равда,  она
снова кишела клещами, но мы старались как могли.
   Галлахер оказался ненасытным пожирателем книг. Каждую неделю  я  получала
от сестры посылки с книгами и, прочитав их, все отдавала  Галлахеру.  Глотал
он их очень быстро, и казалось, что ему совершенно все  равно,  что  читать:
биографические   сочинения,   художественную   прозу,    любовные    романы,
остросюжетные  истории,  научные  труды  -  что  угодно.  Он  был  похож  на
умирающего от голода, которому не важно, что есть, была  бы  еда.  Галлахеру
требовалась пища для ума.
   Однажды он поведал нам о своем дядюшке Фреде.
   - В Бирме его сожрал крокодил, - печально сообщил он. - Я  не  знал,  что
делать. В конце концов мы решили,  что  из  этого  крокодила  нужно  сделать
чучело. Сделали. И отослали его дядиной жене.
   Он рассказывал свои истории ровным, деловым тоном. Поначалу я думала, что
он фантазирует, но потом пришла к заключению, что практически  все,  что  он
говорил, было правдой. Просто он представлял собой  тип  людей,  с  которыми
вечно происходят невероятные истории.
   Тот период был для нас очень тревожным, поскольку никаких признаков того,
что игра Макса стоила свеч, не обнаруживалось. Мы  откопали  лишь  развалины
нескольких жалких, бедных жилищ - они  даже  не  были  сложены  из  саманных
кирпичей - просто глинобитные постройки, внешний  вид  которых  было  трудно
восстановить.  Повсюду  валялись  прелестные  глиняные  черепки,  нашли   мы
несколько восхитительных черных  обсидиановых  ножей  с  изящно  отделанными
лезвиями, но выдающихся находок не было.
   Джон с Максом подбадривали друг  друга,  убеждая,  что  рано  еще  делать
выводы и что к приезду доктора Гордана, немца - директора Багдадского  музея
древностей, мы, во всяком случае, сделаем все необходимые замеры и  проведем
систематизацию культурных слоев,  чтобы  он  увидел,  что  раскопки  ведутся
грамотно, в соответствии с научными требованиями.
   Но наконец небо послало нам великий  день!  Макс  влетел  в  дом,  где  я
корпела над черепками, схватил меня за руку и потащил за собой.
   - Потрясающая находка! - кричал он. - Мы обнаружили  сгоревшую  гончарную
мастерскую. Пошли! Такого зрелища ты еще никогда не видела!
   Это было чистой правдой: царская удача нам выпала.  Гончарная  мастерская
вся была там,  под  слоем  земли.  Ее,  видимо,  бросили  после  пожара,  и,
благодаря огню, она сохранилась. Множество великолепных  блюд,  ваз,  чаш  и
тарелок, многокрасочной посуды, сверкающей на солнце алым, черным, оранжевым
цветами, представляло собой восхитительное зрелище.
   Начиная с этого момента у нас появилось столько работы, что мы не  знали,
как с ней справиться. На свет извлекались сосуд за сосудом.  Они  разбились,
когда обвалилась крыша, но все осколки остались в одном месте, почти  каждый
предмет  можно  было  собрать  целиком!  Некоторые,  правда,  успели  слегка
обуглиться, но рухнувшие стены, загасив огонь, спасли их - около шести тысяч
лет пролежали они здесь нетронутыми.  Одно  огромное  полированное  блюдо  с
розеткой из лепестков в центре и  красивым,  очень  симметричным  орнаментом
вокруг нее состояло из семидесяти шести фрагментов! Но все они лежали рядом,
блюдо удалось собрать, и теперь оно радует глаз посетителей музея. Я  любила
еще одну чашу,  мягкого,  глубокого  мандаринового  цвета,  сплошь  покрытую
узором, напоминающим "Юнион Джек".
   Я лопалась от счастья. И Макс тоже, и даже  Джон  -  по-своему,  в  более
сдержанной манере. Но как же мы работали с момента этой  находки  до  самого
окончания сезона!
   Той осенью я много занималась дома,  чтобы  "соответствовать  уровню".  Я
даже  посещала  местную  среднюю  школу  и  брала  уроки  у  очаровательного
маленького человечка, который никак не мог поверить, что я так мало знаю.
   -  Похоже,  вы  никогда  не  слышали,  что  существует  прямой  угол,   -
неодобрительно заметил он как-то. Я признала,  что  так  оно  и  есть  -  не
слышала.
