ла мне почитать, рассказать что-нибудь интересное -  надо  же
развлечь "это бедное дитя".
   Я бросила на маму отчаянный взгляд. Ни минуты больше  я  не  могла  этого
вынести. Мадемуазель Моура кудахтала вовсю - голос ее звучал  уже  на  самых
высоких нотах. "Уведите ее, - молила  я  взглядом,  -  ради  всего  святого,
уведите ее!" Не допуская никаких возражений, мама,  взяв  мадемуазель  Моура
под руку, увлекла ее к двери.
   - Думаю, будет лучше, если Агата отдохнет сегодня.
   Проводив француженку, мама вернулась и погрозила мне пальцем:
   - Все это очень мило, но совершенно незачем было  строить  такие  ужасные
гримасы.
   - Какие гримасы?
   - Да ты  все  время  обезьянничала,  глядя  на  меня.  Мадемуазель  Моура
прекрасно поняла, что тебе хотелось, чтобы она ушла.
   Я расстроилась. Мне совсем не хотелось прослыть невежливой.
   - Но, мамочка, - возразила я, - я же строила гримасы не по-французски,  а
по-английски!
   Мама рассмеялась и  начала  объяснять,  что,  когда  корчишь  рожицы,  то
говоришь на неком едином международном языке и понять его может кто  угодно.
Тем не менее отцу она сообщила, что я не очень-то преуспела в своих занятиях
с мадемуазель Моура и она начинает подыскивать ей замену.  Папа  согласился,
что это избавит нас в будущем от многих неприятностей. "На  месте  Агаты,  -
добавил он, - я бы не смог вынести эту женщину".
   Избавившись  от  забот  мисс  Маркхем  и  мадемуазель  Моура,  я   начала
развлекаться сама. В нашем отеле жила миссис Селвин, вдова или, может  быть,
невестка епископа Селвина, с двумя дочерьми, Дороти  и  Мэри.  Дороти  (Дар)
была на год старше меня, а Мэри на год младше. Вскоре мы стали неразлучны.
   Предоставленная себе, я всегда вела себя хорошо и слушалась взрослых, но,
оказываясь в компании детей, проявляла полную готовность к  любым  шалостям.
Особенно мы втроем досаждали несчастным официантам во время table  d'h^оte*.
Однажды мы заменили соль на сахар во всех солонках. В другой раз вырезали из
кожуры апельсинов поросят и положили всем в тарелки как раз перед  тем,  как
позвонили к табль-доту.
   Никогда в жизни я больше не встречала таких добрых людей, как французские
официанты. В  особенности  наш  Виктор,  квадратный  маленький  человечек  с
длинным подергивающимся носом. От него исходил чудовищный запах (мое  первое
знакомство с чесноком). Несмотря  на  все  наши  проказы,  он  нисколько  не
сердился и все прощал. Не говоря уже  о  том,  что  Виктор  вырезал  нам  из
редиски восхитительных мышек. И если нам ни разу не влетело как  следует  за
все наши проделки, то только благодаря Виктору, который никогда не жаловался
на нас ни хозяевам, ни родителям.
   Дружба с Дар  и  Мэри  значила  для  меня  гораздо  больше,  чем  прежние
отношения со сверстниками. Наверное, я как раз достигла того возраста, когда
играть вместе стало несравненно интереснее, чем  одной.  Мы  с  наслаждением
проказничали всю зиму.
   Конечно,  номера,  которые  мы   постоянно   откалывали,   не   проходили
безнаказанно, но только один  раз  мы  испытали  праведный  гнев  по  поводу
последовавшего наказания.
   Как-то мама и миссис Селвин сидели вместе и весело  разговаривали,  когда
горничная принесла им записку. "С почтением  от  бельгийской  леди,  которая
живет в другом крыле отеля. Известно ли миссис Селвин и миссис  Миллер,  что
их дети ходят по карнизу на четвертом этаже?"
