
выплаченный ему из наследства Гидобони-Висконти. Не могло быть  и  речи  о
том, чтобы умиротворить кредиторов с  помощью  этой  суммы.  Ведь  деньги,
уплаченные заимодавцам, потеряны для радостей жизни.  Но  несчастная  мать
Бальзака поистине патетически вопияла о своей нужде. Надо признать, что он
уже два года очень мало заботился о ней. На улице Батай его  ждало  письмо
от нее, адресованное на имя вдовы Дюран.

   Госпожа Бальзак - Оноре, Шантильи, апрель 1837 года:
   "Затянулось твое путешествие в Италию, милый мой Оноре,  а  я  уже  так
давно не видела тебя и не получала от тебя весточки. Не могу привыкнуть  к
таким порядкам.
   Вопреки своему обещанию ты не пишешь мне уже более двух лет,  и  только
по газетам, которые приносят мне знакомые дамы в Шантильи, я узнаю, где ты
и что делаешь. Если не  жаловаться,  ты  сочтешь  меня  бесчувственной,  а
жаловаться - пожалуй, буду тебе докучать. Ох, как печально, сын мой, стать
ненужной или не очень-то любимой...
   Милый сын, раз ты мог тратиться на каких-то приятелей вроде Жюля Сандо,
на любовниц, на оправы для тростей, на перстни, на  столовое  серебро,  на
мебель, то твоя мать может со спокойной  совестью  потребовать,  чтобы  ты
исполнил свое обещание. Она ждала до последней крайности, но вот крайность
эта пришла..."

   Богатство - последний оплот  нелюбимых  стариков.  Эта  фиктивная  сила
заменяет им все, что они потеряли. "О Боже  мой,  почему  ты  не  дал  мне
богатства!" - наивно жалуется матушка Бальзака. У нее больше  ничего  нет,
она уже не обладает умением пугать своих детей пристальным  взглядом,  она
едва сохранила способность растрогать  их.  Сюрвили  помогали  ей  сколько
могли, но они сами нуждались.  Генерал  Померель  и  его  супруга  не  раз
проявляли щедрость к Сюрвилю, строителю каналов, финансируя  его  проекты.
Они беспокоились,  потом  стали  возмущаться,  видя,  что  работы  все  не
начинаются. "Самое печальное то,  что  даже  перспектива  денежной  выгоды
никого не привлекает", - наивно писала Лора. Такого же мнения  держался  и
генерал Померель. Пытаясь задобрить его, Лора бралась  покупать  в  Париже
для генеральши баронессы Померель "платья, шали,  ткани,  ночные  чепчики,
кружевные наколки, которых не найдешь в магазинах Фужера".
   Лора стойко переносила превратности судьбы и  радовалась,  что  ее  муж
"нисколько не утратил  бодрости...".  И  все  же  ее  мучили  заботы.  Две
дочери... их надо вырастить, воспитать... Денег  нет...  Мать  разорена...
Брат - расточитель... В 1836 году Лора заболела от тоски  и  печали.  Анри
причинял своим  родным  столько  неприятностей,  что  они  поручили  Оноре
избавить их от него, убедив младшего брата возвратиться на остров, куда он
наконец и отправился в декабре 1836 года. Но из  Пембефа,  где  Анри  ждал
прибытия  корабля,  он  написал,  что  ему  нечем  заплатить  за  номер  в
гостинице: "Помоги мне, добрая моя сестричка!" А "добрая  сестричка"  сама
бедствовала и нуждалась в помощи. Сюрвиль  старел,  от  забот  его  голова
поседела. "Он все в хлопотах, все бегает, пишет, ночами не спит... "Как  я
благодарен господину Померелю и его супруге за их доверие", - все  твердит
он". Доверие, однако, сильно поколебалось. Баронесса Померель  даже  стала
сомневаться в таланте Оноре Бальзака. Тогда семейные  чувства  взяли  верх
надо всем, и Лора вступилась за своего брата:  "Оноре  намерен  нарисовать
полную картину нашего времени... Судить о его творении в целом мы  сможем,
лишь когда оно будет завершено..." В этой мужественной  отповеди  выражена
верная мысль. И все-таки с марта 1837 года госпожа де  Померель  перестала
отвечать на письма Лоры. Нужно обладать душевным величием, чтобы сохранить
дружбу к тем, кто нанес ущерб нашим материальным интересам.
   Лору связывала с  братом  нежная  и  неизменная  дружба  -  их  великое
утешение. В сентябре 1836 года Лора в день своих именин  решила  доставить
себе удовольствие навестить брата.