   - В таком случае мне будет трудно объяснить вам материал, - сказал он.
   Но я все же выучилась делать замеры и подсчеты и зарисовывать предметы  в
две трети их натуральной величины или в другом нужном масштабе. И вот настал
момент, когда я должна была приложить полученные знания на практике.  Работы
было столько, что ее никогда бы не переделать, если бы свою  лепту  не  внес
каждый. У меня, конечно, времени на все уходило втрое больше, чем у  других,
но Джон помогал мне, так что кое-какую пользу приносила и я.
   Максу приходилось с утра до вечера торчать на  раскопках,  Джон  все  это
время делал зарисовки. Покачиваясь, он выходил к ужину со словами: "Думаю, я
скоро ослепну. У меня болят глаза и так кружится голова, что я едва стою  на
ногах. С восьми часов утра я без перерыва рисую как проклятый".
   - И после ужина нам всем придется вернуться к своим занятиям, -  добавлял
Макс.
   - И этот человек обещал мне здесь каникулы! - притворно сокрушался  Джон.
- Это тот самый человек!
   В ознаменование окончания сезона мы решили устроить скачки. Такого  здесь
еще никогда не было. Мы приготовили разные чудесные призы.  Участвовать  мог
каждый, кто пожелает.
   Вокруг этой затеи шло  множество  толков.  Начать  с  того,  что  кое-кто
постарше и посерьезнее опасался, не уронит ли он своего достоинства участием
в таком мероприятии. Достоинство  считалось  важной  вещью.  Соревнование  с
более молодыми людьми, быть может, с безусыми юнцами,  для  уважающего  себя
мужчины, для человека состоятельного было чем-то сомнительным.  Но  в  конце
концов все приняли предложение, и мы обсудили детали.  Дистанция  составляла
три мили, участникам предстояло пересечь реку Хоср за  Ниневмийским  холмом.
Строго определили правила, которые никто не имел права нарушать. Запрещалось
таранить и отталкивать друг друга, выбивать из седла, подсекать  или  делать
что-либо подобное. Хоть мы и не очень рассчитывали, что  правила  эти  будут
соблюдаться, все же надеялись, что опасных происшествий избежать удастся.
   Пришедшего первым ожидал приз в виде коровы с теленком, второго  -  овца,
третьего - коза. Было несколько призов  помельче:  куры,  мешки  с  мукой  и
лукошки с яйцами - от сотни штук до десятка. Всем участникам  полагалось  по
пригоршне фиников и столько халвы,  сколько  каждый  сможет  унести  в  двух
ладонях. Заметьте, все эти призы обошлись  нам  в  десять  фунтов.  Были  же
времена!
   Мы учредили АААЛ - Арпачийскую ассоциацию атлетов-любителей. На реке  как
раз было половодье и перебраться через мост, чтобы  наблюдать  за  финальным
этапом скачек, не представлялось возможным, для этой цели был нанят самолет.
   Наконец день настал и подарил нам незабываемое удовольствие.  Началось  с
того, что все дружно рванули с места по  выстрелу  стартового  пистолета  и,
доскакав до Хосра, большинство плюхнулось  лицом  прямо  в  воду.  Те,  кому
удалось выбраться из этой кучи-малы, продолжали скачку.  Без  протаранивания
соперников как-то обошлось, никого из седла не выбили. Многие делали ставки,
но никто из фаворитов даже близко не подошел к первому месту.  Победили  три
темные лошадки, и овацию им устроили оглушительную. Первым  пришел  сильный,
атлетически сложенный всадник; вторым - этот  призер  снискал  больше  всего
симпатий  -  бедняк,  вечно  выглядевший  полуживым  от  голода,  третьим  -
маленький  мальчик.  Вечером  состоялся  грандиозный   праздник:   танцевали
десятники, танцевали рабочие. А человек, получивший в качестве второго приза
овцу, тут же зарезал ее и устроил пир для родных и друзей. Это  был  великий
день для Арпачийской ассоциации атлетов-любителей!
   Мы покидали Арпачию под крики: "Да благословит вас  Аллах!",  "Приезжайте
снова!" и всяческие добрые пожелания. Мы направились в Багдад, где  нас  уже
ждали все наши находки.
   Макс с Джоном Роузом распаковывали их, и начинался англо-иракский  дележ.
К тому времени наступил май, в Багдаде было больше сорока градусов  в  тени.