   Вообразите  себе  чувства  двух  матерей,  которые  поспешили  во   двор,
посмотрели наверх и увидели три  беззаботных  фигурки,  шатко  балансирующие
друг за другом на карнизе не больше  фута  в  ширину.  Нам  и  в  голову  не
приходило, что это занятие было сопряжено с какой-то опасностью. Мы немножко
перестарались, поддразнивая одну из горничных, и ей удалось заманить  нас  в
кладовую, захлопнуть дверь и торжествующе повернуть ключ в замке. Мы страшно
возмутились. Что мы могли  сделать?  В  чулане  было  крошечное  окошко,  и,
просунув в него голову, Дар сообщила, что, если удастся вылезти через  него,
то по карнизу можно дойти до угла, повернуть и  добраться  до  какого-нибудь
открытого окна. Сказано - сделано. Дар пролезла первой, за ней - я, за  мной
- Мэри. К нашему общему  удовольствию,  мы  нашли,  что  ходить  по  карнизу
абсолютно легко. Смотрели ли мы вниз с высоты четвертого этажа, я не  помню,
но даже если и посмотрели бы, полагаю, у нас бы не закружилась голова  и  мы
не  подумали  бы,  что  можем  упасть.  Меня  всегда   поражало,   с   какой
непринужденностью дети могут стоять на самом краю пропасти и  не  испытывать
при этом ни малейшего головокружения.
   Нам не пришлось идти слишком долго. Первые три окна, насколько  я  помню,
были закрыты, но следующее, из ванной  комнаты,  оказалось  открытым,  и  мы
влезли в него, чтобы, к нашему удивлению, услышать приказ немедленно явиться
в гостиную миссис Селвин. Обе мамы были вне себя. Мы не понимали почему. Нас
отправили в постель на весь оставшийся день.  Никакие  доводы  в  защиту  не
принимались во внимание; нас даже не захотели выслушать. И напрасно.
   - Но вы никогда не говорили нам, - наперебой пытались сказать  мы,  -  вы
никогда не говорили нам, что нельзя ходить по карнизу.
   Тем временем мама по-прежнему была озабочена проблемой моего образования.
Они с сестрой шили платья у городской портнихи, довольно строптивой дамы,  и
однажды во время примерки мама обратила внимание на  ее  помощницу,  молодую
женщину, обязанности которой состояли  в  том,  чтобы  держать,  подавать  и
забирать иголки. Мама заметила терпеливую и приветливую помощницу  и  решила
понаблюдать за ней. Она  присматривалась  к  ней  во  время  следующих  двух
примерок и наконец вступила в беседу. Помощницу звали  Мари  Сиже,  ей  было
двадцать два года. Отцу Мари принадлежало маленькое кафе, у нее были старшая
сестра, тоже портниха, два брата и  младшая  сестра.  Мама  страшно  удивила
девушку, когда как бы вскользь спросила, не хочет ли она поехать в Англию. У
Мари перехватило дыхание от неожиданности и радости.
   - Конечно, я должна прежде поговорить об этом с вашей матерью, - заметила
мама. - Вполне возможно, ей не захочется, чтобы дочь уезжала так далеко.
   Договорились о  встрече,  мама  навестила  мадам  Сиже,  и  они  подробно
обсудили вопрос. Только после этого мама обратилась к папе:
   -  Но,  Клара,  -  запротестовал  папа,  -  ведь  эта  девушка  вовсе  не
гувернантка, ничего общего с гувернанткой.
   Мама ответила, что, по ее мнению, Мари - как раз то, что мне нужно.
   - Она совершенно не знает английского языка,  ни  полслова.  Агата  будет
вынуждена выучить французский. У девушки чудесный характер, она веселая.  Из
приличной семьи. Ей хочется поехать в  Англию,  и  она  может  обшивать  всю
семью.
   - Ты уверена, Клара? - выразил сомнение папа.
   Мама всегда была уверена.
   - Как раз то, что нужно, - повторила она.
   Как это  часто  бывало  с  бесчисленными  мамиными  прихотями,  эта  тоже
осуществилась. Закрывая глаза,  я  вижу  перед  собой  милую  Мари.  Круглое
розовое личико, маленький вздернутый носик  и  темные  волосы,  собранные  в
пучок. Отчаянно робея, как она рассказывала мне потом, Мари  вошла  утром  в
мою спальню, вызубрив перед  этим  английскую  фразу,  которой  должна  была
приветствовать меня:
   - Доброе утро, мисс. Надеюсь, у вас все хорошо.
   К сожалению, Мари говорила с таким акцентом, что я ничего  не  поняла.  Я
недоверчиво посмотрела на нее. В первые дни мы вели  себя  как  две  собаки,
которые  только  что  познакомились.  Мы  почти   ничего   не   говорили   и
присматривались друг к другу. Мари попыталась причесать меня -  мои  длинные
льняные локоны, - но так боялась случайно дернуть и причинить мне боль,  что
едва дотрагивалась до волос щеткой. Я хотела объяснить  ей,  что  она  может
расчесывать волосы смелее, но, разумеется, это было невозможно, так как я не
могла подобрать нужных слов.
