и
жаркими летними днями мы сможем пить под ним чай.
   Времени терять не следовало. Дом продавался неправдоподобно дешево,  безо
всяких условий, и мы там же на  месте  приняли  решение.  Позвонили  агенту,
подписали необходимые бумаги, поговорили с юристами  и  землеустроителями  -
все как положено - и купили дом.
   К сожалению, в последовавшие за этим девять месяцев нам не  пришлось  его
больше видеть. Мы уехали в Сирию и там все  время  мучились  сомнениями,  не
сделали ли мы  большую  глупость.  Мы  ведь  намеревались  купить  маленький
коттедж, а вместо этого приобрели дом  в  стиле  королевы  Анны  с  изящными
окнами и хорошими пропорциями.  Но  Уоллингфорд  казался  таким  прелестным!
Железнодорожное сообщение с ним не было толком налажено, поэтому он не  стал
местом паломничества ни для лондонцев, ни для оксфордцев.
   - Я думаю, - сказал Макс, - нам будет там очень хорошо.
   И нам действительно всегда очень хорошо там, вот уже лет  тридцать  пять,
если  не  ошибаюсь.  Мы  вдвое  удлинили  кабинет  Макса,  теперь  из   него
открывается вид прямо на реку. Зимний дом в  Уоллингфорде  -  дом  Макса,  и
всегда был его домом. Эшфилд - мой дом и, думаю, Розалиндин.
   Вот так мы и жили. Макс со своей археологией,  которой  был  предан  всей
душой, я - со своим писательством, становившимся все более  профессиональным
и вызывавшим поэтому во мне все меньше энтузиазма.
   Прежде писать книги было увлекательно -  отчасти  потому,  что  настоящей
писательницей я себя не ощущала и каждый раз удивлялась тому, что  оказалась
способной написать книгу, которую опубликовали. Теперь же писание книг стало
рутинным процессом, моей работой. Издатели  не  только  печатали  их,  но  и
постоянно  побуждали  меня  продолжать  работу.  Однако  вечное   стремление
заняться не своим делом не  давало  мне  покоя;  полагаю,  без  этого  жизнь
показалась бы мне скучной.
   Теперь мне хотелось написать что-нибудь другое,  не  детектив.  Испытывая
чувство некоторой вины, я с удовольствием принялась за роман  под  названием
"Хлеб гиганта". Это была книга, главный образом, о  музыке,  и  нередко  она
выдавала мое слабое знание предмета с технической точки зрения. Пресса о ней
была довольно щедрой. И продавалась книга  недурно  -  вполне  прилично  для
"первого романа". На обложке стояло имя Мэри Уэстмакотт, и  никто  не  знал,
что это я. Мне удалось сохранять свое авторство в секрете пятнадцать лет.
   Год или два спустя я написала под тем же псевдонимом  еще  одну  книгу  -
"Незаконченный портрет". Разгадал мою тайну только один человек: Нэн Уоттс -
теперь ее зовут Нэн Кон. У Нэн  была  очень  цепкая  память,  некоторые  мои
высказывания о детях, а также стихотворение, процитированное в первой книге,
обратили на себя ее внимание. Она тут же сказала себе: "Это написала  Агата,
не сомневаюсь".
   Как-то, слегка подтолкнув меня в бок, она притворным тоном произнесла:
   - На днях прочла книжку, которая мне очень понравилась; постой-ка, как же
она называется? "Кровь карлика"? Да, точно, "Кровь карлика"! - и она  лукаво
подмигнула мне. Когда мы подъехали к ее дому, я спросила: "Как ты догадалась
насчет "Хлеба гиганта"?
   - Ну как же мне было не догадаться, я  ведь  знаю  твою  манеру  речи,  -
ответила Нэн.
   Время от времени я, бывало, писала песни, преимущественно  баллады.  Я  и
представить себе не могла, что мне выпадет невероятное счастье  освоить  еще
одну, совершенно новую для меня сферу писательской деятельности, тем более в
возрасте, когда люди уже не так легко пускаются в авантюры.
