понимала людей,  которые  мечтают,  чтобы  их  дети
оставались детьми. И  сожалеют  о  том,  что  те  взрослеют.  Мне  самой  не
терпелось увидеть, какой Розалинда станет через год, еще через  год,  еще...
Думаю, нет в жизни ничего более волнующего,  чем  ваш  собственный  ребенок,
который со временем оказывается таинственно новым для вас  человеком.  Вы  -
ворота, через которые он выходит в мир, и в  течение  определенного  времени
вам позволено заботиться о нем, после  чего  он  вас  покидает  и  полностью
расцветает уже в отдельной от вас, собственной жизни. Это словно неизвестный
саженец, который вы принесли домой, посадили и с нетерпением ждете,  что  же
из него вырастет.
   Розалинда прекрасно освоилась в Саннингдейле. Она наслаждалась, носясь по
саду на своем чудесном велосипеде; иногда падала, но никогда не обращала  на
это внимания. Мы с Сайт предупредили ее, чтобы она не выезжала на улицу,  но
строгого запрета не было. Во всяком случае, однажды она  выехала  за  ворота
рано утром, когда мы были заняты по дому. На всех парах слетела  с  холма  и
чуть было не выкатила прямо на главную дорогу,  но,  к  счастью,  упала,  не
доехав. При падении она повредила передние  зубы,  вогнув  их  внутрь,  и  я
боялась, что это может в дальнейшем отразиться на росте  коренных  зубов.  Я
повела ее к дантисту. Розалинда послушно села  в  зубоврачебное  кресло,  но
губы держала плотно  сомкнутыми  и  ни  на  какие  уговоры  открыть  рот  не
поддавалась. На все, что говорили я,  Сайт,  дантист,  она  отвечала  полным
молчанием, зубы ее оставались стиснутыми. Я была вынуждена увести ее  домой,
при этом, разумеется, кипела от гнева. Все упреки Розалинда принимала молча.
После двух дней нотаций и уговоров, моих и  Сайт,  Розалинда  объявила,  что
готова пойти к врачу.
   - Ты действительно готова лечиться или  собираешься  вести  себя,  как  в
прошлый раз?
   - Нет, на этот раз я открою рот.
   - Ты, наверное, тогда просто боялась?
   - Ну, никогда же не знаешь, что с тобой  будут  делать,  правда  ведь?  -
ответила Розалинда.
   Я согласилась с этим, но постаралась приободрить ее, напомнив, что  любой
человек в Англии, известный ей и мне, ходит к зубному врачу,  открывает  там
рот, и от этого ему только лучше в конце концов. Розалинда позволила отвести
себя и в этот раз была сама кротость. Доктор  удалил  расшатавшиеся  зубы  и
сказал, что, быть может, потом придется на время  надеть  на  коренные  зубы
пластинку, однако выразил надежду, что обойдется без этого.
   Не могу отделаться от ощущения, что нынешние дантисты сделаны из  другого
теста, нежели те, что были в моем  детстве.  Нашего  дантиста  звали  мистер
Хирн.   Это   был   чрезвычайно   подвижный   коротышка,    который    своей
индивидуальностью тут же подчинял себе любого пациента. Мою сестру повели  к
нему в нежном трехлетнем возрасте. Усевшись  в  зубоврачебное  кресло,  Мэдж
сразу же принялась плакать.
   - Так, - строго сказал мистер Хирн. - Я этого не разрешаю. Я  никогда  не
позволяю своим пациентам плакать.
   - Не позволяете? - Мэдж была настолько удивлена подобным заявлением,  что
немедленно перестала рыдать.
   - Не позволяю, - подтвердил мистер Хирн. - Это очень вредно, поэтому я  и
не разрешаю этого. - Больше он забот с Мэдж не знал.
   Переезду в Скотсвуд все мы очень радовались -  какое  удовольствие  снова
оказаться в загородном доме! Арчи был счастлив оттого,  что  Саннингдейлский
гольф-клуб под боком. Сайт - в восторге оттого, что не  надо  больше  терять
времени на дальние путешествия в  парк,  Розалинда  -  оттого,  что  для  ее
чудесного велосипеда теперь был  свой  парк.  Словом,  все  были  счастливы.
Несмотря даже на то, что, когда мы приехали с мебельным фургоном, оказалось,
что ничего не готово. Электрики все еще возились с проводкой и очень  мешали
вносить мебель. Проблемам с ванными, кранами и освещением не было  конца,  и
вообще все делалось страшно неумело.