   Как получилось,  что  меньше  чем  через  неделю  мы  с  Мари  уже  могли
разговаривать  друг  с  другом,  я  не  знаю.  При   этом   мы   объяснялись
по-французски. Одно слово, за ним другое, подхваченное на лету, и  я  начала
понемногу понимать французскую речь. А через неделю мы были  уже  настоящими
друзьями. Радостью стало все - гулять с ней,  делать  все  что  угодно.  Так
сложился наш счастливый союз.
   В июне в По наступила сильная жара, и мы поехали на неделю в  Аржель,  на
другую - в Лурд, а потом - в Котре, чудное место у самого подножия Пиренеев.
(Здесь  я  отчасти  преодолела  свое  разочарование  горами.  Впрочем,  хотя
местоположение   Котре   было   с   этой   точки   зрения   гораздо    более
удовлетворительным, увы, и здесь не все горы упирались в небо.) Каждое  утро
мы отправлялись в долгую прогулку по горной дороге, которая приводила нас  к
минеральному источнику, где мы  выпивали  по  стакану  воды  отвратительного
вкуса.  Укрепив  таким  образом  здоровье,   мы   покупали   леденцы.   Мама
предпочитала анисовые, которые я терпеть не могла.  На  извилистых  дорожках
близ отеля я вскоре открыла для себя новый восхитительный спорт. Сидя  прямо
на сосновых иголках вместо саней, я с бешеной скоростью съезжала вниз.  Мари
не очень одобряла меня, но я с горечью должна признаться, что  Мари  никогда
не пользовалась у меня никаким авторитетом. Мы были друзьями, товарищами  по
играм, но мне и в голову не приходило слушаться ее.
   Авторитет - странная штука. Мама обладала им в  полной  мере.  Она  редко
сердилась, разве что едва повышала голос,  но  стоило  ей  мягко  произнести
просьбу, как она немедленно выполнялась. Мама очень  удивлялась,  что  не  у
всех есть эта способность.
   Когда я в первый раз вышла замуж и у меня уже был ребенок, мама  приехала
пожить со мной; я как-то пожаловалась ей, что мне очень досаждают  соседские
ребятишки, которые постоянно лазают через забор. И сколько бы я  ни  просила
их не делать этого, они и в ус не дуют.
   - Как странно, - сказала мама, - почему же ты просто не скажешь им, чтобы
они шли прочь?
   - Что ж, попробуй, - предложила я. Как раз в этот момент  появилось  двое
мальчишек, готовых прокричать свое обычное: "Эй! А мы не уйдем" -  и  начать
кидать камешки  на  газон.  Один  уже  начал  карабкаться  на  дерево.  Мама
обернулась.
   - Роналд, - сказала она. - Тебя ведь, кажется, так зовут?
   Роналд кивнул.
   - Пожалуйста, не играй  так  близко  от  нас.  Я  не  люблю,  когда  меня
беспокоят. Пожалуйста, отойди немного подальше.
   Роналд посмотрел на нее, свистнул своему брату, и они тотчас исчезли.
   - Видишь, дорогая, - сказала мама, - это абсолютно просто.
   Действительно, для нее это было просто. Я совершенно  уверена,  что  мама
без всяких затруднений справилась бы с колонией малолетних преступников.
   В отеле в Котре жила тогда девочка гораздо старше меня, Сибил  Паттерсон;
ее мама дружила с семьей Селвин. Сибил  была  предметом  моего  обожания.  Я
находила ее красавицей, но больше всего меня восхищала  расцветающая  в  ней
женская прелесть. В те времена пышные формы были в  большой  моде,  особенно
бюст - предмет особых  забот.  У  Бабушки  Б.  и  Тетушки-Бабушки  возникали
серьезные трудности при попытке обменяться сестринским  поцелуем,  поскольку
прежде сталкивались их выступающие  вперед,  как  буфетные  полки,  огромные
бюсты. Я считала бюст привилегией взрослых,  и  поэтому  появление  у  Сибил
намеков на развивающуюся грудь вызвало во мне ревнивую зависть.  Сибил  было
четырнадцать лет. Сколько же мне еще надо ждать, пока я не  начну  тоже  так
восхитительно развиваться? Восемь лет? Восемь лет быть плоской, как доска? Я
торопилась, мне хотелось скорее обзавестись  этими  свидетельствами  женской
природы. Увы, единственным выходом  было  терпение.  Мне  оставалось  только
терпеть. И через восемь лет, или, может быть, через семь, если повезет,  две
округлости чудесным образом скрасят мой тощий силуэт. Я могу только ждать.