   Думаю, подвигло меня к этому раздражение, вызванное  неудачными,  с  моей
точки зрения, опытами инсценирования моих книг. Хоть я и  написала  когда-то
пьесу "Черный кофе",  всерьез  о  драматургии  не  помышляла  -  работа  над
"Эхнатоном"  доставила  мне  удовольствие,  но  я  никогда  не  верила,  что
кто-нибудь ее поставит. Однако мне вдруг пришло в голову,  что  если  другие
инсценируют мои книжки неудачно,  я  сама  должна  попробовать  сделать  это
лучше. Мне казалось, неудачи проистекают оттого, что инсценировщики не могут
оторваться от текста и обрести свободу. Детектив  дальше  всего  отстоит  от
драматургии, и его инсценировать труднее, чем что бы то ни  было  другое.  В
нем ведь такой замысловатый сюжет и обычно столько действующих лиц и  ложных
ходов, что пьеса неизбежно получается перегруженной и чрезмерно  запутанной.
Адаптируя детектив для театра, его нужно упрощать.
   Я написала "Десять негритят", потому что  меня  увлекла  идея:  выстроить
сюжет так, чтобы десять смертей не  показались  неправдоподобными  и  убийцу
было трудно  вычислить.  Написанию  книги  предшествовал  длительный  период
мучительного обдумывания, но то, что в конце концов вышло, мне  понравилось.
История получилась ясной, логичной и в то же время загадочной, при этом  она
имела абсолютно разумную развязку: в эпилоге все разъяснялось. Книгу  хорошо
приняли и писали о ней хорошо, но  истинное  удовольствие  от  нее  получила
именно я, потому что лучше всякого критика знала, как трудно было ее писать.
   Вскоре я сделала следующий шаг. Будет  занятно  посмотреть,  подумала  я,
удастся ли мне сделать из "Негритят" пьесу. На первый взгляд,  это  казалось
невозможным, потому что под конец не остается в живых ни  одного  персонажа,
который мог бы объяснить, что  же  произошло.  Пришлось  несколько  изменить
сюжет. Я считала, что  путем  введения  одного  нового  хода  сумею  сделать
отличную пьесу - нужно лишь оставить двух  действующих  лиц  невиновными.  В
финале они, объединившись, преодолеют все испытания. Это не противоречило  и
стилистике детской считалочки, ибо в "десяти негритятах" есть  и  строчка  о
двоих, которые поженились, после чего не осталось уже никого.
   Я написала пьесу. Восторга она ни у кого не вызвала, вердикт  был  таков:
"Невозможно поставить". Однако Чарлзу Кокрену  она  понравилась.  Он  сделал
все, что мог, чтобы поставить ее, но, к несчастью, не смог убедить  тех,  от
кого это зависело, разделить  его  восторг.  Они  твердили  то  же  самое  -
невозможно ни поставить, ни сыграть, зритель будет  смеяться,  в  пьесе  нет
необходимой драматургической напряженности. Кокрен  твердо  заявил,  что  не
согласен с ними, но сделать ничего не смог.
   - Надеюсь, когда-нибудь вам больше повезет с этой пьесой, - сказал он,  -
я бы хотел увидеть ее на подмостках.
   Прошло время - и счастье действительно улыбнулось.  Человеком,  оценившим
пьесу, оказался Берги Мейер, ранее  открывший  путь  на  сцену  другой  моей
пьесе, "Алиби", где главную роль играл Чарлз  Лоутон.  "Негритят"  поставила
Айрин Хеншелл и поставила, по-моему, превосходно. Мне было  очень  интересно
познакомиться с ее режиссерским методом, так как он существенно отличался от
метода Джералда Дюморье. Начать с того, что мне, неискушенной в  театральной
жизни, Айрин показалась неловкой, словно бы неуверенной в себе, но, наблюдая
за ее работой, я поняла, какого высокого класса профессионалом она была. Она
в первую очередь чувствовала сцену, видела, а не слышала будущий  спектакль,
представляла  себе  мизансцены,  освещение,  -  словом,   зрительный   образ
спектакля. И лишь после этого, как бы обдумывая уже свершившееся, обращалась
к  тексту.  Такой  метод  оказывался  очень  плодотворным,  она   добивалась
впечатляющего  результата.  В  спектакле  постоянно  поддерживалось   нужное
напряжение. А со светом она работала просто виртуозно - достаточно вспомнить
эпизод, где трое детей держат в руках зажженные  свечи.  По  мере  того  как
сцена  погружается  в  темноту,  три  маленьких  язычка   пламени   остаются
таинственными световыми пятнами.
