Подозреваю, нечто подобное происходит и в писательском  мире.  Начинающий
литератор, находясь под обаянием какого-нибудь мэтра,  вольно  или  невольно
начинает копировать его  стиль.  Подчас  стиль  этот  ему  противопоказан  и
копирует он его плохо. Но  со  временем  обаяние  проходит.  Вы  по-прежнему
можете восхищаться своим кумиром и даже хотеть писать, как  он,  но  вы  уже
твердо знаете, что не сумеете. Быть может, это  учит  смирению?  Если  бы  я
умела писать, как Элизабет Боуэн, Мюриэл Спарк или Грэм Грин, я  прыгала  бы
до небес от счастья, но я знаю, что не  могу,  и  мне  в  голову  не  придет
подражать им. Я понимаю, что я - это я, что я могy делать то, что я умею,  а
не то, что мне хотелось бы. Как сказано в Библии, никто, сколько ни суетись,
не может прибавить себе росту.
   Мне часто вспоминается грамота, висевшая на стене у  меня  в  детской,  -
кажется, я получила ее в  награду  за  победу  в  соревнованиях  по  метанию
мячиков, которые проводились для детей во время одной из регат. На ней  было
написано: "Не можешь водить паровоз - стань  кочегаром".  По-моему,  лучшего
жизненного девиза не сыскать. Смею думать, мне удавалось придерживаться его.
Я попробовала себя в разных областях, но никогда не упорствовала в том,  что
плохо получалось и к чему у меня не было природной одаренности. Румер Годден
в одной из своих книг приводит два перечня: того, что ей нравится,  и  того,
что не нравится. Мне это показалось занятным, и  я  тут  же  составила  свои
списки. Теперь, наверное, можно продолжить работу, перечислив то, чего я  не
умею и  что  умею  делать.  Разумеется,  первый  перечень  окажется  гораздо
длиннее.
   Я никогда ни во что не умела хорошо играть; из меня не получился,  и  уже
никогда не получится, интересный собеседник; я настолько легко внушаема, что
бросаюсь вперед прежде, чем успеваю сообразить, что же именно мне предлагают
сделать. Я не умею рисовать, не способна к живописи, не могу ни  лепить,  ни
высекать; не сдвинусь с места, пока меня не растормошат; плохо объясняю  то,
что хочу сказать, - мне легче писать. Я умею быть твердой  в  принципиальных
вопросах, но не в повседневной жизни. Даже если я знаю, что завтра  вторник,
стоит кому-нибудь раза четыре  повторить,  что  завтра  среда,  на  пятый  я
соглашусь и начну действовать соответственно.
   Что я умею делать? Ну, писать. Могла бы стать приличной  музыкантшей,  но
не профессиональной - я  хорошо  аккомпанирую  певцам.  В  трудной  ситуации
способна импровизировать - это умение пригодилось мне больше всего. То,  что
я умею делать при помощи шпилек для волос и английских булавок в неожиданных
домашних обстоятельствах, всех удивляет. Это я придумала слепить из хлебного
мякиша липкий шарик, насадить его на шпильку, шпильку сургучом прикрепить  к
концу шеста для раздвигания штор и с помощью  этого  приспособления  достать
мамин зубной протез, упавший на крышу оранжереи! Я успешно усыпила с помощью
хлороформа ежа, запутавшегося в теннисной сетке, и таким образом спасла  его
от удушья. Скажу без ложной скромности, в  доме  от  меня  кое-какая  польза
есть. И так далее, и тому подобное. А теперь о том, что я люблю  и  чего  не
люблю.
   Я не люблю находиться в толпе, где тебя сжимают со всех сторон, не люблю,
когда громко разговаривают, шумят, не люблю  долгих  разговоров,  вечеринок,
особенно коктейлей, сигаретного дыма и вообще курения, каких бы то  ни  было
крепких напитков -  разве  что  в  составе  кулинарных  рецептов,  не  люблю
мармелада, устриц, теплой  еды,  пасмурного  неба,  птичьих  лапок,  вернее,
прикосновения птицы. И  наконец,  больше  всего  я  ненавижу  вкус  и  запах
горячего молока.
   Люблю: солнце, яблоки, почти любую музыку, поезда, числовые головоломки и
вообще все, что связано с числами; люблю ездить к морю, плавать и  купаться;
тишину, спать, мечтать, есть, аромат  кофе,  ландыши,  большинство  собак  и
ходить в театр.
