онтору.  Сын-нотариус,  прочно
стоящий на ногах, дочери, выданные замуж за молодых инженеров, выпускников
Политехнического училища, да еще, если повезет, за дворян, - так  выглядел
успех в глазах обитателей квартала  Марэ.  Оноре  упорно  противился  всем
планам на его счет. Он тоже  был  честолюбив  и  горд,  тоже  стремился  к
успеху, но жаждал литературной славы. Почему? Быть может, потому,  что  он
столько читал и с увлечением слушал рассказы о головокружительной  карьере
Бомарше; возможно, сыграли  роль  и  брошюры  отца.  В  семье  все  питали
слабость к сочинительству.  Однако  если  тут  достаточно  любили  изящную
словесность и не просто держали в книжном  шкафу  творения  классиков,  но
читали их, то все же больше всего значения придавали богатству. Можно  ли,
занимаясь  литературой,  составить  себе  состояние?  По  мнению   госпожи
Бальзак, все дело было в этом. И в доме  завязался  жаркий  спор.  Даблен,
дядюшка Даблен, удалившийся на покой торговец скобяными товарами,  который
слыл оракулом в  своем  кругу,  где  его  считали  образцом  просвещенного
человека, обладавшего тонким вкусом, заявил, что из  Оноре  ничего,  кроме
письмоводителя, не выйдет. Но Бернар-Франсуа лучше знал  своего  сына.  Он
ценил ум Оноре и возлагал на юношу большие  надежды.  Коль  скоро  мальчик
утверждает, что у него есть талант, пусть докажет на деле. Надо  дать  ему
возможность испробовать свои силы и положить на это два года,  а  родители
будут давать сыну полторы тысячи франков в год.
   Следует сказать, что такое предложение свидетельствовало о великодушии.
Сумма эта составляла немалую часть доходов семьи, и  ее  уделяли  молодому
человеку не для продолжения занятий, суливших  ему  надежное  положение  в
обществе, а для того, чтобы он писал драмы или романы. Такая наивная  вера
трогает, и за этот самоотверженный поступок можно простить госпоже Бальзак
мелочную экономию на завтраках сына и всегда гневный взгляд. Она сняла для
Оноре за шестьдесят франков в год мансарду в старом доме, помещавшемся  на
улице Ледигьер под номером  девять,  неподалеку  от  библиотеки  Арсенала.
Здесь он должен был  провести  время  искуса.  Однако  Бальзаки  стыдились
признаться своим друзьям из квартала Марэ в том,  что  содержат  в  Париже
сына, "который ничего не делает", и было решено говорить всем, будто Оноре
живет в Альби у кузена. Вот почему он должен был  меньше  показываться  на
людях и выходить на улицу только после того, как спустятся сумерки.  Связь
между ним и Вильпаризи поручили поддерживать  мамаше  Комен  -  она  часто
ездила в Париж за покупками. Оноре и сестры окрестили ее "вестницей  богов
- Иридой".
   Если верить Бальзаку, его мансарда в шестиэтажном  доме  была  конурой,
"не уступающей венецианским "свинцовым  камерам".  В  это  темное,  низкое
логово вела грязная лестница со сломанными ступеньками. "Как  ужасна  была
эта мансарда с желтыми грязными стенами! От нее  так  и  пахнуло  на  меня
нищетой... в щели между черепицами сквозило небо... Комната стоила мне три
су в день, за ночь я сжигал на  три  су  масла,  уборку  делал  сам...  на
прачку... не больше двух су, два су на уголь и два су  мне  оставалось  на
непредвиденные расходы" [Бальзак, "Шагреневая кожа"]. В  действительности,
если в его мансарде и пахло нищетой, то это  была  лишь  временная  нищета
молодого буржуа,  сына  зажиточных  родителей,  которому  достаточно  было
вернуться к ним в Вильпаризи, чтобы вновь жить, не ведая нужды.
   Оноре сам покупал  провизию  и  сам  готовил  себе  пищу.  По  условиям
договора, заключенного с родителями, затворник с улицы Ледигьер ни  с  кем
не виделся, за исключением дядюшки Даблена,  которого  он  именовал  своим
Пиладом; тот изредка поднимался на  шестой  этаж,  с  тем  чтобы  надавать
своему юному  другу  кучу  советов,  сообщить  о  том,  что  происходит  в
недоступном ему мире, и рекомендовать его  вниманию  "обитателей  третьего
этажа", у которых была довольно  хорошенькая  дочка,  и  владельцев  дома,
сдававших внаем мансарду. Чтобы укрыться от ветра, проникавшего в  окно  и
дверь, Оноре смастерил ширму из  синей  бумаги,  купленной  за  шесть  су.
Большую радость приносили затворнику визиты "вестницы богов Ириды"  мамаши
Комен, доставлявшей письма от Лоры; послания эти были забавные, нежные,  а
иногда ворчливые, ибо сестра,  случалось,  пересказывала  упреки,  которые
мать обращала к своему блудному сыну.

