аурядное мужество.
Час двадцать, рассказывала мне Мэй, она провела на  операционном  столе,  со
связанными и поднятыми выше уровня головы ногами,  а  хирурги  в  это  время
кромсали ей горло,  и  она  разговаривала  с  ними,  отвечая  на  вопросы  с
искаженным от боли лицом. После операции доктор поздравил  Мэй:  он  сказал,
что она относится к числу самых отважных женщин из всех,  кого  он  видел  в
жизни.
   - Но, месье, - ответила ему Мэй, - должна признаться вам, что  я  еле-еле
выдержала, в конце мне  хотелось  кричать,  биться  в  истерике,  плакать  и
просить прекратить все это немедленно, я уже не могла больше.
   - Да, - сказал доктор, - но вы не сделали  этого.  Вы  отважная  женщина,
говорю вам.
   Мэй была теперь  невероятно  счастлива  и  горела  желанием  сделать  мое
пребывание в Италии как можно более приятным. Иногда она отправляла со  мной
Стенджел, но чаще за мной во Фьезоле приезжала молодая итальянка, специально
для этого нанятая Мэй. В Италии сопровождать молодых девушек  считалось  еще
более  обязательным,  чем  во  Франции.  И  в  самом  деле,   я   испытывала
определенный дискомфорт, зажатая в  трамвае  между  пламенными  итальянскими
юношами, - и правда не так уж приятно. Именно тогда мне и  вкатили  огромную
дозу картинных галерей и музеев.  Но  я,  как  истинная  сладкоежка,  всегда
больше всего была озабочена трапезой, которая предстояла мне в  p^atisserie*
перед возвращением во Фьезоле.
   К  концу  моего  пребывания  Мэй  тоже  нередко   сопровождала   меня   в
художественном паломничестве, и я прекрасно пом-ню,  что  в  последний  день
перед моим возвращением в Англию она категорически настаивала на том,  чтобы
я    посмотрела    потрясающую    "Екатерину    Сиенскую",    только     что
отреставрированную. Кажется, это было в Уффици, и мы  с  Мэй  промчались  по
всем залам галереи в  тщетных  попытках  найти  ее.  "Святая  Екатерина"  не
слишком занимала меня. Я уже  по  горло  была  сыта  Святыми  Екатеринами  и
бесчисленными Святыми Себастьянами с их пронзенным стрелой бедром. Я уже  не
знала, куда деваться от всех этих святых и их  неприятной  манеры  принимать
смерть. Я объелась также самодовольными Мадоннами, в особенности Рафаэля.
   Честно признаюсь, что теперь, когда я пишу эти строки, мне страшно стыдно
за то, какой дикаркой я была тогда:  вкус  к  старым  мастерам  приходит  со
временем,  это  бесспорная  истина.  Пока  мы  носились  в  поисках   Святой
Екатерины, беспокойство во мне нарастало. Останется ли время, чтобы пойти  в
p^atisserie и поесть наконец изумительные шоколадные  пирожные  со  взбитыми
сливками и великолепные g^ateaих**. Я все время говорила:
   - Честное слово, Мэй, мне это не так уж важно, не будем больше искать.  Я
видела уже столько картин со Святой Екатериной!
   - Но эта особенная, Агата,  дорогая  моя,  -  когда  ты  ее  увидишь,  ты
поймешь. И будет ужасно печально, если мы не найдем ее.
   Я знала, что не пойму, но стеснялась сказать об этом Мэй. Однако  фортуна
мне благоприятствовала. Выяснилось,  что  картина  будет  выставлена  только
через несколько недель. Времени оставалось ровно  столько,  чтобы  я  успела
набить рот шоколадом и пирожными перед тем, как сесть в поезд. Мэй без конца
разглагольствовала о знаменитых шедеврах, и я горячо  соглашалась  с  ней  с
полным ртом.
   При такой бешеной  любви  к  сладостям  я  должна  была  бы  походить  на
раскормленного поросенка с толстыми щеками и  заплывшими  жиром  глазками  -
вместо этого я представляла собой эфирное создание, хрупкое и  невесомое,  с
большими  мечтательными  глазами.  Увидев  меня,  можно  было  с   легкостью
предсказать раннюю смерть в состоянии духовного экстаза - точь-в-точь, как у
героини викторианского романа. У меня все же хватило совести, чтобы  оценить
усилия Мэй в области моего художественного воспитания. На самом же деле  мне
очень понравился Фьезоле, но главным образом цветущий миндаль, и  я  вдоволь
насладилась общением с Дуду, крошечной померанской собачкой, которая повсюду
сопровождала Мэй и Стенджел. Дуду - маленький и очень умный песик. Мэй часто
брала его с собой в Англию. В этих случаях его помещали в  хозяйкину  муфту,
и, никем не замеченный, он благополучно пересекал границу.
   На обратном пути в Нью-Йорк Мэй заехала  в  Лондон  и  продемонстрировала
безупречную теперь шею. Мама и Бабушка беспрестанно рыдали  и  покрывали  ее
поцелуями; Мэй рыдала вместе с ними - невозможно было поверить, что ее мечта
сбылась. Только после ее отъезда в Нью-Йорк мама сказала Бабушке:
   - Как грустно, как невыразимо грустно понимать, что она могла сделать эту
операцию пятнадцать лет тому назад. Эти нью-йоркские врачи давали ей  плохие