   Я  могла  бы  составить  перечень  и  получше,   более   впечатляющий   и
многозначительный. Но опять-таки это была бы не я, а мне кажется,  я  должна
примириться с тем, что я такая, какая есть.

   Начиная новую жизнь, мне  пришлось  критически  пересмотреть  круг  своих
друзей. Испытание, через которое пришлось пройти, стало своего рода  пробным
камнем в отношениях с ними. Мы с Карло  учредили  между  собой  два  ордена:
орден Крыс и орден Верных Собак. О ком-нибудь мы могли сказать: "О, да, этот
достоин ордена Верных Собак первой степени". Или: "Этот  заслуживает  ордена
Крыс третьей степени". Крыс оказалось  не  так  много,  но  среди  них  были
совершенно  неожиданные:  иные  люди,  которые  считались  моими  настоящими
друзьями, как выяснилось, не желали теперь иметь ничего общего с  человеком,
привлекшим к себе  внимание  в  связи  с  сомнительными,  как  им  казалось,
обстоятельствами. Подобное открытие не могло не ранить меня и  не  заставить
замкнуться в себе. С другой стороны, обнаружилось, что у меня много  истинно
преданных друзей, демонстрировавших мне бґольшую любовь и  сердечность,  чем
прежде.
   Пожалуй,  преданность  восхищает  меня  больше  всех  других  достоинств.
Преданность и отвага - два самых прекрасных качества. Как физическая, так  и
нравственная смелость вызывает у меня восторг. Это одна из главных жизненных
добродетелей. Если вы решились  нести  бремя  жизни,  вы  должны  нести  его
отважно. Это ваш долг.
   Много   кавалеров   ордена   Верных   Собак   обнаружилось   среди   моих
друзей-мужчин. В жизни каждой женщины есть свои преданные  Доббинсы.  Вот  и
меня искренне тронул один приятель, который примчался ко мне, словно  верный
Доббинс. Он посылал огромные букеты цветов, писал письма и  в  конце  концов
сделал предложение. Вдовец, на несколько лет старше меня, он признался, что,
увидев впервые, счел меня слишком юной, но теперь уверен,  что  сможет  дать
мне семейный покой и сделать счастливой. Я была тронута, но вовсе не  хотела
выходить замуж, поскольку никогда не испытывала к нему нежных чувств. Он был
для меня добрым другом - не более. Конечно, сознание, что кто-то тебя любит,
приятно, но глупо выскакивать замуж лишь  потому,  что  хочется,  чтоб  тебя
утешали и чтоб была жилетка, в которую можно поплакать.
   Во всяком случае, я не желала,  чтобы  меня  утешали,  и  боялась  нового
замужества. Я поняла - думаю, все женщины рано или поздно  это  понимают,  -
что причинить боль по-настоящему может только муж.  Потому  что  нет  никого
ближе; ни от кого ваше повседневное душевное состояние не зависит  так,  как
от него. И я решила: больше никогда и никому не сдамся на милость.
   Приятель-летчик в Багдаде,  делясь  собственными  семейными  неурядицами,
как-то сказал одну вещь, насторожившую меня:
   - Тебе кажется, что ты устроил свою жизнь и готов продолжать ее вечно, но
все кончается одним и тем же,  выбор  приходится  делать  лишь  между  двумя
возможностями: завести либо одну любовницу, либо - несколько.
   Иногда у меня бывало  неприятное  ощущение,  что  он  прав,  но  обе  эти
возможности  я  предпочитала  теперь  замужеству.  Если  у   вас   несколько
любовников, ни один из них не сможет причинить вам существенной  боли.  Если
один, это возможно, но все же не так мучительно, как если бы  это  был  муж.
Для меня с мужьями было покончено. В тот момент для меня  было  покончено  с
мужчинами  вообще,  но,  как  утверждал  все  тот  же  приятель-летчик,  это
временное состояние.
   Что меня поразило, так это сколько мужчин стали ухаживать  за  мной,  как
только я оказалась в несколько двусмысленном положении дамы, разъехавшейся с
мужем и официально с ним разводящейся.
   - А чего бы вы  хотели?  -  удивился  моей  непонятливости  один  молодой
человек. - Вы ведь живете без мужа и, как я догадываюсь, разводитесь с ним.
