ску. Сыграйте
что-нибудь для маленького ангела, мадемуазель Анны  Ганской,  которую  вы,
конечно, очаруете..."

   Вся Европа знала, какую власть над женскими сердцами давали  Листу  его
гениальное дарование, его  красота  и  рассказы  о  его  победах.  Госпожа
Ганская, которая вела дневник, признается в нем, что визит  прославленного
музыканта взволновал ее. Она присутствовала вместе  с  дочерью  на  первом
концерте и была опьянена. Лист несколько раз навещал ее, а перед  отъездом
в  Москву  простился  с  нею  так  проникновенно,  что  она  растрогалась.
Повинуясь пылкому темпераменту, свойственному Ржевусским, толкавшему их на
риск, верная своему культу знаменитостей и стремлению  проповедовать,  она
написала Листу письмо. Переписка с ним могла бы завести ее далеко, но этот
музыкант и донжуан вернулся из Москвы, по уши влюбленный в  некую  молодую
женщину, совершившую там ради  него  множество  безумств.  Раздосадованная
госпожа Ганская напомнила ему уроки прошлого, заговорила о его  бегстве  с
Мари д'Агу и их разрыве. "Не беспокойтесь, - важно ответил Лист. - Я  стал
рассудительнее.  Если  мне  вздумается  похитить  чью-нибудь  жену,  то  я
прихвачу  с  ней  и  мужа".  Лист  готов  был  сочетать  свое   московское
приключение с петербургской интрижкой. Он принялся настойчиво ухаживать за
Эвелиной, и она почувствовала, что не очень уверена в себе. В дневнике она
писала:

   "Лист среднего роста... У него прямой нос красивого рисунка,  но  лучше
всего у него рот - в нежных его очертаниях есть что-то удивительно  милое,
я бы сказала даже - ангельское. Он натура необыкновенная, и мне  интересно
изучать его. В нем много возвышенного, но есть у него и  черты,  достойные
сожаления, ведь человеческая душа - отражение природы во всем ее  величии,
но увы, и в ужасах ее. Ему доступны возвышенные  порывы,  но  тут  же  его
подстерегают пропасти, черные бездны... и  впереди  у  него  еще  не  одно
крушение, в которое он вовлечет и других... В общении с Листом есть весьма
опасная сторона. Он украшает то, что достойно осуждения, и, когда он ведет
речи по сути своей ужасающие, безнравственные, люди невольно  улыбаются  и
думают,   что   такой   гениальный   художник   имеет   право    совершать
безрассудства... и его извиняют, ему даже рукоплещут, любят его..."

   Очень  скоро  эти  жеманные  любезности  сменились  настоящим  любовным
поединком. Ева старалась держать  Листа  на  почтительном  расстоянии,  он
упрекал ее в чопорности. Когда настало время уезжать из России, он  пришел
проститься. "Он взял мою  руку,  поцеловал  ее  и  долго  не  выпускал.  Я
тихонько приняла руку, сказав ему: "Поверьте мне, Лист, лучше  вам  больше
не приходить. Пусть это будет наша последняя  встреча".  Поведение  весьма
благоразумное, но Бальзак все же пришел в ужас и теперь уж, если и говорил
своей любимой о Листе, то только как о "бедном  Листе",  которому  госпожа
д'Агу после десятилетней связи и рождения троих детей предпочла  Эмиля  де
Жирардена. "Будь осторожна в письме к Листу, если будешь писать ему, ты  и
представить себе не можешь, как он упал  во  мнении  общества..."  Великий
исследователь любви порою проявлял поразительную наивность.
   Ничто так не привязывает, как ревность. Более чем  когда-либо  Бальзаку
хотелось поехать в Санкт-Петербург, прежде всего для того, чтобы увидеться
со своей Евой, которую он опять  страстно  желал,  зная,  что  теперь  она
свободна и доступна для  него;  а  кроме  того,  он  собирался  помочь  ей
выиграть судебный процесс. Бальзак знал, что он знаменит в России,  считал
себя хорошим адвокатом и вообразил,  будто  его  ходатайство  перед  царем
может иметь решающее значение. Эвелина Ганская совсем не желала, чтобы  он
хлопотал  по  ее  делу.  "Сидите  себе  спокойно,  никуда  не   ездите   и
предоставьте все делать мне самой". Ганская, гораздо  больше  полька,  чем
русская, отнюдь не была в восторге от тирании императора и в тайном  своем
дневнике писала об "уклончивом взгляде раба".
   В понедельник 16 мая 1843 года Бальзаку исполнилось сорок четыре  года.
Он писал Ганской:

   "О  пресвятой  Оноре,  ты,  коему  посвящена  в  Париже   на   редкость
безобразная  улица,  охраняй  меня  как  можно  лучше  в  нынешнем   году!
Постарайся, чтобы не взорвался корабль!.. Сделай  так,  чтобы  пред  лицом
мэра или французского консула я распростился со званием холостяка, ибо  ты
знаешь, что в душе я женат вот скоро уже одиннадцать лет".