   "Папа сказал нам, что ты воспользовался свободой прежде всего для того,
чтобы приобрести квадратное зеркало в  позолоченной  раме  и  гравюру  для
украшения комнаты: мама  и  папа  этим  недовольны.  Милый  брат,  ты  сам
распоряжаешься своими деньгами, вот почему ты должен с умом употреблять их
на оплату квартиры, стирку белья и еду. Когда мы думаем о том, какую брешь
создадут потраченные тобою восемь франков в той сумме, которую  в  трудную
для нас пору мама могла тебе выделить, то все мы - и прежде всего она - со
страхом спрашиваем себя, на что же  ты  станешь  жить;  мама  просит  тебе
передать, что ты совершил неловкость, позволив себе эту покупку, ибо  этим
дал понять, что приобретенное ею для тебя зеркало ни  к  чему  и  что  она
только напрасно истратила пять франков, а ведь  она  сейчас  в  стесненных
обстоятельствах; вот почему она просит тебя  прислать  ей  это  зеркало  с
мамашей Комен, ибо в такой комнате, как твоя, два зеркала, разумеется,  не
нужны. А потому, милый Оноре, впредь будь  осмотрительнее  и  не  повторяй
подобных ошибок; мне хочется и приятно писать тебе только ласковые, нежные
слова, и  готова  в  крайнем  случае  передавать  тебе  мамины  советы,  а
выполнять  ее   сегодняшнее   поручение   мне   не   доставляет   никакого
удовольствия, ну ни малейшего".

   Итак, все дело было в  том,  что  слишком  обидчивая  мамаша  не  могла
вынести, как это сын предпочел другое зеркало тому,  которое  выбрала  она
сама. Дальше Лора сообщала домашние новости:

   "На вакациях у нас в Вильпаризи будет много народу, а ты  ведь  знаешь,
как это важно в деревне! Все думают,  что  ты  -  по  дороге  в  Альби,  и
возносят молитвы за путешествующих... Мы еще не знаем, окажутся ли дамы де
Берни подходящими для нас знакомыми... Бабуля подарила нам три  шляпки  из
простроченной соломки - теперь  такие  носят;  они  просто  прелесть,  сам
посуди, как мы ими гордимся... Окрестности  Вильпаризи  чудесны,  особенно
хороши леса. Каждое утро с шести до восьми часов, я  сижу  за  фортепьяно;
пальцы сами разыгрывают гаммы, а мысли мои уносятся на улицу Ледигьер".

   Прелестный лепет юной девушки приводил Оноре в восхищение;  он  находил
время отвечать ей длинными письмами. Брат, как и сестра, писал быстро,  не
раздумывая, "одним духом". То была "сердечная болтовня", она журчала,  как
чистый родник.

   Мадемуазель Лоре, 12 августа 1819 года:
   "Ты хочешь узнать, дорогая сестра, подробности о моем переезде  и  моем
образе жизни. Вот они! О своих покупках я уже писал  маме;  но  сейчас  ты
содрогнешься: что там покупки - я нанял слугу!..
   - Слугу, брат мой? И о чем ты только думаешь?
   Слугу господина Наккара зовут Тихоня, моего зовут Я-сам.  Пробудившись,
я звоню ему, и он убирает мою постель.
   - Я-сам!
   - Чего изволите, сударь?
   - Ночью меня кто-то искусал, взгляни, не завелись ли клопы?
   - Помилуйте, сударь, какие еще клопы!
   - Ладно.
   Он начинает подметать, но делает это не слишком умело...  Вообще-то  он
славный малый; он старательно оклеил белой бумагой  полки  в  шкафу  возле
камина, аккуратно сложил туда мое белье и  даже  сам  приладил  замок.  Из
синей бумаги, купленной за шесть су, и рамы, которую ему  кто-то  дал,  он
соорудил мне ширму, а потом побелил комнату - от книжной полки  до  самого
камина.
   Если он вздумает ворчать, чего пока еще ни разу не случалось,  я  пошлю
его в Вильпаризи за фруктами или же в Альби -  узнать,  как  поживает  мой
двоюродный братец".

   О своей работе Бальзаку, увы, почти нечего сказать.