   Публикация "Авантюристки Энн" в "Ивнинг Ньюз"  завершилась,  и  я  купила
свой "моррис каули". Это была превосходная машина, гораздо более надежная  и
удобная, чем нынешние. Теперь мне предстояло научиться ее водить.
   Вскоре после приобретения автомобиля разразилась всеобщая забастовка. Я к
тому времени взяла у Арчи не больше трех уроков, но он заявил, что я  должна
отвезти его в Лондон!
   - Я не могу! Я не умею водить!
   - Умеешь. Ты прекрасно едешь по прямой.
   Арчи был замечательным учителем, но ни  о  каких  экзаменах  в  то  время
слыхом не слыхивали, и никаких водительских удостоверений никто не  выдавал.
Как только человек вступал в права владения  автомобилем,  он  нес  за  него
полную ответственность.
   - Я совершенно не умею разворачиваться, -  продолжала  я  приводить  свои
доводы. - И вообще машина всегда едет не туда, куда, мне кажется, она должна
была бы ехать.
   - Тебе  не  придется  разворачиваться,  -  уверенно  заявил  Арчи.  -  Ты
прекрасно крутишь баранку - а больше  ничего  и  не  надо.  Если  поедешь  с
разумной скоростью - все будет в порядке. На тормоза ты жать умеешь.
   - Этому ты меня научил в первую очередь, - согласилась я.
   - Разумеется. Не вижу причин для беспокойства.
   - Но движение! - сказала я неуверенно.
   - Да нет, с движением тебе столкнуться не придется.
   Арчи узнал, что от Хонслоу в Лондон ходят электрички,  поэтому  план  был
таков: Арчи сам ведет машину до вокзала в  Хонслоу,  разворачивает  ее  там,
ставит в исходную позицию и отправляется в Сити на поезде, а  я  должна  уже
дальше справляться  сама.  Первый  раз  это  показалось  мне  самым  тяжелым
испытанием, когда-либо выпадавшим на мою долю.  Я  тряслась  от  страха,  но
сумела тем не менее благополучно добраться до дома.  Пару  раз  мотор  глох,
потому что я резче, чем требовалось, жала на тормоза; кроме того, я  слишком
тщательно объезжала всевозможные предметы  на  дороге,  что  тоже  осложняло
езду. К счастью, движение тогда даже отдаленно не напоминало то  безобразие,
что творится на дорогах сейчас, и  от  водителя  виртуозного  мастерства  не
требовалось. Покуда не  нужно  было  припарковываться,  разворачиваться  или
давать задний ход, все шло нормально. Самый  тяжелый  момент  настал,  когда
пришло время поворачивать в Скотсвуд и заводить машину в  чрезвычайно  узкий
гараж, где к тому же уже стояла машина  наших  соседей.  Эта  молодая  пара,
Ронклифы, жили в квартире под нами.  Миссис  Ронклиф  сказала  тогда  своему
мужу: "Я видела, как наша соседка возвращалась сегодня откуда-то на  машине.
По-моему, она первый раз в жизни держалась за руль. Въезжая в гараж, она вся
дрожала и была белая как полотно. Это просто чудо, что  она  не  протаранила
стену".
   Думаю, никто, кроме Арчи, не доверил бы мне тогда машину. Ему  же  всегда
казалось само собой разумеющимся, что я могу делать многое, о  чем  сама  не
догадываюсь. "Конечно, ты это умеешь, - говорил  он  бывало.  -  Почему  бы,
собственно, тебе этого не уметь? Если ты постоянно  будешь  думать,  что  ты
того не умеешь, сего не умеешь, ты никогда ничему и не научишься".
   Я стала немного увереннее в себе и дня через три-четыре рискнула  немного
углубиться в Лондон и даже принять участие в  дорожном  движении.  О,  какую
радость доставляла  мне  машина!  Боюсь,  теперь  никому  не  понять,  какое
разнообразие вносила она в нашу жизнь, позволяя ездить куда угодно, в места,
в которые пешком не доберешься - это раздвигало горизонты.  Одним  из  самых
больших удовольствий было отправиться на машине в Эшфилд и повезти  маму  на
прогулку. Она обожала такие прогулки не  меньше  меня.  Куда  только  мы  не
ездили! Например, в Дартмур, к друзьям, чьего дома она до тех пор не видела,
так как без машины туда было трудно добраться. И мы обе получали  одинаковое
наслаждение от самой езды. Ничто не приносило мне  такого  удовлетворения  и
удовольствия, как мой длинноносый "моррис каули".