   Кроме того, актеры играли превосходно, и зритель ощущал,  как  постепенно
нарастают напряжение, страх и недоверие между  действующими  лицами;  гибель
персонажей была обставлена режиссерски так искусно, что в зале не возникло и
намека на смех, постановщица не  стремилась  заставить  зрителя  дрожать  от
волнения, что порой вызывает обратный эффект: зритель начинает потешаться. Я
не хочу сказать, что больше других люблю эту свою пьесу или  эту  книгу  или
что считаю их своими самыми большими удачами, но  я  уверена,  что  это  моя
самая искусная работа. Именно после "Десяти негритят" я всерьез,  наравне  с
писанием книг, занялась драматургией и решила, что впредь никто, кроме меня,
не будет инсценировать мои вещи: я сама буду выбирать, что инсценировать,  и
решать, какие из моих книг для этого пригодны.
   Следующей моей пробой пера в этом жанре, предпринятой, правда, лишь через
несколько лет, была "Западня". Мне  вдруг  пришло  в  голову,  что  из  этой
повести  получится  неплохая  пьеса.  Я  поделилась  своим  соображением   с
Розалиндой, которая играла значительную роль в моей профессиональной  жизни,
постоянно и безуспешно пытаясь охлаждать мой пыл.
   - Сделать пьесу из "Западни", мама?! - с ужасом воскликнула Розалинда.  -
Это хорошая книга, я люблю ее, но из нее невозможно сделать пьесу!
   - А я смогу, - ответила я, вдохновленная ее возражениями.
   - Ну что ж, искренне желаю удачи, - вздохнула Розалинда.
   Несмотря ни на что, я с удовольствием время от времени записывала  мысли,
приходившие в голову по поводу "Западни". В известном смысле это конечно  же
был скорее роман, чем  детективная  история.  Мне  всегда  казалось,  что  я
испортила его, введя в число персонажей Пуаро. Но, привыкнув к тому, что  он
действует во всех моих книгах, я, естественно, ввела его  и  в  эту.  Однако
здесь он был не к месту. Он честно выполнял  свою  работу,  но  я  не  могла
отделаться от мысли, что без него книга вышла бы намного лучше. Вот  почему,
приступив к инсценировке, я выкинула Пуаро.
   "Западня" была написана, несмотря на  всеобщее,  не  только  Розалиндино,
неодобрение. И только Питеру  Сондерсу,  поставившему  впоследствии  столько
моих пьес, она понравилась.
   После успеха "Западни" я закусила  удила.  Разумеется,  я  понимала,  что
писание книг - моя постоянная, надежная профессия.  Я  могла  придумывать  и
кропать свои книжки, пока не спячу, и никогда не испытывала страха,  что  не
смогу придумать еще один детективный сюжет.
   Всегда,  правда,  остаются  безумные  три-четыре  недели,  предшествующие
началу  работы,  когда  пытаешься  приступить  собственно  к  написанию,  но
понимаешь, что ничего не получается. Худшей  муки  не  придумать!  Сидишь  в
кабинете, обкусываешь карандаш, тупо смотришь  на  машинку,  меряешь  шагами
комнату или валяешься на диване и при этом  так  хочется  реветь!  Выходишь,
начинаешь мешать тем, кто занят делом - чаще всего Максу, благо  он  человек
великодуш-ный:
   - Макс, это ужасно, я совершенно разучилась писать - я больше  ничего  не
умею! Я не напишу больше ни одной книги.
   - Напишешь, - утешает  Макс.  Поначалу  в  такие  моменты  в  его  голосе
слышалась тревога, теперь, успокаивая меня, он  продолжает  думать  о  своей
работе.
   - Нет, не напишу, я знаю. У меня в голове - ни единой мысли.  Была  одна,
но теперь я вижу, что это сущая чепуха.
   - Тебе просто нужно пройти через эту стадию. Ведь  это  уже  столько  раз
бывало! В прошлом году ты говорила то же самое. И в позапрошлом.
   - Теперь совсем другое дело, - убежденно отвечаю я.
   На самом деле ничего нового, конечно, нет. Все забывается и,  повторяясь,
воспринимается как нечто небывалое. Я опять впадаю в  безысходное  отчаяние,
чувствую себя не способной к какой бы  то  ни  было  творческой  работе.  Но
делать нечего: через этот несчастный период неизбежно приходится  проходить.
Словно запускаешь  хорьков  в  кроличью  нору,  чтобы  они  вытащили  оттуда
зверька, который тебе нужен, и  ждешь,  между  тем  как  в  тебе  происходит
какая-то подспудная  борьба,  ты  проводишь  часы  в  томительном  ожидании,
чувствуешь себя не в своей тарелке. О будущей вещи думать не можешь,  книгу,
которая попадается  под  руку,  толком  не  в  состоянии  читать.  Пытаешься
разгадывать кроссворд - не удается сосредоточиться,  ощущение  безнадежности
парализует.