   Сначала я не могла решить, приятно мне такое внимание или  раздражает.  В
целом  оно  было,  видимо,  приятно.  Женщина  никогда  не  чувствует   себя
достаточно старой, чтобы признать, что вряд  ли  кто  уже  покусится  на  ее
честь.  С  другой  стороны,  такое  внимание  утомляло  и   порой   вызывало
осложнения. Одним из таких "осложнений"  стал  итальянец,  которого  я  сама
накликала на свою голову по незнанию итальянских обычаев.  Как-то  утром  он
спросил, не беспокоил ли меня ночью грохот от погрузки  угля  в  трюм  (дело
было на пароходе), и я ответила, что нет, поскольку моя каюта расположена по
правому борту, обращенному от причала.
   - А, - подхватил он, - ваша каюта, наверное, тридцать третья?
   - Нет, - ответила я, - у моей каюты четный номер - шестьдесят восемь.
   С моей точки зрения, разговор был вполне невинным, но я не знала, что  по
итальянской традиции, спрашивая номер каюты, мужчина спрашивает и разрешения
навестить вас в ней. Больше не  было  сказано  ни  слова,  но  вскоре  после
полуночи мой итальянец явился. Последовала очень забавная сцена. Я не говорю
по-итальянски, он с трудом объясняется  по-английски,  поэтому  мы  сердитым
шепотом выясняли отношения по-французски: я выражала свое возмущение,  он  -
свое, но по другому поводу. Ругались мы приблизительно так:
   - Как вы смеете ломиться в мою каюту?!
   - Но вы же меня пригласили!
   - Ничего подобного, я вас не звала!
   - Нет, звали! Вы сказали мне, что номер вашей каюты 68.
   - Но вы меня спросили об этом.
   - Конечно, спросил.  Спросил,  потому  что  хотел  прийти  к  вам.  И  вы
разрешили мне это.
   - Да ничего подобного!
   Порой беседа накалялась до такой степени, что  мне  приходилось  усмирять
себя и его. Я не сомневалась, что весьма  чопорный  посольский  врач  и  его
жена, занимавшие соседнюю каюту, составили обо  мне  весьма  неблагоприятное
впечатление. Я сердито требовала, чтобы итальянец ушел, он желал остаться во
что бы  то  ни  стало.  В  какой-то  момент  его  возмущение  превзошло  мое
собственное, и я стала извиняться перед ним за то, что не поняла его: я ведь
не знала, что подобный вопрос содержит в себе и предложение. В конце  концов
мне удалось от него избавиться, но я была травмирована очевидным фактом, что
не являюсь многоопытной женщиной,  за  которую  он  меня  принял.  Мне  даже
пришлось сказать ему - и именно это, кажется, возымело  действие,  -  что  я
англичанка и,  следовательно,  холодна  по  природе.  Этим  объяснением  он,
видимо, удовлетворился, честь - его честь - была спасена.  Жена  посольского
врача одарила меня на следующее утро ледяным взглядом.
   Только спустя много времени я  узнала,  что  Розалинда  с  самого  начала
оценивала всех моих поклонников с сугубо практической точки зрения.
   - Я, конечно, понимала, что  когда-нибудь  ты  снова  выйдешь  замуж,  и,
разумеется, немного беспокоилась - кто это будет, - объяснила она.
   Макс вернулся, погостив во Франции у матери,  и  сообщил,  что  приглашен
работать в Британский музей. Он выразил надежду, что, приезжая в  Лондон,  я
буду видеться с ним. Однако в ближайшее время я собиралась осесть в Эшфилде.
Тем не менее случилось так, что мои  издатели,  "Коллинз",  решили  устроить
большой прием в "Савое", на котором  очень  хотели  бы  видеть  меня,  чтобы
познакомить с американскими издателями и еще кое с кем. На этот день у  меня
было назначено еще несколько  встреч,  поэтому  я  выехала  накануне  ночным
поездом и пригласила Макса в свой "конюшенный" домик позавтракать.
   Я ликовала при мысли, что снова  его  увижу,  но  когда  он  вошел,  меня
охватила странная робость, и я не могла понять,  почему  после  проделанного
вместе путешествия, при теплых  дружеских  отношениях,  которые  между  нами
установились, я так скованна. Он, казалось,  тоже  оробел.  Однако  к  концу
завтрака, который я сама приготовила, прежняя свобода  вернулась  к  нам.  Я
пригласила его в Девон, и мы условились  о  времени:  в  один  из  ближайших
выходных. Меня радовало, что связь между нами не прервется.