   "Дела ее мужа идут неважно, - писал Бальзак Ганской, -  да  и  жизнь  у
Лоры не ладится, вяло течет где-то  в  сумраке,  и  прекрасные  силы  этой
женщины иссякнут в никому  не  ведомой,  бесславной  борьбе.  Какой  алмаз
пропадает в житейской грязи!.. В день ее именин мы  вместе  поплакали.  Да
еще бедняжка держала в руке часы - она могла побыть у меня  лишь  двадцать
минут. Муж ревнует ее ко мне. Подумайте! Прибежала навестить брата тайком!
Точно на любовное свидание!"

   Ждать помощи от Сюрвилей матери уже не приходилось, они сами сидели  на
мели. На ее сетования сын отвечал так:

   "Дорогая матушка, я как на поле битвы, сражение идет  ожесточенное.  Не
могу ответить тебе подробным письмом, но я хорошо взвесил и  обдумал,  как
нам лучше поступить. Полагаю, что тебе надо прежде всего приехать в Париж,
потолковать со мной часок и мы договоримся. Мне гораздо  легче  беседовать
устно, чем писать, и думается, все может устроиться так, как того  требует
твое положение. Приезжай, куда тебе захочется, на улицу Батай или на улицу
Кассини, и там и тут тебя ждет комната сына, у которого сейчас от  каждого
слова твоего  письма  все  переворачивается  внутри.  Приезжай  как  можно
скорее. Прижимаю тебя к сердцу. Хотел бы я  сейчас  быть  на  год  старше,
тогда тебе не пришлось бы беспокоиться за меня: ты бы увидела, что  передо
мной самое надежное будущее..."

   Письмо было сердечное и полное доброты, но, как сказал бы сам  Бальзак,
от него не прибавлялось "наличных" у старухи, сидевшей  без  хлеба  и  без
огня.



XXIV. СИЗИФОВ ТРУД

   И настал час, когда Сизиф уже не мог
   больше ни  плакать,  ни  улыбаться, ибо
   натура  его  уподобилась  тем  каменным
   глыбам, которые он вечно перетаскивал.
   Бальзак