   Он крайне нуждался в опеке  своего  небесного  покровителя.  Чрезмерная
работа убивала его. Ему приходилось ездить в Ланьи, жить там на бивуаке  в
типографии, спать на походной  койке,  потом,  перед  поездкой  в  Россию,
срочно выполнять свои договора с издательствами и зарабатывать  деньги  на
дорогу.

   "Я пью теперь только по три чашки черного кофе  в  день,  но  колики  в
желудке все продолжаются, и жилы набухают, и цвет лица стал землистым!  О,
как же я хорошо отдохну, как буду ходить дурак дураком, ни о чем не думая,
превращусь в петербургского кокни и ровно ничего  не  буду  делать  четыре
блаженных месяца: июль, август, сентябрь  и  октябрь!  Четыре  месяца  без
газет, без книг, без корректурных оттисков - словом, никаких трудов, кроме
тех, которые вы мне приберегли! Но я хотел бы  пожить  тихонько,  поменьше
видеть  людей,  быть  где-нибудь  возле  вас,  не  ведать  беспокойств   и
существовать, как устрица..."

   В июне 1843 года  он  закончил  третью  часть  "Утраченных  иллюзий"  -
"Страдания изобретателя". "Мне надо показать великолепный  контраст  между
жизнью Давида Сешара в провинции с его женой Евой Шардон и  существованием
Люсьена, который в это время совершал, в Париже  ошибку  за  ошибкой.  Тут
несчастья, постигшие добродетельных  людей,  противопоставлены  несчастьям
порока". Работа необыкновенно  трудная.  Бальзак  надеялся  заинтересовать
читателя судебным поединком между Давидом  Сешаром,  изобретателем  нового
способа изготовления бумаги,  и  ретроградами  братьями  Куэнте,  богатыми
типографами. Писатель не был уверен, что ему это удалось.  Красота  чистых
душ, воплощенная в двух  провинциалах,  бледнела  перед  картиною  Парижа,
нарисованной во второй части книги. Недаром Бальзак пятнадцать-шестнадцать
раз выправлял корректурные оттиски третьей  части  романа  "Давид  Сешар",
позднее названной "Ева и Давид", а  в  окончательном  варианте  получившей
название "Страдания изобретателя".
   Продолжение - "Торпиль" - было картиной ужасающей  (фигура  влюбленного
Нусингена, обезумевшего от страсти обманутого старика), но ведь нужно было
показать "подлинный Париж", и к тому же, как всегда  у  Бальзака,  ужасное
имело свои комические стороны (смешное ухаживание тучного банкира, который
глотает возбуждающие средства и млеет перед  Эстер)  и  черты  возвышенные
(внезапное пробуждение у старика  Нусингена  юношеских  иллюзий).  "Любовь
тогда, как позабытое зернышко, пустила ростки, из которых солнце исторгает
поздние великолепные цветы". Бальзак даже  не  мог  теперь  жаловаться  на
усталость: "Я превратился в машину для  выделки  фраз  и  как  будто  стал
железным". Наборщики "в этом проклятом Ланьи" едва были живы после  правок
Бальзака, но автор держался твердо, и к июлю все  было  закончено.  Однако
две газеты, опубликовавшие фельетонами - одна "Давида  Сешара",  а  другая
"Торпиль", были на  краю  банкротства,  и  Бальзак  рисковал  не  получить
гонорара. "Жить своим пером - это чудовищный и просто безумный замысел", -
жаловался Чужестранке Бальзак. Наконец благодаря заботливому вмешательству
стряпчего Гаво он  добыл  деньги  на  поездку.  Пришлось  идти  в  русское
посольство просить визу. Его принял секретарь посольства  Виктор  Балабин.
Вот что записано в "Дневнике Балабина":

   "Пригласите сюда", - сказал я служителю. Тотчас  передо  мной  предстал
низенький, толстый, жирный человек,  по  лицу  пекарь,  грацией  сапожник,
шириной в плечах бочар,  манерами  приказчик,  одет,  как  трактирщик.  Не
угодно ли! У него ни гроша, и поэтому он едет в Россию; он едет в  Россию,
значит, у него ни гроша..."

