у вопросу, и хоть я всегда буду только любителем,  о
том, чем занимается именно он, знаю довольно много. Давным-давно я с грустью
посетовала, что не  занялась  в  молодости  археологией,  тогда  я  была  бы
компетентней во многих вопросах, на что Макс ответил: "Отдаешь  ли  ты  себе
отчет в том, что в настоящее время, пожалуй, нет в Европе  женщины,  которая
знала бы о доисторической керамике больше, чем ты?"
   Вероятно, в тот момент так оно и было, но ситуация меняется. Я никогда не
обладала профессиональным взглядом на вещи, не могла  точно  запомнить  даты
жизни ассирийских царей, но меня  всегда  страшно  интересовал  человеческий
аспект того, что открывает археология. Я с волнением брала в руки  маленькую
фигурку собачки, найденную под крыльцом раскопанного дома, на  которой  были
вырезаны слова: "Не раздумывай, кусай!" Очень верный девиз  для  сторожевого
пса. Он встречается и на глиняных  табличках  рядом  с  фигуркой  смеющегося
человека. Интересны таблички-контракты, проливающие свет на то,  как  и  где
можно было продать себя в рабство или на каких условиях  усыновить  ребенка.
Из других табличек мы узнали о том, что в крепости Шалманезер был зоопарк, и
из всех  военных  походов  воины  привозили  для  него  разных  экзотических
животных, а также саженцы необычных растений и деревьев.  Жадная  до  такого
рода находок, я была в восторге, когда  нашли  каменную  плиту  с  описанием
пира, устроенного царем, где  перечислялось  все,  что  на  нем  ели.  Самым
странным казалось мне то, что к сотне баранов,  шестистам  коровам  и  массе
прочей еды подавали всего лишь двадцать караваев хлеба. Почему так  мало?  И
зачем вообще эти караваи?
   Мне никогда не хватало археологической учености,  чтобы  оценить  пласты,
планы раскопок и тому подобное, обсуждаемое современными научными школами  с
таким жаром. Я безо всякого смущения признаю,  что  меня  интересуют  только
ремесленные поделки и предметы  искусства,  которые  достают  из-под  земли.
Понимаю, что первое, быть  может,  и  важнее,  но  для  меня  самое  большое
очарование  всегда   таится   в   изделиях   рук   человеческих:   маленькие
дарохранительницы из слоновой кости, на которых по кругу вырезаны  музыканты
со своими инструментами, фигурка мальчика с крыльями, замечательная  головка
женщины - уродливой, но полной жизненной силы и характера...

   Нам отвели часть дома шейха, дом стоял между раскопом  и  Тигром.  У  нас
была комната внизу, где мы ели и держали вещи, рядом  с  ней  -  кухня,  две
комнаты наверху: одна наша  с  Максом,  другая,  крохотная,  над  кухней,  -
Роберта. По вечерам я проявляла негативы в столовой. Макс  и  Роберт  должны
были в это время находиться наверху. Каждый раз, когда кто-то из  них  ходил
по комнате, с потолка в ванночку с проявителем падали кусочки глины.  Прежде
чем приступить к следующей серии снимков,  я  поднималась  к  ним  и  гневно
выговаривала: "Помните, что я проявляю как  раз  под  вами.  Как  только  вы
начинаете ходить, что-то падает с потолка. Неужели нельзя разговаривать,  не
двигаясь?"
   Однако, беседуя, они обычно приходили в крайнее возбуждение, бросались  к
чемодану, чтобы достать оттуда какую-нибудь книгу и в ней найти убедительный
аргумент, и на меня снова летели куски грязной глины.
   Во дворе было аистиное гнездо, и аисты,  спариваясь  и  хлопая  крыльями,
производили жуткий шум и какие-то щелчки, напоминавшие хруст костей.  Аистов
на Ближнем Востоке почитают, относятся к ним с большим пиететом.
   Уезжая по окончании первого сезона, мы приготовили  все,  что  нужно  для
строительства дома-мазанки прямо на кургане. Кирпичи были слеплены из жидкой
глины и земли и разложены для просушки. Припасли и покрытие для крыши.
   По возвращении мы с гордостью осмотрели свой дом. В нем была кухня, рядом
- общая столовая и гостиная, а дальше - рабочая комната для находок. Спали в
палатках. Пару лет спустя мы сделали пристройку к дому:  небольшой  кабинет,
где перед окном, через  которое  рабочим  выдавалась  их  дневная  зарплата,
стояла конторка, а у  противоположной  стены  -  стол  для  специалистов  по
эпиграфике; дальше -  комната  для  рисования  и  рабочая  комната,  где  на
подносах лежали находки, требовавшие реставрации.  Кроме  того,  здесь,  как
обычно, устроили собачью конуру, в которой несчастный фотограф вынужден  был
проявлять пленки и заряжать  камеру.  Время  от  времени  неизвестно  откуда
налетал страшный ветер и поднимал песчаную бурю. Мы мгновенно выскакивали из
дома и изо всех сил вцеплялись в палатки, а с мусорных ящиков  тем  временем
срывало крышки. Кончалось тем, что палатки с громким хлопаньем заваливались,
погребая нас под своими складками.