   После "Убийства Роджера Экройда" я написала "Тайну  семи  циферблатов"  -
продолжение более ранней книги "Секрет замка  Чимни"  -  и  считала  ее,  по
собственному выражению, веселым триллером. Такие книги легко писать - они не
требуют кропотливой разработки и выстраивания сюжета.
   Теперь ко мне стала  приходить  уверенность.  Я  чувствовала,  что  смогу
писать в год по книге плюс несколько рассказов. Писательство  в  те  времена
имело один  приятный  аспект:  все  написанное  можно  было  непосредственно
выразить в деньгах. Если я решала написать рассказ, я знала,  что  он  будет
стоить шестьдесят фунтов. И  так  с  любой  вещью.  Учтя  подоходный  налог,
который составлял тогда четвертую-пятую часть,  я  высчитывала,  что  получу
сорок пять фунтов  чистыми.  Это  стимулировало  мою  производительность.  Я
говорила себе: "Хочу построить оранжерею-лоджию, где можно  будет  отдыхать.
Сколько это стоит?" Произведя подсчеты, садилась за  машинку,  задумывалась,
составляла план и не позже чем через неделю рассказ уже существовал у меня в
голове. Далее я записывала его и строила оранжерею.
   Это совсем не похоже на то, что происходит в последние десять -  двадцать
лет. Теперь я никогда не знаю, каким капиталом располагаю, сколько  денег  у
меня сейчас, сколько будет на будущий год, и у налоговых чиновников со  мной
всегда масса проблем, возникших еще в предшествующие годы и до  сих  пор  не
решенных. Ну какая определенность может быть в подобных обстоятельствах?
   А тогда было очень разумное время. Я называю его своим  "плутократическим
периодом". Меня начинали печатать в американских журналах, за что я получала
гораздо больше, чем когда бы то ни было в Англии за права  на  публикацию  в
периодике,  к  тому  же  тогда  этот  доход   не   облагался   налогом,   он
рассматривался как основной капитал. Пусть я не получала таких крупных сумм,
как впоследствии, но зато видела, как они набегают, и считала, что  от  меня
требуется лишь одно - быть трудолюбивой и грести деньги лопатой.
   Теперь мне частенько кажется, что лучше бы не  писать  больше  ни  слова,
потому что это создает лишь дополнительные трудности.

   Макс приехал в Девон. Я поджидала его на  Пэддингтонском  вокзале,  и  мы
вместе сели в ночной поезд. В мое  отсутствие  вечно  что-нибудь  случалось.
Розалинда встретила нас в обычном своем бодром и деятельном настроении и тут
же сообщила о несчастье:
   - Питер укусил Фредди Поттера за нос.
   Меньше  всего  мне  хотелось  услышать  по  возвращении  домой,  что  наш
драгоценный  пес  тяпнул  за  нос  драгоценного   сына   нашей   драгоценной
экономки-поварихи.
   Розалинда объяснила, что  Питер  не  виноват:  она  предупреждала  Фредди
Поттера, чтобы он не приближал свою физиономию к морде Питера и  не  дразнил
его.
   - А он все равно подходил к Питеру все ближе и ближе и жужжал, вот  Питер
и цапнул его.
   - Да, - ответила я, -  но,  боюсь,  миссис  Поттер  такое  объяснение  не
убедит.
   - Нет, представь себе, она отнеслась к  этому  довольно  спокойно,  хотя,
конечно, она не в восторге.
   - От чего же ей быть в восторге?
   - Но Фредди, надо сказать, вел себя очень храбро. Он  вообще  храбрый,  -
добавила Розалинда в защиту своего любимого приятеля по играм.
   Фредди Поттер, сын кухарки, был  года  на  три  младше  Розалинды,  и  ей
доставляло огромное удовольствие верховодить им, заботиться о нем, исполнять
роль великодушной заступницы и в то же время быть безжалостной тираншей  при
выборе игр.
   - Счастье, что Питер не откусил ему нос совсем, правда? - сказала она.  -
Если бы это произошло, мне пришлось бы что-то придумывать, чтобы  пристроить
нос обратно, - не знаю, как бы я это сделала. Наверное, сначала  тебе  нужно
было  бы  его  простерилизовать,  да?  Правда,  я  не  понимаю,  как   можно
простерилизовать нос. Нельзя же его прокипятить?
   День нашего приезда оказался одним из тех невнятных дней,  которые  могут
разгуляться и стать ясными и  солнечными,  но  -  как  это  хорошо  известно
знатокам девонширской погоды - могут продолжиться и чаще всего  продолжаются
дождем.