советы.
   - Да, боюсь, что теперь уже слишком поздно, - задумчиво сказала  Бабушка.
- Она уже никогда не выйдет замуж.
   Но, замечу с радостью, тут-то она и ошиблась.
   Думаю, что Мэй печально примирилась с одиночеством и уж тем более и мысли
не допускала, что выйдет замуж так поздно. Но несколько лет спустя она снова
появилась в Англии в сопровождении духовного лица, регента одной из  главных
епархиальных церквей Нью-Йорка, отличавшегося глубокой искренностью и  яркой
индивидуальностью. Его предупредили о том, что ему осталось жить всего  лишь
год, но Мэй, всегда славившаяся своим религиозным  рвением,  неутомимая  его
прихожанка, выхлопотала для него разрешение показаться врачам в Лондоне. Она
сказала Бабушке:
   - Знаете, я просто уверена  в  том,  что  он  выздоровеет.  В  нем  очень
нуждаются, очень. Он выполняет в Нью-Йорке потрясающую миссию.  Ему  удается
обращать в истинную веру гангстеров и картежников,  он  не  боится  посещать
самые  зловещие  и  опасные  места,  публичные  дома,  он  не  страшится  ни
общественного мнения, ни побоев, и ему  удается  склонить  на  свою  сторону
самые неисправимые натуры.
   Однажды Мэй привезла его на обед в  Илинг.  Во  время  следующего  визита
Бабушка, прощаясь с ней, сказала:
   - Вы знаете, Мэй, этот человек влюблен в вас.
   - Что вы такое говорите, тетушка, - воскликнула Мэй,  -  как  это  только
могло прийти вам в голову?!  Он  и  не  помышляет  о  браке.  Он  убежденный
холостяк.
   - Может, он и был таким раньше, - сказала Бабушка, - но не  думаю,  чтобы
остался. И что это за ерунда насчет холостяцких убеждений. Он не католик. Вы
нравитесь ему, Мэй.
   Мэй казалась совершенно шокированной.
   Однако через год она  написала  нам,  что  Эндрю  выздоровел  и  что  они
собираются пожениться. Это был на  редкость  счастливый  брак.  Нельзя  даже
представить себе, чтобы нашелся человек, который был бы добрее,  ласковее  и
внимательнее к Мэй.
   - Она так нуждается в том, чтобы узнать  счастье,  -  сказал  он  однажды
Бабушке. - Большую часть жизни ей было отказано в  счастье  -  она  чуть  не
стала пуританкой.
   Эндрю, несмотря на постоянную  угрозу  стать  инвалидом,  продолжал  свою
деятельность. Моя дорогая Мэй, я так рада, что счастье не обошло ее.
   Глава четвертая
   В 1911 году произошло нечто совершенно из ряда вон выходящее. Я летала на
аэроплане! Естественно, аэропланы вызывали  недоверие,  ссоры,  ожесточенные
дебаты и все прочее. Однажды, еще в годы моего учения в Париже, нас взяли  в
Булонский  лес,  чтобы  посмотреть  на  попытку  Сантоса  Дюмонта  взлететь.
Насколько я помню, аэроплан оторвался от земли, пролетел несколько  ярдов  и
потом разбился. Впечатление тем  не  менее  оказалось  сильным.  Потом  были
братья Райт. Мы с упоением читали о них.
   С появлением в Лондоне такси возникла  целая  система  подзывать  их.  Вы
становились перед своим подъездом. Один свисток -  и  подъезжал  старомодный
четырехколесный экипаж с извозчиком; два свистка - и пожалуйста, двуколка  с
извозчиком позади, эта уличная гондола; три - и, если повезет,  вы  получали
такси.  Карикатура  в  юмористическом  журнале  "Панч"  изображала  уличного
мальчишку, советовавшего стоящему у подъезда дворецкому со свистком в руке:
   - Попробуйте четыре раза, сэр, может, самолет прилетит?
   Теперь эта картинка вовсе не кажется такой забавной или  несуразной,  как
тогда. Скоро она может стать правдой.
   Что же касается того случая, о котором я рассказываю, то дело  было  так:
мы с мамой жили за городом и отправились  посмотреть  коммерческую  выставку
аэропланов. Мы наблюдали, как они взвивались  в  воздух,  совершали  круг  и
приземлялись. Небольшое  объявление  гласило:  "Пять  фунтов  за  полет".  Я
посмотрела на маму. Глаза округлились и приняли умоляющее выражение.
   - Можно мне? О, мамочка, можно мне? Пожалуйста! Это было бы потрясающе!
   Думаю, что потрясающей была моя мама. Стоять  и  наблюдать,  как  любимое
дитя поднимается в воздух на аэроплане! В  те  дни  они  разбивались  каждый
день. Она сказала:
   - Если ты действительно хочешь, Агата, можно.
   Пять фунтов представляли для нас немалую сумму, но  затраты  оправдались.
Мы подошли к заграждению. Пилот посмотрел на меня и спросил:
   - Шляпа крепко держится? Ол райт, садитесь!
   Полет продолжался не более пяти минут. Мы поднялись в  воздух  и  сделали
несколько кругов - до чего же  невероятное  чувство!  Потом  самолет  плавно
спланировал на землю. Пять минут  экстаза  и  еще  полкроны  на  фотографию;
выцветшее пожелтевшее фото, которое я люблю показывать: крошечная  точка  на
небе - это я на аэроплане десятого мая 1911 года.