   Весьма полезный в разных житейских ситуациях, Арчи ничем  не  мог  помочь
мне в писании книг. Иногда хотелось посоветоваться с ним по  поводу  замысла
нового рассказа или отдельных линий развития  сюжета.  Когда,  запинаясь,  я
начинала рассказывать, мне самой все казалось в  высшей  степени  банальным,
неинтересным - можно найти и другие определения, но не будем уточнять.  Арчи
слушал со всей доброжелательностью,  какую  выказывал  всегда,  если  вообще
обращал внимание на других людей. Наконец я робко спрашивала:
   - Ну как? Что ты думаешь, может это быть интересно?
   - Ну вообще-то может, - отвечал он в своей обескураживающей манере.  -  Я
не вижу здесь, правда, рассказа как  такового.  И  потом  это  не  такой  уж
захватывающий сюжет, не думаешь?
   - Наверное, ты прав. Ну и что же теперь делать?
   - Не сомневаюсь, что ты можешь придумать что-нибудь получше.
   Сюжет тут же умирал, сраженный наповал. Иногда я, правда, воскрешала его,
вернее, он сам восставал из пепла лет через пять-шесть  и,  не  подвергнутый
предварительной критической обработке, расцветал весьма недурно, превращаясь
порой в одну из моих любимых книг. Дело в том,  что  писателю  очень  трудно
выразить в устной речи свой замысел. С карандашом  в  руке  или  за  пишущей
машинкой - другое дело, тогда вещь получается почти такой,  какой  станет  в
окончательном  виде,  но  рассказать  то,  что  ты  только  еще  собираешься
написать, почти невозможно, во всяком случае, для меня. В  конце  концов,  я
поняла, что пока вещь не написана, о ней никому нельзя  рассказывать.  Потом
критика даже полезна. С чем-то можно спорить, с чем-то соглашаться,  но,  по
крайней мере, ясно, какое впечатление она произвела на читателя. А  описание
будущего рассказа получается таким беспомощным, что, мягко  выражаясь,  едва
ли кого-нибудь увлечет.
   Я никогда не соглашалась на просьбы - а ко мне обращались  с  ними  сотни
раз -  прочесть  чью-нибудь  рукопись.  Во-первых,  стоит  согласиться  лишь
однажды - и у тебя уже не останется времени ни на что другое,  ты  только  и
будешь что читать чужие рукописи. Но главное - я  не  считаю,  что  писатель
может быть компетентным критиком. Его возможности сводятся к  тому,  что  он
объясняет, как бы  написал  это  сам,  но  ведь  каждый  пишет  по-своему  и
по-своему себя выражает.
   К тому же меня пугает мысль о том,  что  я  могу  ненароком  обескуражить
человека и у него опустятся руки. Один добрый друг  показал  рукопись  моего
раннего рассказа известной писательнице. По прочтении его дама с сожалением,
но твердо вынесла вердикт: писателя из этого автора не получится никогда. На
самом деле, хоть, будучи не критиком, а писательницей, она себе в том отчета
и не отдавала, она, скорее всего, имела в виду, что  автор  прочитанного  ею
рассказа пока еще незрелый писатель и что публиковать его вещи рано.  Критик
или издатель на ее месте обнаружили бы бґольшую проницательность, так как их
профессия - находить побеги, из которых что-нибудь может вырасти. Вот почему
я не люблю выступать в роли критика - боюсь причинить вред.
   Позволю  себе  лишь  одно  критическое  замечание  в   адрес   начинающих
писателей: они совершенно не ориентируются на рынке, куда  выбрасывают  свою
продукцию. Например, бессмысленно писать роман объемом свыше тридцати  тысяч
слов - в наши дни такой роман трудно напечатать. "О, - возразит автор, -  но
этот роман должен быть именно таким!" Быть может. Если  автор  -  гений.  Но
большинство-то из нас - ремесленники. Мы делаем то,  что  умеем  и  от  чего
получаем удовольствие, и мы хотим выгодно продать свое изделие. А коли  так,
ему следует придать ту форму и тот размер, которые пользуются спросом. Какой
толк плотнику делать табуретку высотой в полтора метра? Никто не захочет  на
ней сидеть, сколько бы кому ни внушали, что табурет  такой  высоты  выглядит
красивее. Если вы собрались писать книгу, узнайте, какого объема книги лучше
читаются, и постарайтесь уложиться именно в этот объем. Если хотите написать
рассказ для определенного журнала, вы должны  точно  знать,  какого  рода  и
объема рассказы печатает именно этот журнал. Вот если вы  задумали  написать
рассказ для себя - тогда дело другое, пишите как хотите и сколько хотите; но
тогда вам придется ограничиться удовольствием, которое вы  получите  от  его
написания. Весьма неплодотворно для молодого автора считать себя  богоданным
гeнием, - конечно,  встречаются  и  такие,  но  очень  редко.  Нет,  следует
рассматривать себя как мастера, у которого в руках хорошее, честное ремесло,
и овладеть сначала всеми тонкостями этого ремесла, а уж затем  вкладывать  в
него свои творческие идеи; но подчиняться при этом дисциплине по части формы
- обязательно.