   Розалинда предложила устроить пикник  в  вересковой  роще.  Я  ее  охотно
поддержала, и Макс согласился с явным удовольствием.
   Оглядываясь назад, понимаю, что, любя меня, друзья вынуждены были жестоко
расплачиваться за мой безрассудный оптимизм в отношении погоды и ни  на  чем
не основанную уверенность, что  вересковая  роща  предпочтительней  Торки  в
любую погоду. Это был как раз тот самый случай.  Я  ездила  тогда  на  своем
верном "моррисе каули", а  это,  разумеется,  открытая  прогулочная  машина.
Откидной брезентовый верх вытерся, в нем зияло несколько дыр. Во время дождя
сидящим сзади вода лилась прямо за шиворот.  Словом,  поездка  с  семейством
Кристи на пикник представляла собой суровое испытание на выносливость.
   Как только мы стартовали, припустил дождь. Несмотря на это, я  настаивала
на продолжении  путешествия,  расписывая  Максу  прелести  вересковой  рощи,
которые он едва ли мог рассмотреть  за  плотной  пеленой  дождя  и  летящими
из-под колес фонтанами брызг. Это был прекрасный экзамен  для  моего  нового
ближневосточного друга. Видимо, я ему очень нравилась, если он выдержал  все
это и еще сохранил довольный вид.
   Вернувшись в конце концов домой и сняв с себя мокрую  одежду,  каждый  из
нас принял горячую ванну, и мы долго играли с Розалиндой в разные  игры.  На
следующий день, поскольку снова было довольно сыро, мы надели плащи и  бодро
отправились на прогулку под дождем в сопровождении  нераскаявшегося  Питера,
который,  впрочем,  уже  опять  был  в  прекраснейших  отношениях  с  Фредди
Поттером.
   Оказавшись снова  рядом  с  Максом,  я  чувствовала  себя  счастливой.  Я
осознала, насколько близки мы с ним стали, как понимали друг друга без слов.
Тем не менее на следующий вечер я испытала шок. Пожелав друг другу спокойной
ночи, мы разошлись по своим комнатам. Я читала,  лежа  в  постели,  когда  в
дверь постучали и на пороге появился Макс. В руке он держал книгу, которую я
ему дала.
   - Спасибо за книгу, - сказал он. - Она мне понравилась.
   Положив ее на ночной столик,  он  присел  на  край  кровати,  внимательно
посмотрел на меня и сказал, что хочет  на  мне  жениться.  Обычный  в  таких
случаях для викторианской девицы  возглас:  "О,  мистер  Симпкинс,  это  так
неожиданно!" - и близко  не  мог  выразить  моего  ошеломления.  Большинство
женщин прекрасно чувствуют, когда нечто подобное носится в  воздухе,  -  они
заранее знают, что им вскоре сделают  предложение,  и  -  в  зависимости  от
собственных намерений  -  либо  показывают  свою  неприязнь  так  явно,  что
поклонник понимает ложность выбора, либо мягко доводят его до  высшей  точки
кипения - и дело сделано. Но теперь  я  понимаю,  что  возглас:  "О,  мистер
Симпкинс, это так неожиданно!" - может быть абсолютно искренним.
   Мне в голову не приходило, что случится  или  что  даже  может  случиться
нечто подобное. Мы были только друзьями, хотя Макс неожиданно стал для  меня
самым близким другом.
   Между нами произошел  смешной  разговор,  который  едва  ли  стоит  здесь
воспроизводить.  Я  сразу  же  заявила,  что  не  могу  согласиться  на  его
предложение. Он спросил почему. Я все ему объяснила: я намного старше его  -
он признал это, но сказал, что всегда хотел жениться на женщине старше себя.
Я возразила: чушь, ничего хорошего из этого не выйдет, напомнила, что  он  -
католик;  он  ответил,  что  и  об  этом  подумал  и  вообще  взвесил   все.
Единственное, чего я не сказала и что, естественно, должна была бы  сказать,
будь это правдой, - что я не хочу выходить за него замуж, потому  что  вдруг
поняла, что нет на свете ничего восхитительней, чем стать его женой. Если бы
только он был постарше или я - помоложе.
   Мы проспорили, думаю, часа два. И постепенно он сломил меня - не  столько
доводами, сколько мягким напором.
   На следующее утро он уехал ранним поездом, сказав на прощание:
   - Уверен, вы захотит