   Друзей можно разделить на две категории. Одни вдруг возникают  из  вашего
окружения и на время становятся частью вашей жизни. Как в старомодных танцах
с лентами. Они проносятся сквозь вашу  жизнь,  так  же,  как  вы  через  их.
Некоторых запоминаете, других забываете. Но существуют и  другие,  не  столь
многочисленные, которых я назвала бы  "избранными";  с  ними  вас  связывает
подлинная взаимная привязанность, они остаются навсегда  и,  если  позволяют
обстоятельства, сопровождают вас всю жизнь. Я бы сказала, что у  меня  таких
друзей семь или восемь - в основном мужчины. Что  касается  женщин,  то  они
скорее относятся к первой категории.
   Не знаю точно, что приводит к дружбе между  женщиной  и  мужчиной,  -  по
своей природе мужчины никогда не хотят дружить с женщиной.
   Дружба возникает случайно, часто из-за  того,  что  мужчина  уже  увлечен
какой-то другой женщиной и жаждет говорить о  ней.  Женщины  гораздо  больше
расположены к тому, чтобы дружить  с  мужчинами,  и  охотно  и  сочувственно
выслушивают рассказы об их любовных  делах.  В  дальнейшем  такие  отношения
укрепляются, и вы  начинаете  интересоваться  друг  другом  как  личностями.
Легкий аромат секса присутствует неизбежно как острая приправа.
   Если послушать моего старого друга доктора,  каждый  мужчина  смотрит  на
любую женщину, которую встречает, только с одной точки зрения: какова она  в
постели и, может быть, даже, захочется ли ей оказаться в постели с ним, если
он того пожелает.
   - Просто и грубо - вот что такое  мужчина,  -  утверждал  он.  -  Они  не
смотрят на женщину как на будущую жену.
   Думаю, что женщины, напротив, рассматривают каждого встреченного  мужчину
как возможного мужа. Не верю, что женщина может мгновенно, с первого взгляда
влюбиться в мужчину, с которым она знакомится в  обществе;  к  тому  же  они
обычно приходят со спутницами.
   У нас существовала семейная игра, придуманная Мэдж и  ее  другом,  -  она
называлась "Мужья Агаты". Игра состояла в том, что среди окружающих выбирали
двух или максимум трех наиболее отталкивающего вида мужчин, и я должна  была
выбрать одного из них себе в мужья, под страхом смерти или самых  изощренных
китайских пыток.
   - Ну-ка, Агата, кого ты выбираешь, этого прыщавого  толстяка  с  перхотью
или вон того брюнета с выпученными глазами, - чистая горилла?
   - О нет, я не могу, они такие страшные!
   - Ты должна. Выбирай. Иначе иголки под ногти или пытка водой.
   - Ладно. Тогда гориллу.
   В конце концов у нас выработался обычай называть самых  уродливых  мужчин
"мужьями Агаты":
   - Ой, посмотрите, вот это уж  действительно  урод  -  настоящий  муж  для
Агаты.
   Моей лучшей подругой была Айлин Моррис,  принадлежавшая  к  числу  друзей
нашего дома. Я была знакома с ней с  самого  детства,  но  по-настоящему  мы
подружились только, когда мне исполнилось  девятнадцать  лет,  и  я  как  бы
догнала ее по возрасту, хотя она была несколькими годами старше. Айлин  жила
вместе со своими пятью тетками, старыми девами, в огромном доме с выходящими
на море окнами; брат Айлин был школьным учителем. Они очень походили друг на
друга: в особенности складом  ума,  ясного  и  чисто  мужского.  Отец  Айлин
представлял собой хоть и очень доброго и спокойного,  но  довольно  скучного
субъекта, жена его, по словам моей мамы,  была  одной  из  самых  веселых  и
красивых женщин. Айлин вела себя совсем просто,  но  обладала  замечательным
умом. Она оказалась первым человеком, с которым я могла обмениваться идеями.
Ее отличало абсолютное бесстрастие: об ее истинных чувствах было  невозможно
догадаться. Мы никогда не посвящали друг друга в свои личные дела, но стоило
нам встретиться и заговорить  о  чем  бы  то  ни  было,  как  мы  немедленно
пускались в рассуждения и могли говорить бесконечно. Айлин  писала  стихи  и
прекрасно разбиралась в музыке. Помню, я очень  любила  одну  песню;  музыка
восхищала меня, но, к сожалению, слова отличались необыкновенной  глупостью.
Когда я поделилась моими страданиями с Айлин,  она  сказала,  что  попробует
написать другие слова на эту музыку. И сделала это, значительно  улучшив,  с
моей точки зрения, песню.
   Я тоже писала стихи, должно быть, как и все в моем возрасте. Некоторые из
ранних  незабываемо  ужасны.  Одно  стихотворение  я  написала  в   возрасте
одиннадцати лет:

   Один цветок задумал в колокольчик превратиться,
   Уж очень захотел он в голубое нарядиться.

   О последующем легко догадаться. Первоцвет получил голубое платье  и  стал
колокольчиком,  чтобы  тут  же  пожалеть  об  этом.  Можно  ли   с   большей
убедительностью   продемонстрировать   полное    отсутствие    литературного
дарования! Однако  к  семнадцати-восемнадцати  годам  дело  пошло  лучше.  Я
написала  цикл  стихотворений,   посвященных   Арлекину:   песни   Арлекина,
Коломбины, Пьеро, Пьеретты и так далее. Два из них я послала в  "Поэтическое
обозрение". Получив оттуда гинею, я испытала огромную радость. После этого я
получила еще несколько поощрительных премий, мои стихи напечатали.  Конечно,
я весьма гордилась своими успехами. Время от времени я запоем читала  стихи.
Мною вдруг овладевало волнение, и я рвалась к бумаге,  чтобы  записать  все,
что роилось у меня в голове. Особенных амбиций у  меня  не  было.  Премия  в
"Поэтическом обозрении" была пределом моих мечтаний. Одно из  стихотворений,
которое я перечитала впоследствии,  кажется,  не  очень  плохое;  во  всяком
случае, в нем мне удалось выразить то, что я хотела. По этой причине  я  его
здесь привожу.

   В ЛЕСУ

   Бурые ветви при свете лазурных небес (Лелеют леса тишину.)
   Падают листья лениво и клонит их в сон.
   Время, как ветви, застыло и ждет перемен. (Лелеют леса тишину.)

   Юности дни увела за собою весна,
   Лето прошло, необъятное словно любовь.
   Осень - ты страсть, ты приносишь не радость, а боль,
   Пламя, листва и цветы угасают в тебе.

   И лишь Красота - Красота в обнаженных пространствах лесных!

   Ветви ночные очнутся при свете луны. (И кто-то все бродит в лесах.)
   Кто-то невидимый листья в ночи шевелит.
   Ветви грозятся и грезят при свете луны. (И кто-то все бродит в лесах.)
   Кто там, безумный, в лесную волынку задул,
   Звуком залетным листву оживляя впотьмах?
   Смерть это в дьявольской пляске смешала и тьму и листву:
   В ужасе ветер и всхлипнет, и вздрогнет от...