Джон плохо переносил жару и все время выглядел больным. Мне повезло -  я  не
входила в команду распаковщиков и могла оставаться дома.
   Политическая ситуация в Багдаде неуклонно ухудшалась и, хотя мы надеялись
вернуться на следующий год, чтобы раскапывать другой курган  или  продолжать
работы в Арпачии, уверенности, что это окажется возможным, у  нас  не  было.
После нашего отъезда возникли сложности с транспортировкой находок по  морю,
нам с трудом удалось получить свои ящики. В конце концов все  было  улажено,
но ушло много месяцев и по этой причине нам не рекомендовали продолжать  там
раскопки на следующий год. В течение  нескольких  лет  в  Ираке  практически
никто не копал; все переместились в Сирию. Мы тоже  решили  на  предстоявший
сезон выбрать себе подходящее местечко в Сирии.
   Помню случай, который  оказался  предзнаменованием  грядущих  событий.  В
Багдаде нас пригласили на чай к доктору Гордану. Он слыл неплохим  пианистом
и играл в тот день Бетховена. У него была красивая голова и, глядя на  него,
я подумала, какой это замечательный человек: всегда любезен и  тактичен.  Но
вот кто-то невзначай упомянул о евреях.  Доктор  Гордан  изменился  в  лице,
причем  изменился  поразительно,  я  никогда  не  видела   такого   жесткого
выражения.
   - Вы не понимаете, - сказал он. - Возможно, у вас евреи не такие,  как  у
нас. Они опасны. Их следует истребить! Ничто другое не поможет!
   Я уставилась на него, не веря своим ушам. Но он имел в  виду  именно  то,
что сказал. Тогда я впервые столкнулась с ужасом, который позднее пришел  из
Германии. Для тех, кто много путешествовал, думаю,  кое-что  было  ясно  уже
тогда, но обыкновенным людям в 1932-1933 годах явно недоставало  способности
предвидеть.
   Там, в гостиной доктора Гордана, играющего на пианино, я увидела  первого
в своей жизни нациста - позднее я  узнала,  что  жена  его  была  еще  более
оголтелой нацисткой. Они выполняли в Багдаде определенную миссию - не только
по части древностей и не только на благо своей страны, они еще и шпионили за
собственным германским послом. Есть вещи, которые -  когда  в  конце  концов
убеждаешься в них - повергают в отчаяние.
   Глава пятая
   Мы вернулись в Англию в ореоле славы, и  Макс  все  лето,  не  отрываясь,
писал отчет об экспедиции. Некоторые из  наших  находок  были  выставлены  в
Британском музее; то ли в том же году, то ли в следующем вышла  книга  Макса
об Арпачии  -  Макс  сказал,  что  ее  нужно  издавать  без  промедления:  у
археологов есть привычка надолго откладывать публикации, сказал он, а знания
следует делать всеобщим достоянием как можно скорее.
   Во время второй мировой войны, работая в  Лондоне,  я  написала  о  нашей
сирийской экспедиции. Я назвала книгу "Расскажи-ка мне,  как  ты  живешь"  и
люблю перечитывать ее время от времени, вспоминая нашу сирийскую  жизнь.  На
раскопках год похож на год -  происходят  одни  и  те  же  события,  поэтому
повторы неизбежны. И все же то были счастливые  годы,  нам  было  невыразимо
хорошо вместе, и раскопкам сопутствовал успех.
   Годы с 1930 по 1938-й вспоминаются как особенно удачные, так как  они  не
были омрачены внешними невзгодами. По мере того как  работы  становится  все
больше, а тем более по мере того как становится больше  успехов,  свободного
времени человек  оставляет  себе  все  меньше.  Но  те  годы  были  все  еще
беззаботными: да, работы хватало и тогда, но она не поглощала нас целиком. Я
писала детективные истории, Макс - книги по археологии, доклады и статьи. Мы
были заняты, но не чувствовали постоянного напряжения.
   Поскольку Максу было затруднительно приезжать в Девоншир так  часто,  как
ему хотелось бы, мы проводили там лишь Розалиндины каникулы, а большую часть
времени жили в Лондоне, по очереди перебираясь из одного моего дома в другой
и пытаясь понять, какой из них нам больше всего  нравится.  В  один  из  тех
годов, что мы прожили в Сирии, Карло и Мэри,  искавшие  для  нас  подходящий
дом, составили целый список и настойчиво рекомендовали мне посмотреть дом  №
48 по Шеффилд-террас. Как только я увидела его, мне захотелось поселиться  в
нем, как не хотелось еще поселиться ни в  одном  другом  доме.  Дом  казался
идеальным, смущало, пожалуй, лишь одно: в нем был  ненужный  подвал.  Комнат
насчитывалось не так много, зато все - просторные  и  пропорциональные,  как
раз то, что нужно. При входе справа была большая столовая, слева - гостиная.