   К тому времени  у  меня  впервые  забрезжила  мысль,  что  я  могу  стать
профессиональным писателем. Хоть уверенности еще не было. Я все еще считала,
что писать книги  -  это  естественное  развитие  умения  вышивать  диванные
подушки.
   Перед нашим переездом из Лондона в пригород я брала уроки ваяния. Я  была
истовой поклонницей  искусства  скульп-туры,  предпочитала  его  живописи  и
мечтала стать скульптором. Однако меня очень скоро постигло разочарование: я
поняла,  что  это  не  для  меня,  ибо  у  меня   отсутствовало   предметное
воображение. Я не умела рисовать, следовательно, не могла и лепить. Какое-то
время я еще лелеяла надежду, что работа с  глиной  поможет  обрести  чувство
формы, но в конце концов поняла, что не вижу своей будущей скульптуры. А это
все равно, что заниматься музыкой, не имея слуха.
   Я сочинила несколько песен, из тщеславия  переложив  на  музыку  свои  же
стихи. Послушав вальс собственого сочинения, пришла к выводу, что никогда не
слышала ничего более банального.
   Хотя некоторые мои песенки были, по-моему, недурны. А одно  стихотворение
из цикла  "Пьеро  и  Арлекин"  мне  даже  нравилось.  Я  решила,  что  стоит
позаниматься гармонией и композицией. И все же именно писательство,  похоже,
было моим способом самовыражения.
   Я сочинила мрачную пьесу. Фабула была основана на инцесте. Ее  решительно
отвергли все импресарио,  которым  я  ее  посылала,  -  "слишком  неприятный
сюжет". Забавно, что  нынче  эта  пьеса  как  раз  могла  бы  заинтересовать
продюсеров.
   Еще я написала историческую пьесу об Эхнатоне. Мне она страшно нравилась.
Джон Гилгуд любезно откликнулся на  нее,  написав  мне,  что  в  пьесе  есть
интересные моменты, но она потребует слишком больших постановочных средств и
ей недостает юмора. Я как-то не связывала юмор с Эхнатоном, но вдруг поняла,
что была не права. В Древнем Египте,  разумеется,  было  столько  же  юмора,
сколько в любом другом месте, - жизнь везде и всегда жизнь -  в  трагическом
тоже есть смешное.
   Глава третья
   После возвращения из кругосветного путешествия мы  прошли  через  столько
волнений, что теперь наслаждались безмятежностью наступившего периода  нашей
новой жизни. А ведь именно тогда, наверное, меня должны были посетить первые
дурные предчувствия.  Очень  уж  все  хорошо  шло.  Арчи  нравилась  работа,
владелец фирмы был его другом, сослуживцы - приятными людьми; сбылась  мечта
его жизни - он вступил в привилегированный гольф-клуб и играл в гольф каждый
выходной день. У меня пошло дело с книгами, и я  начала  думать,  что,  быть
может, смогу неплохо этим зарабатывать.
   Догадывалась ли я, что в ровном теноровом звучании тех дней была какая-то
фальшь? Не думаю. Но чего-то действительно  недоставало,  хотя  я  не  могла
тогда сколько-нибудь внятно выразить это словами. Мне не  хватало  дружеской
теплоты наших с Арчи былых отношений, наших воскресных поездок  на  автобусе
или поезде по разным новым местам.
   Теперь выходные дни были  самым  унылым  для  меня  временем.  Мне  часто
хотелось пригласить гостей,  кого-нибудь  из  лондонских  друзей.  Арчи  был
против, так как это могло испортить его отдых. Если бы у нас кто-то  гостил,
ему пришлось бы больше времени проводить дома и пропускать партию в гольф. Я
предлагала ему вместо гольфа поиграть иногда в теннис на  платных  кортах  в
Лондоне. Он приходил в ужас от подобного предложения. Из-за тенниса, говорил
он, можно потерять меткость, необходимую для гольфа.