   И Страх, только Страх в оголенных пространствах лесных...*

   Я попыталась положить мои стихи на музыку. Ничего хорошего  из  этого  не
вышло - лучше бы уж написала обыкновенную балладу.  Я  сочинила  и  вальс  с
банальной мелодией  и  довольно,  я  бы  сказала,  претенциозным  названием.
Представления не имею, откуда я его выкопала, - "Час с тобой".
   Только когда многочисленные кавалеры указали мне, что час - это многовато
для  вальса,  я  поняла,  что  название  таит  в  себе  двусмысленность.   Я
чрезвычайно гордилась тем, что Джойс-бэнд, один из главных оркестров, обычно
сопровождавший танцы, включил в свой репертуар  этот  вальс,  как  я  теперь
понимаю, на  редкость  бездарный.  Принимая  во  внимание  мою  антипатию  к
вальсам, никак не могу взять в толк, почему мне  пришло  в  голову  написать
его.
   Другое дело - танго. В Ньютон-Эббот  взрослым  начали  преподавать  новый
танец. И мы с друзьями стали ходить учиться танцевать танго. Я познакомилась
на занятиях с неким молодым человеком, которого окрестила "танго-другом".  В
миру его звали Роналдом, а фамилии не помню. Мы почти не разговаривали  друг
с другом, целиком сосредоточившись на ногах. Начав танцевать вместе с самого
начала,  охваченные   горячим   энтузиазмом,   мы   вскоре   стали   лучшими
исполнителями  танго.  Во  время  вечеринок  мы,  не  сговариваясь,   всегда
оставляли танго друг для друга.
   Еще одним волнующим впечатлением был знаменитый танец  на  лестнице  Лили
Элси в "Веселой вдове" или "Графе Люксембурге", не помню точно, в  какой  из
этих оперетт: вместе с партнером они вальсировали, поднимаясь и спускаясь по
ступенькам. Мы пробовали подражать им с жившим по соседству Максом  Меллором
- он еще учился в Итоне и был на три года  моложе  меня.  Его  отец  страдал
тяжелой формой туберкулеза и днем и ночью лежал в саду, на  свежем  воздухе.
Макс был единственным сыном. Он страстно  влюбился  в  меня,  -  разумеется,
из-за разницы в возрасте - и всячески распускал передо мной хвост, во всяком
случае, если верить его  матери:  одетый  в  охотничью  куртку  и  охотничьи
сапоги, он стрелял по воробьям из духового  ружья,  а  также  начал  усердно
мыться (его мать говорила, что в течение долгих лет нормальное состояние его
шеи,  ног  и  так  далее  стоило  ей  больших  усилий);  он  стал   покупать
бледно-лиловые галстуки оттенка лаванды и  вообще  всячески  демонстрировать
свою взрослость. Причиной нашего сближения послужили танцы,  причем,  должна
признать, что лестница в доме Меллоров оказалась гораздо удобнее, чем  наша,
чтобы вальсировать по ней вверх и вниз, так как была  шире,  а  ступеньки  -
более пологими. Кажется, у нас не очень-то получалось. Во всяком случае,  мы
часто падали и больно ушибались. Но не сдавались. У него был чудный домашний
учитель, молодой  человек,  по  имени,  кажется,  мистер  Шоу,  относительно
которого Маргерит Льюси заметила:
   - Очаровательное создание - жаль только,  что  у  него  такие  вульгарные
ноги.
   С тех пор, должна признаться, я  рассматриваю  любого  незнакомца  прежде
всего с этой  точки  зрения.  Красивый  юноша,  ничего  не  скажешь,  но  не
вульгарны ли его ноги?
   Глава пятая
   Унылым зимним днем я лежала в  кровати,  выздоравливая  после  гриппа,  и
умирала от скуки. Все книги  были  прочитаны,  разложены  дюжины  пасьянсов,
решены кроссворды - наконец я дошла до того, что сама с собой стала играть в
бридж. Заглянула мама.
   - Почему бы тебе не написать рассказ? - предложила она.
   - Рассказ? - переспросила я удивленно.
   - Да. Как Мэдж.
   - Но мне кажется, я не смогу.
   - Почему?
   Никаких причин не было, разве что...
   - Ты не знаешь, можешь ты или нет, пока не  попробуешь,  -  наставительно
заметила мама. Наблюдение  справедливое.  Она  исчезла  со  свойственной  ей
внезапностью и через пять минут появилась снова с тетрадью в руках.
   - В конце есть несколько записей для  прачечной,  но  остальные  страницы
совершенно чистые. Ты можешь начать прямо сейчас.
   Если мама что-то предлагала,  ей  подчинялись  безоговорочно.  Я  села  в
кровати и стала размышлять о рассказе, который мне