   Возвращение из Италии после трех месяцев dolce vita  [сладостной  жизни
(ит.)] было ужасным. В отсутствие Бальзака на улице Батай накопилась груда
неоплаченных счетов. А он в 1837 году был беднее, чем в  1828-м;  несмотря
на то, что он трудился девять лет и достиг известности, у него было долгов
на 162000 франков, и  он  не  мог  рассчитывать  на  поступление  денег  в
ближайшее время, так как романы,  за  которые  уже  заранее  был  выплачен
гонорар,  только  еще  зарождались  в  его  воображении.  И  вдобавок   он
натолкнулся на свирепого кредитора в лице Даккета, желавшего во что бы  то
ни  стало  добиться  его  ареста.  Неужели  же   писатель,   который   был
триумфатором в Милане и в Венеции,  гостем  итальянских  князей,  закончит
свою жизнь в долговой тюрьме: "Оставьте, оставьте эту бездну скорбей! Ведь
я же говорил вам, не подступайте к ней близко!  -  писал  он  таинственной
Луизе. - Принимать во мне участие - это значит страдать".
   Прежде всего нужно было ускользнуть  от  судебных  приставов.  Они  уже
знали о двух его квартирах. Где укрыться?  Во  Фрапеле,  у  преданной  ему
Зюльмы Карро? Там его тотчас обнаружат. Ах, если бы его  бывший  секретарь
из "Кроник де Пари", де Беллуа, мог обеспечить ему "комнату, тайну, хлеб и
воду"! Беллуа подсказал ему сюжет для рассказа "Гамбара",  но  комнаты  не
мог  предоставить.  Оставалось   прибегнуть   к   неизменным   друзьям   -
Гидобони-Висконти.  Contessa  великодушно  приютила   Бальзака   в   своих
апартаментах - она жила тогда  на  Елисейских  Полях,  в  доме  номер  52.
Поступок героический: они с  мужем  "совсем  обнищали",  кроме  того,  она
бросала вызов общественному  мнению  и  рисковала  очень  многим.  Она  не
побоялась этого. "Как и многие англичанки,  она  любила  все  блестящее  и
экстравагантное. Ей хотелось перцу, остроты в сердечных утехах, вроде того
как многие англичане добавляют в пищу жгучие приправы,  чтобы  подстегнуть
свой аппетит..." [Бальзак, "Лилия долины"].  Все  романтическое,  трудное,
эксцентричное страстно увлекало Сару Лоуэлл. Бальзак тайком поселился в ее
доме и тотчас принялся за работу.
   Одной из самых удивительных черт бальзаковского творчества надо считать
то, что, работая  под  гнетом  неотложной  необходимости,  он  никогда  не
забывал  о  своей  основной  задаче  и  уверенно  воздвигал   колоссальный
монумент, стройный, соразмерный во всех  своих  частях.  В  1837  году  он
должен  был,  согласно  договору,  написать  несколько  рассказов,   чтобы
дополнить  "Философские  этюды",  закончить  роман  "Выдающаяся  женщина",
который ждала газета "Ла Пресс", и дать Альфонсу  Карру,  новому  издателю
"Фигаро", роман "Цезарь Бирото". И как не восхищаться,  что,  работая  "на
хозяев" как батрак, он создавал одну за другой чудесные книги.
   Из своих путешествий по Италии Бальзак привез образы и сюжеты для новых
рассказов. Больше чем  когда-либо  его  преследовала  мысль,  что  слишком
страстная любовь художника к искусству может убить его произведение. Когда
музыкант пытается воспроизвести ангельскую музыку, люди перестают понимать
его. Бальзак и  сам  изведал  такую  опасность  и  такую  неудачу,  создав
"Серафиту" - неудачу благородную. Он уже пробовал  в  "Неведомом  шедевре"
изобразить  слишком  большого  художника  Френхофера,  который   в   жажде
совершенства губит свое творение, ибо отходит  от  природы.  Но  в  первом
варианте этого рассказа  недоставало  теории  художественного  творчества,
которую мог бы создать себе художник. Теофиль Готье поделился с  Бальзаком
своим опытом художника-любителя и  критика-искусствоведа,  и  это  помогло
Бальзаку превратить рассказ в философский этюд.
   В  повести  "Гамбара"  он  берет  тот  же  сюжет.  Героем  ее  является
гениальный музыкант, гениальный, но  непонятный,  потому  что  понять  его
невозможно.  Огюст  де  Беллуа  сделал  набросок  этого  рассказа.   Морис
Шлезингер напечатал его в "своей музыкальной  газете.  Бальзак  совершенно
переделал рассказ и с помощью немецкого композитора Якова Штрунца  добавил
к нему два пространных анализа опер "Магомет" и  "Роберт-дьявол".  Бальзак
говорил себе, что он полнейший невежда в музыкальной технике.

   "Музыкальная  партитура   мне   неизменно   представляется   колдовской
тарабарщиной, оркестр всегда кажется каким-то нелепым,  странным  скопищем
уродливых деревянных инструментов, более или менее изогнутых  труб,  более
или  менее  молодых  физиономий  оркестрантов  с  пудреными  волосами  или
подстриженных в кружок, над лицами возвышаются грифы контрабасов,  или  их
перечеркивают очки, или  же  физиономии  приникают  к  медным  спиралям  и
кольцам,  а  то  наклоняются  над  бочками,  которые  почему-то  именуются
барабанами; на  всем  этом  сборище  играют  отблески  света,  отраженного
рефлекторами, все оно усеяно нотными тетрадями, производит более или менее
в лад какие-то странные движения, сморкается, кашляет".