   Сент-Бев, всегда несправедливый, когда речь шла о Бальзаке, писал Жюсту
Оливье:

   "Бальзак  разорился,  и   больше   чем   разорился   -   он   уехал   в
Санкт-Петербург,  сообщив  через  газеты,  что  едет   туда   только   для
поправленья здоровья и решил ничего не писать  о  России.  Гостеприимством
этой страны столько раз злоупотребляли, что он, вероятно,  рассчитывает  с
помощью  такого  обещания  добиться  благосклонного  приема  и   маленьких
милостей со стороны повелителя. Но разве кто-нибудь верит теперь обещаниям
этого романиста?.."

   Русский поверенный в  делах  в  Париже  П.Д.Киселев  информировал  свое
правительство:

   "Так как этот писатель всегда  в  крайности,  а  сейчас  нуждается  еще
больше, чем обычно, то весьма возможно, что  целью  его  поездки  является
какая-нибудь литературная спекуляция... В таком случае, может быть, стоило
бы пойти навстречу денежным  затруднениям  господина  де  Бальзака,  чтобы
прибегнуть к перу этого писателя, который еще пользуется здесь,  да  и  во
всей  Европе,  популярностью,  и  предложить  ему  написать   опровержение
клеветнической книги господина де Кюстина".

   Но это был лишь совет Киселева, никто не приступал к Бальзаку  с  таким
предложением. Он приехал  в  Санкт-Петербург  17(29)  июля  1843  года.  В
тетради, где Ева вела дневник, он записал:

   "Я приехал 17 июля (по  польскому  стилю)  и  около  полудня  уже  имел
счастье видеть и приветствовать свою дорогую графиню Еву в доме  Кутайсова
на Большой Миллионной, где она живет. Я не видел ее со времени свидания  в
Вене, но нашел, что она так же прелестна и молода,  как  тогда.  Семь  лет
разлуки она провела в своей пустыне,  среди  хлебов,  а  я  -  в  обширной
парижской пустыне, среди чужих людей. Она приняла меня как старого  друга,
и я вижу, какими были несчастными, холодными, унылыми все те часы, которые
я провел вдали от нее. С 1833 по 1843 год протекло десять лет,  в  течение
которых мои чувства к ней вопреки общему закону возросли от всех  горестей
разлуки и перенесенных разочарований. Нельзя изменить ни свое прошлое,  ни
свои привязанности".