   "Поверишь ли, целую неделю я все размышлял, мебель  с  места  на  место
переставлял, из угла в угол шагал, потом что-нибудь жевал, но  толком  так
ничего и не сделал. Роман "Бредни" [задуманный Бальзаком роман  в  письмах
(прим.авт.)] теперь кажется мне очень  трудным,  пожалуй,  он  мне  не  по
силам. Пока что я только учусь я совершенствую свой вкус".

   Оноре читал запоем: стихи и прозу, французских и  иностранных  авторов,
изучал философию истории, задавался вопросом, не сумеет ли он - после всех
бурных  перемен,  принесенных  Революцией,  а  главное  -  после   кодекса
Наполеона - дополнить труд Монтескье, написав книгу "Дух новых законов".
   Лоранса (ей было семнадцать лет), как и Лора, писала брату; без  всяких
к тому оснований она считала себя глупенькой.

   "Я вывожу из терпения бабулю, на всех нагоняю тоску,  и  они  по  праву
сердятся на меня... Мама не делает никакого различия  между  двумя  своими
Лорами; должно быть, это ей нелегко дается, ведь сестрица - не мне чета...
Почему так бывает в жизни: одна сестра душечка, а другая - никудышечка?"

   Еще одно  словцо  из  семейного  лексикона  Бальзаков!  В  словарях  вы
"никудышечку" не найдете. Лоранса признавалась, что она завидует тому, как
хорошо играет на фортепьяно "милая сестрица". Но  на  самом  деле  Лора  и
Лоранса нежно любили  друг  друга.  Романтичная  Лоранса  уходила  в  свои
заросли сирени, там она мечтала о будущих женихах и уже успела  похоронить
семерых - в их числе были и "танцующие пастушки", которых  ей  представлял
кузен Саламбье, басонщик; девушка немного стыдилась, когда при посторонних
он называл ее "кузина" и принимался разглагольствовать о своей лавке.
   Как и все в семействе Бальзаков, Лоранса позволяла себе весьма  смелые,
насмешливые  высказывания  в  духе  Вольтера.  Побывав  на   торжественном
богослужении в столице, она писала сестре:

   "После проповеди всякий, должно быть,  чувствовал  себя  осужденным  на
муки ада и ввергнутым в геенну огненную; но бедные мои ноги заледенели,  и
я поняла, что еще не нахожусь в  преисподней;  вот  почему  я  по-прежнему
расположена совершать греховные проступки: ходить в театры, на  балы  и  в
концерты, во все эти мирские вертепы, рассадники разврата, где  невинность
и целомудрие... и так далее, и тому подобное".

   Дети Бернара-Франсуа дерзко осмеивали общепринятые представления  людей
благонамеренных.
   Оноре смотрел из своего окна на кровли Парижа,  "бурые,  сероватые  или
красные, аспидные и черепичные". Он обнаруживал "своеобразную  прелесть...
полосы света, пробивавшиеся  из-за  неплотно  прикрытых  ставен...  сквозь
туман бледные  лучи  фонарей  бросали  снизу  свой  желтоватый  свет...  у
чердачного окна с полусгнившею  рамой  молодая  девушка  занималась  своим
туалетом", и он "видел  только...  длинные  волосы,  приподнятые  красивой
белою рукой" [Бальзак, "Шагреневая кожа"]. Он проникался поэзией Парижа  и
по вечерам, чтобы подышать воздухом, бродил по Сент-Антуанскому предместью
или шел на кладбище Пер-Лашез.  В  предместье  он  наблюдал  за  рабочими,
смешивался с их толпою и вместе с ними возмущался хозяевами мастерских.
   Иногда, следуя за какой-нибудь четой и прислушиваясь  к  разговору,  он
вдруг ощущал, будто сливается с этим  мужчиной  и  с  этой  женщиной.  Тут
проявлялся его дар ясновидения.

   "Моя  наблюдательность  приобрела  остроту  инстинкта:  не  пренебрегая
телесным обликом, она разгадывала душу - вернее  сказать,  она  так  метко
схватывала внешность человека, что тотчас проникала  и  в  его  внутренний
мир; она позволяла мне жить  жизнью  того,  на  кого  была  обращена,  ибо
наделяла меня способностью отождествлять с ним себя  самого,  так  же  как
дервиш из "Тысячи и одной ночи" принимал образ  и  подобие  тех,  над  кем
произносил заклинания... Слушая этих людей, я приобщался  к  их  жизни;  я
ощущал их лохмотья на своей спине; я сам шагал в их  рваных  башмаках;  их
желания, их потребности - все  передавалось  моей  душе,  или,  вернее,  я
проникал душою в их душу. То был сон наяву" [Бальзак, "Фачино Кане"].