   На самом-то деле Бальзак знал толк  во  всех  искусствах,  он  восхищал
самое Жорж Санд, когда высказывал свои взгляды на музыку. Яков Штрунц взял
на себя техническую сторону в  рассказе  "Гамбара",  но  оказался  слишком
многоречив.
   Только  Бальзак  мог  сделать  приемлемыми  для  читателя  эти  длинные
технические отступления: "Квартет гурий (ля мажор)... Модуляции  (фа  диез
минор). Тема начинается на доминанте "ми", затем повторяется в ля  мажоре"
- и так далее, на протяжении десяти страниц. Вписать в  свой  рассказ  эти
термины не представляло большого труда для автора. У всякого  другого  они
были бы просто  невыносимы,  но  в  потоке  захватывающего  бальзаковского
драматизма проходили незаметно.
   В рассказе "Массимилла Дони", опубликованном в 1839  году  (написанном,
однако, в 1837 году), Бальзак применил эти идеи и к  любви,  и  к  музыке.
Избыток страсти убивает искусство, так же как он  убивает  иногда  мужскую
силу. Мужчина может "спасовать" перед обожаемой женщиной и  проявить  себя
темпераментным любовником с  куртизанкой,  которую  он  не  любит;  так  и
прекрасный тенор может самым жалким образом сорваться в ту  минуту,  когда
он испытывает возвышенное музыкальное волнение.

   "Если художник, на свою беду, полон страсти,  которую  хочет  выразить,
ему не удастся передать ее, ибо он сам воплощение страсти, а не образ  ее.
Искусство идет от ума, а не от сердца. Если сюжет  произведения  властвует
над вами, вы становитесь его рабом, а  не  господином.  Вы  тогда  подобны
королю, замок которого осажден народом. Чересчур сильно чувствовать  в  ту
минуту, когда надо осуществлять замысел, - это равносильно  мятежу  чувств
против дарования..."

   Словом, воображение истощает  силы  человека,  и  он  уже  не  способен
действовать. Мысль не только убивает, она лишает мужественности.
   Этот  рассказ  Бальзака,  один  из  самых  лучших  и  самых   "смелых",
развертывается в двух планах. Эмилио, князь Варезский, безумно  влюбленный
в Массимиллу Дони, герцогиню  Катанео,  знает,  что  его  ждет  неизбежное
фиаско, если он попытается овладеть ею;  Дженовезе,  первый  тенор  оперы,
великолепно поет, когда на сцене нет его партнерши Клары Тинти (которую он
любит, тогда как она любит Эмилио); но возле Клары  он  ревет,  как  осел.
Один французский врач подсказывает спасительный  выход.  Массимилла  Дони,
чистая  и  непорочная  красавица,  для  спасения  Эмилио  должна   сыграть
неприглядную роль куртизанки (которая согласна на этот подлог), лечь в  ее
постель и таким образом обмануть своего возлюбленного с ним самим. "Только
и всего? - с улыбкой отвечает она врачу. - Если нужно, я  превзойду  Клару
Тинти, чтобы спасти жизнь своему  другу..."  Быть  может,  роман  Стендаля
"Арманс"  подсказал  писателю  этот  скользкий  сюжет.   Бальзака   всегда
преследовали мысли о физиологии любви. Гениальной выдумкой было  уподобить
бессилие любовника бессилию  художника  и  приписать  их  неудачи  избытку
страсти. Рассказ был подкреплен прекрасными тирадами об искусстве Россини,
которыми Бальзак вновь обязан был Якову Штрунцу. Как того требовал принцип
перехода персонажей из одного произведения в другое, рассказ был связан  с
другим рассказом, "Гамбара", где Массимилла Дони, перескочившая из  одного
повествования в другое, спасает жизнь старому музыканту.
   Бальзаку всегда было достаточно нескольких часов, чтобы понять характер
города или общества. В рассказе "Массимилла Дони" он  описал  венецианское
дворянство, когда-то первое в Европе, а теперь, увы, вконец  разорившееся.
Среди гондольеров встречаются потомки былых дожей, принадлежащие  к  более
древней знати, чем нынешние властители. "Знатные люди Венеции и  Генуи,  -
писал Бальзак, - не носили титулов. Самым высокомерным гордецам достаточно
было  называться  Квирини,  Дориа,  Бриньоле,  Морозини,  Мочениго..."  Он
описывает, как грустит его герой Эмилио Мемми, который  оплакивает  старую
Венецию и не  может  не  думать  "о  прежних  днях,  когда  из  всех  окон
старинного дворца Мемми лились потоки света, когда у столбов  его  причала
на канале теснились сотни привязанных гондол; когда на  лестнице,  которую
лобзали волны, толпились нарядные маски; когда в большой зале, уставленной
накрытыми столами, раздавались веселые голоса пирующих, а в окружавшей зал
ажурной галерее звучала музыка и, казалось, вся Венеция стекала