   Для приличия он помещался не в доме Кутайсова, где жила его любимая,  а
в доме Титрова. Ему там плохо спалось из-за клопов. Что  за  важность!  Он
вновь встретился со своей Евой, наконец  готовой  любить  его  без  всяких
оговорок. Вернулись счастливые дни, пережитые в  Женеве  и  в  Вене,  даже
более счастливые, так как само положение  Ганской,  овдовевшей,  свободной
женщины,  благоприятствовало  интимной  и  пламенной  близости.   Судебный
процесс, казалось, шел хорошо, и теперь  она  уже  не  трепетала  за  свои
земельные  владения.  Записки,  которые  приносили  от  Бальзака   в   дом
Кутайсова, исполнены нежности и свидетельствуют о  его  счастье.  "Дорогая
кисонька... Обожаемый мой волчишка...  Волчок  тысячу  раз  целует  своего
волчишку... Буду у тебя через час..." Близость любимой так бодрит его, что
сейчас он мог бы писать и не подхлестывая себя крепким кофе!
   Он приходил к Ганской каждодневно около полудня.  Никто  на  свете  его
больше не интересовал. Однако же знаменитый французский  писатель  вызывал
любопытство. Княгиня Разумовская написала Эвелине из Петергофа, что узнала
от императора о приезде "человека, который лучше всех  понял  и  обрисовал
женское сердце". Другая знакомая задавалась в письме вопросом: "Сумеют  ли
у нас оценить и принять знаменитого писателя?  Дай  Бог,  чтобы  он  вынес
благоприятное мнение о России". Все дамы умоляли Ганскую привезти к ним ее
великого человека. Граф Бенкендорф распорядился пригласить его на парад  в
Красное Село. Там он видел царя в пяти шагах от себя. "Все, что говорят  и
пишут о красоте императора, правда: во всей Европе не  сыщешь...  мужчины,
который мог бы сравниться с ним". На параде Бальзак получил солнечный удар
- и настоящий, и метафорический.
   Через неделю после приезда Бальзака жена канцлера Нессельроде  написала
своему сыну: "Бальзак осуждает Кюстина, это в порядке вещей,  но  не  надо
верить в его искренность". В русской газете  "Северная  пчела"  напечатано
было:  "Россия  знает  себе  цену  и  очень  мало   заботится   о   мнении
иностранцев". Короче говоря, власти ничего не требовали от Бальзака, да  и
сам он  больше  не  собирался  опровергать  Кюстина.  Он  не  добивался  в
Санкт-Петербурге  ни  казенных  субсидий,  ни   почестей,   тешивших   его
тщеславие. Для него было  таким  счастьем  видеть  Эвелину,  вести  с  ней
бесконечные разговоры за чайным столом, где шумел самовар,  этот  "нелепый
слон", или у камина, перед которым лежал  коврик,  стояли  экран  в  стиле
Людовика XIV и кресло, где, раскинувшись, отдыхала  дорогая,  смотреть  на
"глянцевый плющ" - листочек плюща он увез с  собою,  считая  это  растение
символом их судьбы: "Где привяжусь, там и умру". В гостиной были козетка с
двумя валиками и голубой диван,  такой  удобный  для  far  niente  [отдых,
безделье (ит.)]; на этом  диване  он  ждал,  когда  же  скрипнет  дверь  и
зашуршит ее платье - звуки, от которых он вздрагивал всем телом. А как ему
запомнилось то платье, что было на ней в первый день, -  синее,  с  желтой
отделкой!
   Позднее Анна Мнишек вспоминала в письме к  матери,  как  Бальзак  читал
вслух в их гостиной "Дочь Евы"  -  изящный  роман,  где  он  показал,  что
опасная мысль, неотвязно преследующая мужчину,  побуждает  его  к  некоему
замыслу и к действию, а у женщины она принимает форму любовной мечты. Мари
де Ванденес, жена Феликса де Ванденеса (героя "Лилии долины"),  влюбляется
до безумия в талантливого и очень некрасивого писателя  Рауля  Натана.  Но
Феликс, испытавший на себе в юности влияние Анриетты  де  Морсоф,  женщины
прекрасной души, оказывается прозорливым мужем и предотвращает назревавшую
драму. Обе Ганские, и  мать  и  дочь,  были  очарованы  этой  превосходной
повестью, трогательной и смелой, обе одинаково восхищались  Волшебником  и
его чудесными рассказами. Бальзак вновь завоевал свою  Эвелину.  Незадолго
перед их встречей она прочла переписку Гете с Беттиной Брентано  (вышедшей
замуж за Иоахима фон Арнима). Восторженная девица, писавшая к  знаменитому
поэту, с которым она не была знакома, напомнила госпоже. Ганской, как  она
сама,  молодая  романтическая  женщина,  когда-то  завязала  переписку   с
Бальзаком. Эта головная любовь даже вдохновила ее на новеллу, которую  она
сожгла, но ее содержание  рассказала  Бальзаку,  и  тот  пожелал  прочесть
письма Беттины. "Дайте мне, пожалуйста, первый том книги "Гете и Беттина".
А прочитав его, написал суровый отзыв. "Эта книга для  добрых,  а  не  для
злых", - указывает в своем предисловии госпожа Арним, иначе говоря: "Позор
тому, кто дурно об этом  подумает".  Бальзак  оказался  в  лагере  "злых".
Почему? Потому что "это  выходит  за  пределы  литературы  и  относится  к
области фармацевтики".

   "В  самом  деле,  чтобы  изображение  любви  (я  разумею   литературное
изображение)  сделалось  произведением,  и   к   тому   же   произведением
возвышенным (ибо в этом случае допустимо  лишь  возвышенное  изображение),
любовь, повествующая о себе, должна быть совершенной, она должна выступать
в своей тройственной форме, захватывая мозг, сердце  и  тело;  она  должна
быть одновременно духовной и чувственной, и изображать ее следует  умно  и
поэтично..."

   Беттина (говорит Бальзак) не любит Гете; для нее он  лишь  предлог  для
писем; она вышивает ему теплые жилеты, домашние туфли.  "Я  надеялся,  что
попытки одеть Гете приведут...  Но  нет!  Жилеты,  так  же  как  и  проза,
оказались малозажигательными..." Таким образом, внушает  Бальзак  Эвелине,
настоящая и прекрасная любовь только у нас с вами, потому что мы  любим  и
душой и телом. Но, высмеивая Гете и Беттину, он все-таки  запомнил  сюжет,
который попыталась использовать его умная возлюбленная, и позднее вернулся
к нему.