   Гольф стал для него почти религией.
   - Послушай, если хочешь, можешь  приглашать  своих  подруг,  но  не  зови
семейных пар, потому что в этом случае мне придется тоже занимать их.
   Выполнить его пожелание было не так-то легко:  большинство  наших  друзей
были как раз семейными парами, не пригласишь ведь  жену  без  мужа.  У  меня
завелись приятели в Саннингдейле, но саннингдейлская публика делилась на две
категории: люди средних лет, помешанные на своих садах и  ни  о  чем  другом
говорить не умевшие, и молодые, спортивного вида богачи, которые много пили,
устраивали бесконечные коктейли и не были близки по образу жизни ни мне, ни,
в этом смысле, Арчи.
   Однажды к нам приехала Нэн Уоттс со своим вторым мужем.  Во  время  войны
она вышла замуж за некоего Хьюго Поллока, у них была дочь Джуди, но семейная
жизнь не заладилась, и в конце концов они  расстались.  Вторично  она  вышла
замуж за Джорджа Кона, который был страстным любителем гольфа. Это примирило
Арчи с необходимостью их принять. Джордж и Арчи играли  в  паре;  мы  с  Нэн
сплетничали, болтали и не очень  серьезно  играли  в  гольф  на  специальном
дамском поле. После игры встречались с мужьями  в  клубе,  чтобы  что-нибудь
выпить. Мы с Нэн, во всяком случае, всегда заказывали свой любимый  напиток:
полпинты сливок, разбавленных молоком, как когда-то давно на ферме в Эбни.
   Страшным ударом явился для нас уход Сайт - она относилась к своей карьере
серьезно и хотела поработать за границей. Розалинда на будущий год пойдет  в
школу, сказала она, и в няне особой нужды не будет, а  ей  известно,  что  в
Британском посольстве в Брюсселе  есть  вакансия,  которую  она  мечтала  бы
занять. Ей не хочется от нас  уходить,  но  она  должна  совершенствоваться,
чтобы со временем иметь право работать гувернанткой в любой  стране  мира  и
повидать кое-что в жизни. Я не могла препятствовать  ей  в  достижении  этой
достойной цели и с сожалением отпустила в Бельгию.
   Памятуя, как счастлива была  сама  с  Мари  и  какое  удовольствие  учить
французский без слез, я решила взять Розалинде французскую няню-гувернантку.
Москитик живо откликнулась и написала, что у нее на примете есть как раз то,
что нужно, правда, не француженка, а швейцарка. Она уже встречалась с ней, к
тому же ее друг знает семью этой девушки. Зовут  ее  Марсель.  У  нее  очень
мягкий характер. Москитик считала, что Розалинде именно такая и  нужна:  она
будет жалеть девочку, поскольку та робка и нервна, и заботиться  о  ней.  Не
уверена, что я разделяла подобную оценку Розалиндиного характера.
   Марсель Вину прибыла в назначенный срок. У  меня  сразу  же  шевельнулось
какое-то тревожное предчувствие.  По  словам  Москитика,  это  было  нежное,
очаровательное, хрупкое создание. У меня создалось другое впечатление о ней:
заторможенная, хоть и доброжелательная, ленивая и неинтересная -  тот  самый
тип людей, которым решительно  не  дано  справляться  с  детьми.  Розалинда,
обычно послушная и вежливая, не создававшая проблем  в  повседневной  жизни,
чуть ли не за один день превратилась в исчадие ада.
   Я не могла поверить своим глазам и  лишь  тогда  поняла  то,  что  другие
воспитатели понимают интуитивно: ребенок, как собака,  как  любое  животное,
признает  авторитет.  У  Марсель  не  было  никакого  авторитета.  Она  лишь
беспомощно качала головой и повторяла:
   "Rosalinde! Non, non, Rosalinde!" - без какого бы то ни было результата.
   Смотреть на то, как они идут на прогулку,  было  мукой.  Вскоре,  правда,
выяснилось,  у  Марсель  все  ступни  были  покрыты  мозолями  и  волдырями.
Прихрамывая, она ползла не быстрее похоронной процессии. Узнав  об  этом,  я
тут же отправила ее к педикюрше, но и  после  этого  походка  ее  улучшилась
ненамного