   Откуда взялась в нем эта способность? Он обладал ею с детства.
   На кладбище Пер-Лашез, стоя на холме между могилами,  он  видел  Париж,
"извилисто раскинутый" вдоль  берегов  Сены,  Париж  в  синеватой  пелене,
сотканной из дыма и городских испарений. Зажигались огни. Глаза его  жадно
устремлялись к этим сорока тысячам  домов.  Между  Вандомской  площадью  и
куполом Дома Инвалидов обитал в особняках тот высший свет, куда  он  хотел
проникнуть и куда он надеялся силой собственного гения проложить себе путь
в будущем.
   Семья дала ему двухлетний срок, чтобы он мог проявить свой  талант.  За
что приняться?  Любознательность  толкала  его  к  философии.  Он  пытался
постичь общество,  мир,  человеческие  судьбы.  В  ту  пору  молодые  люди
зачитывались "Общей анатомией" Биша и "Анатомией  мозга"  Галля,  ученого,
столь любезного доктору Наккару. В Вандоме, в Туре, а затем в Париже Оноре
изучал труды мыслителей, не столь близких механицизму,  -  труды  Декарта,
Спинозы,  Лейбница.  В  библиотеке,  расположенной  неподалеку  от   улицы
Ледигьер, он взял книгу Мальбранша  "Разыскания  истины".  Бальзак  и  сам
ощупью  искал  собственную  философскую  теорию.  Сохранились  философские
заметки, которые он набрасывал в 1817-1820 годы. Они свидетельствуют о его
упорном желании создать  свою  доктрину,  "сорвать  последние  покровы"  с
истины и о страсти  к  чтению  самых  разных  авторов,  унаследованной  от
Бернара-Франсуа.  Тут  фигурируют  вперемежку  Платон  и  Бель,  Диоген  и
Аристотель, святой Бернар и Рабле, решения  Латеранского  собора  и  труды
индийских философов, Ламарк, Гоббс и другие. Он на всю жизнь сохранит вкус
к перечислению имен людей выдающихся.
   Он предполагал написать "Трактат о бессмертии души",  хотя  сам  в  это
бессмертие не  верил.  "Увядание  душевных  сил  доказывает,  что  и  душа
подчиняется законам,  управляющим  жизнью  тела:  она  рождается,  растет,
умирает... Нет никакого сомнения в том, что память слабеет, что сила духа,
мужество покидают человека, хотя он еще продолжает существовать".
   Короче говоря, это был бы скорее трактат, отрицающий  бессмертие  души.
"Мы еще  не  убеждены  в  существовании  души.  Как  можно  утверждать  ее
бессмертие, если даже не установлено, что  она  существует?..  У  нас  нет
иного бессмертия, кроме памяти, которую мы оставляем после себя, да  и  то
при условии, что мир вечен". К тому же наш теолог, обитавший  в  мансарде,
обнаружил, что догмат о бессмертии души был утвержден Латеранским собором:
"Положение это заимствовано нами не у Христа, а у Платона".
   Самое важное состоит  не  в  философских  взглядах  молодого  Бальзака,
которые к тому же менялись, а  в  том,  что  он  испытывал  потребность  в
собственной философской доктрине. Он "не допускал, чтобы выдающийся талант
мог обойтись без глубокого знания  философии...  Он  был  занят  тем,  что
усваивал богатое наследие философии  древних  и  новых  времен"  [Бальзак,
"Утраченные иллюзии"].  Позднее,  диктуя  близкому  другу  предисловие,  в
котором много  автобиографического,  он  вспомнит  о  том  времени,  когда
"господин де  Бальзак,  ютившийся  на  чердаке  неподалеку  от  библиотеки
Арсенала, работал без отдыха, сравнивая, исследуя, резюмируя  произведения
философов и медиков древности, средних веков и двух последующих  столетий,
посвященные мозгу и мышлению человека. Подобная склонность ума говорила об
определенном предрасположении". Слова эти не были бахвальством, мы находим
многочисленные следы  его  огромного  труда:  философская  основа  романов
Бальзака была разработана им до того, как он приступил к их созданию. В ту
пору, когда он жил на чердаке, он заложил фундамент,  на  котором  позднее
воздвиг свое монументальное творение.
   Для того чтобы получить нужные для его духовных  поисков  книги,  Оноре
обращался к кому только  мог.  У  дядюшки  Даблена  он  просит  Библию  на
латинском языке с французским переводом, у  Лоры  -  Тацита  из  отцовской
библиотеки.