   "Ваша новелла так мила, что, если  вы  хотите  доставить  мне  огромное
удовольствие, напишите ее  еще  раз  и  пришлите  мне.  Я  ее  выправлю  и
опубликую под своим именем. Вы, таким образом, не станете "синим чулком" и
потешите свое авторское самолюбие, видя  то,  что  я  сохранил  из  вашего
занимательного и прелестного рассказа.
   Надо сперва описать провинциальное семейство, в  котором  среди  грубой
обыденности выросла восторженная, романтическая девица, а затем с  помощью
приема переписки перейти к характеристике поэта,  проживающего  в  Париже.
Приятель поэта, который будет продолжать  вместо  него  переписку,  должен
быть человеком умным, но одним из тех,  кто  становится  только  спутником
знаменитости.  Может  получиться  любопытная  картина,  изображающая  этих
услужливых поклонников, которые  добывают  для  своих  кумиров  похвальные
отзывы в газетах; исполняют всякие их поручения  и  т.д.  Развязка  должна
быть  в  пользу  этого  молодого  человека  -  надо  нарисовать  поражение
"великого" поэта и показать мании  и  недостатки  большой  души,  пугающей
мелкие души. Сделайте это, вы мне окажете помощь. Благодаря вам  я  получу
несколько тысячефранковых билетов. А какая слава!.."

   Из этого сотрудничества в скором времени (в 1844 году) получился  роман
"Модеста Миньон", последняя  "Сцена  частной  жизни".  "Это  борьба  между
поэзией и житейской действительностью, между иллюзиями  и  обществом;  это
последнее наставление перед тем, как  перейти  к  сценам  зрелой  поры..."
Желание одержать верх над другим писателем нередко  вдохновляло  Бальзака.
"Лилия   долины"   была   написана   в   противовес    роману    Сент-Бева
"Сладострастие", "Провинциальная муза" - в противовес  "Адольфу".  Бальзак
считал, что в умении жить и любить он превосходит Гете: ведь  вместо  того
чтобы принимать с олимпийским самодовольством поклонение юной девушки, он,
Бальзак, постигал радости любви ценою страданий. Прометей вдохнул огонь  в
убогие наброски Ганской, и они ожили.  Прототипами  Модесты  Миньон  стала
сама Эвелина в девическую пору своей жизни и отчасти  ее  кузина  Каллиста
Ржевусская.
   Свою героиню он наделяет чертами Евы, говорит, что  "почти  мистической
поэзии, сияющей на ее челе, противоречило сладострастное  выражение  рта".
Отец Модесты Миньон называет ее "моя мудрая крошка"  -  прозвище,  которое
граф Ржевусский дал своей дочери  Эвелине.  Модеста  Миньон,  как  некогда
Эвелина Ганская, хочет быть подругой художника, поэта. Она пишет Каналису,
поэту и государственному деятелю (не Ламартин ли это?), как Эвелина писала
Бальзаку. Письма ее несколько педантичны, как и  письма  Эвелины.  Замысел
романа принадлежит Ганской,  и  это  ослабило  бальзаковскую  силу,  драма
местами обращается в  салонную  комедию.  Но,  как  говорит  Ален,  теперь
Бальзак уже не мог плохо  написать  роман,  и  фигура  Каналиса  столь  же
реальна, как и образ д'Артеза; Жан  Бутша,  Таинственный  карлик  -  клерк
нотариуса, оберегающий Модесту, - похож на Тадеуша,  родственника  Эвелины
Ганской, всегда окружавшего ее преданностью и заботами. Фоном, на  котором
разыгрывается действие, является Гавр, в котором, как и в  Ангулеме,  есть
"верхний" и "нижний" город. Все использовано, и все преобразовано.
   Госпожу Ганскую обидел разговор между Модестой Миньон  и  ее  отцом,  в
котором тот упрекает дочь за ее переписку с незнакомым человеком. "Как  же
твой ум и здравый смысл не подсказали  тебе  за  недостатком  стыдливости,
что, поступая таким образом, ты бросаешься на шею мужчине? Неужели у  моей
Модесты,  у  моей  единственной  дочери,   нет   гордости,   нет   чувства
достоинства?"  Ева  усмотрела  в  этих  упреках  критику  ее  собственного
поведения. Бальзак защищался искусно: романист должен  перевоплощаться  во
всех своих героев, понимать и чувства отца, и чувства дочери. Но это  были
просто ссоры влюбленных. Га