   Затем, по какой-то неизвестной причине, срабатывает внутренний "стартер",
и механизм начинает действовать,  ты  понимаешь,  что  "оно"  пришло,  туман
рассеивается. С абсолютной ясностью ты вдруг представляешь себе, что  именно
А. должен сказать  Б.  Выйдя  из  дома  и  дефилируя  по  дороге,  энергично
беседуешь сам с собой, воспроизводя диалог между,  скажем,  Мод  и  Элвином,
точно зная, где он происходит, и ясно видя других персонажей, наблюдающих за
героями из-за деревьев. Перед твоими  глазами  возникает  лежащий  на  земле
мертвый фазан, который заставит Мод вспомнить нечто забытое, и так  далее  и
так далее. Домой возвращаешься, распираемая  удовольствием;  еще  ничего  не
сделано, но ты уже в порядке и торжествуешь.
   В такой момент писание пьес представляется мне занятием увлекательнейшим,
видимо, просто потому, что я дилетант и не  понимаю,  что  пьесу  необходимо
придумать - писать можно лишь ту пьесу,  которая  уже  полностью  придумана.
Написать пьесу гораздо легче,  чем  книгу,  потому  что  ее  можно  мысленно
увидеть, здесь вы не зажаты в тиски неизбежных  в  книге  описаний,  которые
мешают  развивать  сюжет  динамично.  Тесные  рамки   сценического   диалога
облегчают дело. Вам не нужно следовать за героиней вверх и вниз по  лестнице
или на теннисный корт и обратно, а также "думать мысли", которые  приходится
описывать. Вы имеете дело лишь  с  тем,  что  можно  увидеть,  услышать  или
сделать.  Смотреть,  слушать  и  чувствовать  -  единственное,  что  от  вас
требуется.
   Я знала, что всегда буду писать свою одну книгу в год -  в  этом  я  была
уверена; драматургия же навсегда  останется  моим  увлечением,  и  результат
будет неизменно непредсказуем. Ваши пьесы одна за другой могут иметь  успех,
а потом, по никому не ведомой причине, следует серия провалов. Почему? Никто
не знает. На моих глазах это случалось со многими  драматургами.  Я  видела,
как провалилась пьеса, которая, с моей точки зрения, была ничуть не хуже,  а
может быть, и лучше той, что считалась большой удачей этого театра -  то  ли
потому, что она не завоевала зрительских симпатий, то ли написана была не ко
времени, то ли постановщики и актеры  изменили  ее  до  неузнаваемости.  Да,
занимаясь драматургией, ни в чем  нельзя  быть  уверенным.  Каждая  пьеса  -
великий риск, но мне нравилось играть в эту игру.
   Закончив "Западню", я уже знала, что  вскоре  захочу  написать  еще  одну
пьесу по своей книге, а если удастся,  мечтала  когда-нибудь  произвести  на
свет и оригинальное сочинение, не инсценировку. Мне хотелось, чтобы это была
пьеса в полном смысле слова.

   С "Каледонией" Розалинде повезло. Это была, думаю, самая замечательная из
всех  когда-либо  виденных  мною  школ.  Казалось,  что  все  предметы   там
преподавали лучшие в своей области учителя. Конечно, самым  хорошим  в  себе
Розалинда обязана им. В конце концов  она  стала  первой  ученицей,  хоть  и
призналась мне, что это несправедливо, так как  в  школе  училась  китаянка,
которая была гораздо умнее ее. "Я знаю, почему они назвали первой меня - они
считают,  что  первой  ученицей  должна  быть  английская  девочка".  Боюсь,
Розалинда была права.
   После "Каледонии" она поступила в "Бененден". Там с самого начала ее  все
раздражало. Понятия не имею, почему  -  по  всем  отзывам,  это  была  очень
хорошая школа. Розалинда никогда не училась ради того, чтобы  учиться,  -  в
ней не было никаких задатков ученого. Менее всего ее интересовали  предметы,
которые любила я, например, история, но  у  нее  хорошо  шла  математика.  В
письмах ко мне в Сирию она часто просила разрешить ей уйти  из  "Бенендена".
"Я не выдержу здесь еще год", - писала она. Однако я считала, что раз уж она
начала свою школьную карьеру, следует ее должным образом завершить,  поэтому
отвечала, что сначала нужно получить аттестат,  а  потом  можно  уходить  из
"Бенендена" и продолжать образование в другом месте.