   "Лора, моя дорогая, моя любимая  Лора,  неужели  никак  нельзя  утянуть
Тацита? ("Утянуть" на семейном языке  означало  "украсть",  "утащить").  У
кого же все-таки ключ? Неужели папа никогда не выходит из комнаты?"

   В ожидании Тацита он читал произведения других писателей древности. Вот
что он писал Теодору Даблену:

   "Я обдумывал обвинительную речь в духе тирад Цицерона против  Катилины,
речь, направленную против вас, дядюшка. Как? Целый месяц прошел, а  вы  ни
разу не заглянули на улицу Ледигьер почердачничать со мною!"

   Увы! Бальзак слишком хорошо знал, что одними философскими  химерами  не
проживешь. Театр сулил больше земных благ. И он просит у  дядюшки  Даблена
"Сицилийскую вечерю" Казимира Делавиня и  "Марию  Стюарт"  Пьера  Лебрена.
Пьесы бывшего клерка из конторы адвоката Гийонне-Мервиля  -  Эжена  Скриба
уже ставили многие театры. Но Скриб писал водевили;  Бальзак  метил  выше.
Отчего бы ему не создать пятиактную трагедию, да  еще  в  стихах?  В  свое
время  он  сочинил  несколько  поэм  ("Людовик  Святой",  "Иов"),  но  сам
потешался над ними, ибо они свидетельствовали только о том, что  их  автор
"лишен версификаторского дара". В самом деле, трудно представить, до какой
степени он плохо  чувствовал  ритм  стиха.  И  все  же,  прочтя  два  тома
Вильмена,  который  сделал  модным  имя  Кромвеля,  Оноре  решил   избрать
лорда-протектора героем своей трагедии. Он уже разработал ее план.

   Лоре Бальзак, 6 сентября 1819 года:
   "Трепещи, дорогая сестра! Мне потребуется  по  крайней  мере  семь  или
восемь месяцев для того, чтобы сочинить сцены и переложить их стихами,  но
еще больше времени уйдет на окончательную отделку.
   Главные мысли уже на бумаге; там и сям разбросаны несколько стихов,  но
я семь или восемь раз до основания изгрызу ногти, прежде чем  мне  удастся
воздвигнуть свой первый монумент. (Ах, если бы ты только знала,  с  какими
трудностями сопряжены  подобные  работы!)  Достаточно  тебе  сказать,  что
великий Расин два года отделывал "Федру", предмет зависти всех поэтов!  Но
ты только подумай: два года, два года, целых два года!
   Мне необыкновенно  приятно,  трудясь  до  изнеможения  (скоро  я  стану
работать днем и ночью), приобщать к своим занятиям  дорогих  моему  сердцу
людей; мне кажется, если небо одарило меня хотя бы  крупицей  таланта,  то
самым большим удовольствием для меня будет сознание, что слава, которой  я
могу достичь, распространится и на тебя, и на милую нашу матушку.  Подумай
только, какую радость я испытаю, если мне удастся прославить имя  Бальзак!
Какой счастливый удел  -  побеждать  забвение...  Вот  почему,  когда  мне
случается набрести на удачную мысль и я облекаю ее  в  звучный  стих,  мне
чудится,  будто  я  слышу  твой  голос:  "Вперед,  смелее!"   Я   мысленно
прислушиваюсь к звукам твоего фортепьяно и опять сажусь за стол,  с  новым
жаром принимаясь за работу!"

   Само  собой  разумеется,  он   не   желал   творить,   угождая   вкусам
современников. Он думал о потомстве. Труд писателя вовсе  не  казался  ему
легким. Оноре делает любопытные статистические подсчеты. В трагедии должно
быть две тысячи стихов; стало быть, потребуется от восьми до десяти  тысяч
усилий мысли.

   "Ах, сестра, как мучительна оборотная сторона славы!  Черт  побери,  да
здравствуют лавочники!.. Вот  счастливцы!  Впрочем,  нет,  они  всю  жизнь
проводят, торгуя  мылом  и  швейцарским  сыром!..  В  таком  случае  долой
лавочников! Да здравствуют литераторы!"

   Порою он отдыхал от своего "Кромвеля",  "делая  наброски  к  небольшому
роману в античном духе..."

   "Выхожу редко, - писал он, - но когда у меня ум  за  разум  заходит,  я
развлекаюсь прогулкой на кладбище Пер-Лашез!.. Но, даже навещая мертвых, я
замечаю только живых".

   Да и в своей манса