Дверь на лестничной площадке между первым и вторым этажами вела в  ванную  и
туалет, а на втором этаже справа, над столовой -  вход  в  комнату  того  же
размера, что и столовая, там помещался кабинет Макса с библиотекой. Обширная
площадь позволяла расставить здесь большие столы для бумаг и археологических
находок. Слева, над гостиной, мы устроили свою  спальню.  На  верхнем  этаже
были еще две большие комнаты, а между ними - маленькая, ее отдали Розалинде.
Большую комнату над кабинетом Макса предназначили  для  гостей  -  это  была
семейная спальня; а что касается комнаты слева, то на  нее  я  заявила  свои
права - она стала моим кабинетом и гостиной. Все были немало  удивлены,  так
как прежде я ни о чем подобном и не помышляла, но  дружно  согласились,  что
пора уже бедной старушке-миссус завести собственную комнату.
   Мне хотелось иметь угол, где никто бы меня не  беспокоил.  В  комнате  не
должно быть телефона - только большое пианино, крепкий большой стол, удобная
софа или диван, стул с высокой прямой спинкой, чтобы печатать на машинке,  и
одно кресло, в котором можно расслабиться, - больше ничего. Я купила большой
"Стейнвей" и несказанно наслаждалась своей комнатой.  Пока  я  находилась  в
доме, на моем этаже запрещалось  пользоваться  пылесосом,  и  даже  если  бы
поблизости случился пожар, я бы пальцем не пошевелила.  Впервые  в  жизни  у
меня появился собственный уголок, и я блаженствовала в нем  пять  или  шесть
лет, вплоть до момента, когда во время войны дом разбомбили. Не могу понять,
почему я никогда больше не устраивала себе кабинета. Наверное,  потому,  что
привычка работать за  обеденным  столом  или  на  углу  умывального  столика
слишком въелась в меня.
   Дом № 48 по Шеффилд-террас оказался  счастливым  домом;  я  почувствовала
это, едва  переступив  порог.  Наверное,  человек,  выросший  в  особняке  с
большими комнатами, подобном Эшфилду, всегда испытывает тоску  по  простору.
Мне доводилось жить в  очаровательных  маленьких  домиках  -  оба  дома:  на
Кэмпден-стрит и "конюшенный" были небольшими - но я никогда  не  чувствовала
себя там безоговорочно удобно. И дело вовсе не в мании величия; можно  иметь
небольшую, но очень элегантную и дорогую квартиру, а можно - гораздо дешевле
- снять дом сельского  священника,  огромный,  обветшалый,  готовый  вот-вот
развалиться. Дело в ощущении простора, возможности расправить плечи. Кстати,
если вам самой приходится делать уборку,  то  приводить  в  порядок  большую
комнату гораздо легче, чем вытирать пыль во всех закуточках и  со  множества
предметов мебели в маленькой комнатушке, где к тому же постоянно натыкаешься
на чей-нибудь "задний фасад".
   Макс не отказал себе в удовольствии соорудить у  себя  в  кабинете  новый
камин, причем строительством руководил лично. На  Ближнем  Востоке  ему  так
часто приходилось иметь дело с очагами и дымоходами из обожженного  кирпича,
что он считал себя докой  в  этой  области,  хотя  приглашенный  специалист,
мистер Уизерс, к его проекту отнесся скептически.
   - С каминами и дымоходами никогда ничего не угадаешь наперед,  -  сообщил
он. - Все делаешь по правилам, вроде должны работать  нормально,  а  они  не
работают. Что же до этого, вашего, то он и придуман-то против правил, должен
вам сказать, - заявил он Максу.
   - Делайте точно, как я говорю, - ответил Макс, - и вы увидите!
   К великому огорчению мистера  Уизерса,  он  действительно  увидел.  Камин
Макса никогда не дымил. В каминную доску Макс вмонтировал один из знаменитых
ассирийских  кирпичей  с  клинописной  надписью,   который   стал   как   бы
предупредительным  щитом,  оповещавшим   -   "Берлога   археолога.   Частное
владение".