   Семья Селвин жила в Котре не так  долго,  как  мы.  После  их  отъезда  я
выбрала себе двух других подружек: маленькую американку, Маргерит Престли, и
другую -  англичанку  Маргарет  Хоум.  Мои  родители  дружили  с  родителями
Маргарет Хоум и, конечно, надеялись, что и мы с Маргарет станем  друзьями  и
будем проводить время вместе. Как всегда бывает в таких  случаях,  я  отдала
предпочтение  Маргерит   Престли,   сыпавшей   необыкновенными   фразами   и
удивительными словами, которых я до сей поры в жизни никогда не слышала.  Мы
рассказывали друг другу истории, и в одной из историй Маргерит речь  шла  об
опасности,  грозящей  при   встрече   со   "скаррапином",   что   совершенно
завораживало меня.
   - Но что такое скаррапин? - спрашивала я.
   У Маргерит была няня  по  имени  Фанни,  говорившая  на  протяжном  южном
диалекте, - как правило, я ничего не  понимала  из  ее  речи,  Фанни  тщетно
попыталась дать мне короткое описание этого страшного создания. Я обратилась
с вопросом к Мари, но она понятия не имела о скаррапинах. Наконец я  взялась
за папу. Он тоже сначала несколько затруднялся с ответом, но  по  дальнейшем
размышлении догадался и сказал:
   - Думаю, что ты имеешь в виду скорпиона.
   Почему-то волшебство сразу улетучилось. Скорпион вовсе не  казался  таким
страшным, как воображаемый скаррапин.
   Мы с Маргерит горячо спорили и по поводу того,  как  появляются  на  свет
дети. Я уверяла Маргерит, что детей приносят ангелы. Сведения были  получены
от Няни. Маргерит, со своей стороны, была  совершенно  убеждена,  что  детей
находили среди медицинских инструментов, и  доктора  приносили  их  в  своих
черных сумках. Когда наш ожесточенный спор достиг уже опасной стадии,  Фанни
внесла ясность:
   - Нет ничего проще, дорогие мои, -  сказала  она.  -  Американских  детей
приносит доктор в черной сумке, а английских - ангелы. И все дела.
   Ссора тотчас прекратилась - мы были удовлетворены объяснением.
   Папа и Мэдж часто совершали верховые прогулки и однажды в  ответ  на  мои
настойчивые мольбы пообещали  на  следующее  утро  взять  меня  с  собой.  Я
несказанно обрадовалась. Мама попыталась возражать, но папа успокоил ее:
   - С нами едет опытный гид, - сказал он, - часто  сопровождающий  детей  и
умеющий следить за тем, чтобы они не упали.
   Утром подали  трех  лошадей,  и  мы  тронулись  в  путь.  Мы  неслись  по
извилистой дороге над пропастью, и я была вне себя от восторга, сидя  верхом
на огромном, как мне казалось, коне.  Мы  поднимались  к  вершине  вслед  за
гидом, и время от времени он собирал небольшие букетики  цветов,  протягивал
их мне, а я засовывала их за ленту шляпы. До поры все шло как нельзя  лучше,
но когда мы добрались до вершины и стали готовиться к обеду,  гид  превзошел
самого себя: он исчез на некоторое время,  а  потом  вернулся  бегом,  держа
великолепную  бабочку,  которую  ему   удалось   поймать.   "Для   маленькой
мадемуазель", - воскликнул он.  Вытащив  из  лацкана  булавку,  он  проткнул
бабочку и прикрепил ее к моей шляпе! О, ужас этого мгновения! Сознание,  что
несчастная бабочка отчаянно машет крылышками, пытаясь избавиться от булавки.
Агония, которая выражается в этих взмахах. Конечно  же  я  ничего  не  могла
сказать. Во мне боролись противоречивые чувства. Ведь со  стороны  гида  это
было проявлением любезности. Он принес мне бабочку. Он преподнес ее мне  как
особый дар. Разве я могла оскорбить его чувства, сказав, что такой  дар  мне
не нравится? И вместе с тем как  же  мне  хотелось  избавиться  от  него!  А
бабочка тем временем трепетала, умирая, я слышала, как бьются о мою шляпу ее
крылья. В  таких  обстоятельствах  у  ребенка  есть  только  один  выход.  Я
заплакала.
   - В чем дело? - спросил папа. - У тебя болит что-нибудь?
   - Наверное, она боится ездить верхом, - предположила сестра.
   - Ничего подобного, - сказала я. - Я нисколько не боюсь, и у меня  ничего
не болит.
   - Устала, - предположил папа.
   - Нет.
   - Что же тогда с тобой?