   Мисс Шелдон, Розалиндина  классная  дама,  написала  мне,  что  Розалинда
собирается по окончании следующего семестра сдавать  экзамены  на  аттестат;
она, мисс Шелдон, сомневается, что у моей дочери есть шанс выдержать их,  но
почему бы не попробовать? Мисс  Шелдон  ошиблась,  потому  что  Розалинда  с
легкостью сдала экзамены. Мне предстояло обдумать  следующий  шаг  в  судьбе
почти уже пятнадцатилетней дочери.
   Розалинда и я сошлись на том, что ей следует поехать  за  границу.  Мы  с
Максом отправились выполнять миссию, которая всегда давалась мне с  огромным
трудом - выбирать место, где Розалинда  продолжит  учебу.  Выбор  предстояло
сделать  между  некоей  парижской  семьей,  несколькими  в  высшей   степени
благовоспитанными молодыми дамами, державшими школу в  Эвиане,  и,  наконец,
школой в Лозанне,  возглавлявшейся  тремя  педагогами,  которых  нам  горячо
рекомендовали. Было еще учебное заведение в швейцарском местечке Гштаад, где
девочки наряду с прочими  дисциплинами  овладевали  мастерством  катания  на
лыжах и другими зимними видами спорта. Я не умела расспрашивать  людей.  Как
только я садилась напротив, язык мой словно прилипал  к  нёбу.  А  в  голове
вертелось: "Посылать мне сюда свою дочь или нет? Как мне узнать, что  вы  за
люди? Господи, как мне узнать, хорошо ли ей будет  с  вами?  И  вообще,  как
тут?"  Вместо  этого  я  начинала  мямлить:  "Э...  э..."  -   и   задавать,
по-видимому, совершенно идиотские вопросы.
   После множества домашних советов мы выбрали мадемуазель Тшуми из Гштаада.
И потерпели фиаско. Розалинда писала мне чуть ли не по два  раза  в  неделю:
"Мама, здесь ужасно, совершенно ужасно. Девочки здесь,  ты  даже  не  можешь
себе представить, какие они! Они носят ленты в волосах - надеюсь,  тебе  все
ясно?"
   Мне ничего не было ясно. Я не понимала,  почему  бы  девушкам  не  носить
ленты в волосах, во всяком случае, я не знала, что уж такого плохого в  этих
лентах.
   "Мы ходим парами - парами, ты только вообрази! В нашем-то возрасте! И нас
никуда не пускают, даже в деревню купить что-нибудь в магазине. Ужасно!  Как
в тюрьме! И не учат ничему. Что касается ванн, о которых  ты  говорила,  так
это просто вранье! Ими никто не пользуется.  Ни  одна  из  нас  ни  разу  не
приняла ванны! Здесь и горячей воды-то нет. А чтобы кататься  на  лыжах,  мы
находимся, разумеется,  слишком  низко.  Может,  в  феврале  здесь  и  будет
достаточно снега, но и тогда сомневаюсь, чтобы нам разрешили кататься".
   Мы вырвали Розалинду из темницы и отправили  сначала  в  пансион  в  Шато
д'Экс, а потом в очень милую  старомодную  семью  в  Париж.  Возвращаясь  из
Сирии,  заехали  туда  за  ней,  питая  надежду,  что  теперь  она   говорит
по-французски. "Более-менее", - ответила на наш вопрос Розалинда и тщательно
следила за тем, чтобы мы не услышали от нее ни одного французского слова. Но
вдруг она заметила, что таксист, который вез нас с Лионского вокзала  в  дом
мадам Лоран, делает крюк. Розалинда высунула  голову  в  окно  и  на  живом,
беглом французском языке поинтересовалась, почему он поехал именно  по  этой
улице, а затем указала ему более короткий путь. Шофер  был  посрамлен,  а  я
порадовалась тому, что благодаря этому случаю получила основание утверждать,
что Розалинда говорит по-французски.
   У нас с мадам Лоран состоялась дружеская беседа. Она заверила  меня,  что
Розалинда ведет себя очень хорошо, всегда comme il faut*. "Но, -  продолжала
она, - madame, elle  est  d'une  froideur  excessive!  C'est  peut-^etre  le
phlegme britannique?"**
   Я поспешно подтвердила, что это "le phlegme britannique". Мадам Лоран все
время повторяла, что старалась быть Розалинде матерью. "Mais cette  froideur
- cette froideur anglaise!"***
   Мадам Лоран вздохнула при воспоминании о том, как был отвергнут ее бурный
сердечный порыв.
   Розалинде предстояло прожить за границей еще полгода, а