   Единственное, что беспокоило меня на Шеффилд-террас, это какой-то запах в
нашей  спальне.  Макс  его  не  чувствовал,  и  Бесси  считала,  что  я  все
придумываю, но я твердо стояла на своем:  пахнет  газом.  Макс  обратил  мое
внимание на то, что в доме нет газа, он к нему не подведен.
   - Ничего не могу с собой поделать, - упорствовала  я.  -  Чувствую  запах
газа.
   Я вызывала строителей и газовщиков, они ползали на  животах,  нюхали  под
кроватью и в конце концов заявили, что мне все мерещится.
   - Конечно, если здесь что-то  и  есть,  леди,  хоть  мой  нос  ничего  не
чувствует, - сказал газовщик, - так это, может быть, дохлая мышь или  дохлая
крыса. Хотя крыса вряд ли, крысу я бы учуял, а мышь, может,  и  есть.  Очень
маленькая мышка.
   - Не исключено, - согласилась я, - но  если  так,  то  это  очень  дохлая
маленькая мышка.
   - Надо поднять доски.
   Подняли доски - никакой мышки не нашли, ни большой, ни маленькой. Но  что
бы то ни было, газ ли, дохлая  ли  мышь,  запах  не  исчезал.  Я  продолжала
вызывать строителей,  газовщиков,  водопроводчиков  -  всех,  кто,  как  мне
представлялось, может как-то помочь. В конце концов все они  стали  смотреть
на меня с ненавистью. Я всем надоела -  Максу,  Розалинде,  Карло,  все  они
называли это "мамиными выдумками". Но  мама-то  знала,  как  пахнет  газ,  и
продолжала стоять на своем. Едва не доведя всех до помешательства, я все  же
доказала свою правоту. Оказалось, что  под  полом  нашей  спальни  проходила
старая, давно не используемая газовая труба, из которой понемногу  продолжал
течь газ. На чей счет этот газ тек, никто сказать не мог - в нашем доме даже
газового счетчика не было, но как бы то ни было, он тек по заброшенной трубе
и проникал в нашу спальню. Я так гордилась своей победой,  что  на  какое-то
время стала просто невыносимой и больше чем обычно задирала нос.
   Перед тем как купить дом на Шеффилд-террас, мы  с  Максом  приобрели  еще
один, за городом. Нам нужен был небольшой домик или деревенский дом,  потому
что каждый раз ездить на выходные в Эшфилд и обратно было  невозможно.  Если
бы мы имели  загородный  дом  неподалеку  от  Лондона,  это  решило  бы  все
проблемы.
   У Макса было два любимых места в Англии - окрестности Стокбриджа, где  он
провел детство, и пригороды Оксфорда.  Время,  проведенное  в  Оксфорде,  он
считал самым счастливым в жизни. Там все было ему знакомо, и он очень  любил
Темзу. Поэтому в поисках дома мы  ездили  вдоль  реки  туда-сюда.  Искали  в
Горинге, Уоллингфорде, Пэнбурне. На берегу реки дом найти оказалось  трудно,
так как это были либо грандиозные сооружения в позднем викторианском  стиле,
либо небольшие деревенские дома, полностью затапливаемые зимой.
   Наконец я увидела объявление в "Тайме". Это случилось за неделю до нашего
очередного отъезда в Сирию.
   - Посмотри, Макс, - сказала я, - в Уоллингфорде продается  дом.  Помнишь,
как нам понравилось в Уоллингфорде? А что если это один из домов на  берегу?
Когда мы там были, ни один из них не продавался.
   Мы созвонились с агентом и бросились в Уоллингфорд.
   Это  оказался  восхитительный  дом   в   стиле   эпохи   королевы   Анны,
расположенный, правда, близко к дороге, но позади был сад  и  отделенный  от
него каменным забором огород - даже слишком большой для нас, а ниже - то,  о
чем всегда мечтал Макс: луга, расстилающиеся до самой реки.  И  река  здесь,
приблизительно в миле от Уоллингфорда, была очень  хороша.  Дом  состоял  из
пяти спален, трех гостиных и замечательной кухни.  Из  окна  одной  гостиной
сквозь пелену дождя виднелся потрясающий кедр, ливанский. Он стоял на  лугу,
луг подступал к самой изгороди неподалеку от дома,  и  я  подумала,  что  за
изгородью мы устроим лужайку для игр, так что кедр окажется  посреди  нее