   Но я не могла ответить. Конечно же не могла. Гид стоял рядом, не сводя  с
меня внимательного  и  озабоченного  взгляда.  Тогда  папа  сказал  довольно
сердито:
   - Она еще слишком мала. Нечего было брать ее с собой.
   Я зарыдала с удвоенной силой. Я испортила день им обоим, и папе и сестре,
но не могла остановиться. Единственное, чего я желала и  на  что  надеялась,
это чтобы папа или сестра догадались, в чем дело. Неужели они не видели  эту
бабочку? Конечно, видели и могли бы сказать: "Может  быть,  ей  не  нравится
бабочка на шляпе?" Если бы только они сказали это, все бы уладилось. Но я не
могла ничего объяснить им. Ужасный день! Я отказалась  от  обеда,  сидела  и
плакала,  а  бабочка  хлопала  крыльями.  В  конце  концов   она   перестала
шевелиться. Тут бы мне почувствовать облегчение. Но к этому времени я пришла
уже в такое истерическое состояние, что никак не могла успокоиться.
   Мы поехали обратно, сердитый папа, сестра  в  плохом  настроении,  гид  -
по-прежнему любезный, доброжелательный и  озадаченный.  К  счастью,  ему  не
пришло в  голову  во  второй  раз  облагодетельствовать  меня  бабочкой.  Мы
вернулись в расстроенных чувствах и нашли маму в гостиной.
   - О боже, - сказала она, - что случилось? Агата ушиблась?
   - Не знаю, - сердито  ответил  папа.  -  Понятия  не  имею,  что  с  ней.
Наверное, болит что-нибудь. Она непрерывно плачет с самого обеда и ничего не
захотела есть.
   - В чем дело, Агата? - спросила мама.
   Я не ответила. Я только безмолвно смотрела на  нее,  и  слезы  продолжали
катиться у меня из глаз. Мама задумчиво разглядывала меня несколько минут, а
потом спросила:
   - Кто посадил ей на шляпу эту бабочку?
   Мэдж ответила, что это сделал гид.
   - Понятно,  -  сказала  мама.  -  Тебе  это  не  понравилось,  правда?  -
обратилась она ко мне. - Она была живая, и ты думала, что ей больно?
   О, восхитительное чувство облегчения, сладостное облегчение от того,  что
кто-то понял твои чувства и сказал тебе об этом, так что ты теперь  свободен
от кабалы долгого молчания! Я бросилась к маме в объятия,  обхватила  ее  за
шею и закричала:
   - Да, да, да! Она билась. Она билась.  А  он  был  такой  милый  и  хотел
сделать приятное. И я не могла сказать.
   Мама поняла все и ласково похлопала меня по спине. Все происшедшее как-то
сразу потеряло свою драматичность.
   - Я прекрасно понимаю, что ты чувствовала, - сказала мама. - Я  знаю.  Но
теперь все уже позади, и не будем больше говорить об этом.

   Примерно в это время я вдруг поняла, какой неотразимой привлекательностью
обладает моя сестра. Она была совершенно прелестна, хорошенькая, пусть и  не
красавица в строгом смысле этого слова, унаследовавшая от папы  живой  ум  и
умение очаровательно вести себя в обществе,  -  и  больше  того,  сексуально
притягательная. Молодые люди не могли устоять и падали перед ней как  кегли.
Мы с Мари постоянно, словно на бегах, "делали  ставки",  то  бишь  заключали
пари и "ставили" на разных ее поклонников. Мы обсуждали их шансы.
   - Может быть, мистер Палмер? Как ты думаешь, Мари?
   - C'est possible. Mais il est trop jeune.*
   - Да нет же, - возражала я, - ему столько же, сколько Мэдж.
   Но Мари уверяла меня в том, что он "beacoup trop jeune"*.
   - По-моему, - говорит Мари, - скорее сэр Амброуз.
   Я с жаром протестую:
   - Он на сто лет старше Мэдж, Мари.
   - Может, и так, - соглашается Мари, - но разница в возрасте  способствует
устойчивости брака. Хорошо, когда муж старше жены. - Мари добавляет, что сэр
Амброуз - прекрасная "партия", честь для любой семьи.
   - Вчера, - говорю я, - она воткнула гвоздику в петлицу Бернару.
   - Но Мари не признает Бернара, он не "garcon  sґerieux**",  -  утверждает
она.
   О семье Мари я знаю все досконально. Знаю, например,  что  их  кот  может
бродить среди бокалов, не задевая их, а потом свернуться клубочком и заснуть
прямо на столе. Старшая сестра, Берта, очень серьезная девушка,  а  млад