   Спустя еще пару лет я обратилась с просьбой разрешить мне пристроить  еще
одну маленькую комнатку лично для себя, я и за строительство собиралась сама
заплатить. За пятьдесят фунтов мне соорудили из саманных кирпичей  маленькую
квадратную комнатушку, и именно в ней я начала писать эту книгу.  В  комнате
было окно, стул с прямой спинкой и большое кресло фирмы  "Минти",  настолько
дряхлое, что сидеть в нем нужно было осторожно - зато очень удобно. На стену
я повесила две картины молодых иракских художников. На одной была изображена
печальная корова подле дерева,  другая,  на  первый  взгляд,  представлялась
калейдоскопом  пятен  всех  возможных  цветов  или  лоскутным  одеялом,  но,
присмотревшись, можно было увидеть, как из этого многоцветья  выступают  два
ослика, которых хозяин ведет  через  сук,  -  меня  эта  картина  очаровала.
Пришлось ее  оставить  там,  потому  что  она  всем  очень  нравилась  и  ее
перевесили в общую  гостиную.  Но  когда-нибудь  я  хотела  бы  получить  ее
обратно.
   Доналд Уайзмен, один из  наших  эпиграфистов,  прикрепил  на  дверь  моей
комнаты табличку, оповещавшую, что это "Бейт Агата" - "Дом Агаты", и в  этот
"Агатин домик" я удалялась ежедневно, чтобы немного поработать.  Но  большая
часть дня уходила на фотографирование или реставрацию и  чистку  находок  из
слоновой кости.
   Через наш дом  прошла  великолепная  плеяда  поваров.  Один  из  них  был
сумасшедший из португальской Индии. Готовил он  хорошо,  но  с  каждым  днем
становился все тише и тише. Наконец пришли поварята и заявили, что Джозеф их
тревожит: он стал  странный.  Однажды  он  исчез.  Мы  повсюду  искали  его,
уведомили полицию, но нашли и привели его обратно люди шейха.  Он  объяснил,
что получил указание от Господа Бога  и  обязан  был  повиноваться,  поэтому
ушел, но теперь ему велено вернуться и следить  за  тем,  чтобы  воля  Божья
исполнялась. Похоже, он не делал различия между Всемогущим и Максом: бродил,
бывало, вокруг дома и, завидев Макса, что-то  разъясняющего  рабочим,  падал
перед ним на колени и целовал край его брючины, чем страшно его смущал.
   - Встань, Джозеф, - говорил Макс.
   - Я должен сделать то, что Ты велишь мне, Господин. Скажи мне, куда идти,
и я пойду. Пошлешь в Басру - пойду в Басру, велишь посетить Багдад -  посещу
Багдад; отправишь на север, в снега, - пойду в снега.
   - Я велю тебе, - отвечал Макс, стараясь подражать манере, приличествующей
Всемогущему, - идти сейчас на кухню и приготовить нам пищу нашу насущную.
   - Иду, Господин, - отвечал Джозеф, еще раз целовал отворот брючины  Макса
и отправлялся  на  кухню.  К  сожалению,  иногда  происходили  сбои,  Джозеф
принимал команды по каким-то другим каналам и куда-то уходил. В конце концов
мы вынуждены были отправить его обратно в Багдад. Деньги  мы  зашили  ему  в
карман и дали телеграмму родственникам.
   Тогда наш второй слуга, Дэниел, сказал, что немного разбирается в стряпне
и готов поработать на  кухне  оставшиеся  до  конца  сезона  три  недели.  В
результате у всех началось перманентное  расстройство  желудков.  Он  всегда
кормил нас одним и тем же блюдом, которое  называл  "яйца  по-шотландски"  -
нечто неудобоваримое, приготовленное к тому же  на  каком-то  подозрительном
жире. Дэниел был разжалован до окончания сезона, после того как поссорился с
нашим шофером, и тот в сердцах сообщил нам, что  Дэниел  припрятал  в  своих
вещах двадцать четыре  банки  сардин  и  много  других  деликатесов.  Дэниел
получил нагоняй, ему было объявлено, что он  опозорил  себя  не  только  как
христианин, но и как слуга, что он скомпрометировал  христианство  в  глазах
арабов и что мы больше в его услугах не нуждаемся. Это был самый  плохой  из
слуг, когда-либо у нас работавших.
   Как-то он явился к Хэрри Сэгсу, одному из наших эпиграфистов, и сказал:
   - Вы единственный добрый человек на этой раскопке; вы читаете  Библию,  я
видел. Так вот, поскольку вы человек добрый, отдайте мне пару  своих  лучших
брюк.
   - Вот как? - удивился Хэрри Сэгс. - И не подумаю!
   - Это будет по-христиански, если вы отдадите мне свои лучшие брюки.
   - Ни лучших, ни худших, - ответил Хэрри Сэгс. - Мне нужны и те, и другие.
   Дэниел ретировался и попытался попрошайничать в  других  местах.  Он  был
чудовищно ленив и всегда старался чистить  ботинки,  когда  стемнеет,  чтобы
никто не заметил, что он вовсе их не чистит, а сидит, мурлычет  что-то  себе
под нос и покуривает.
   Нашим  лучшим  слугой  был  Майкл,  работавший  до  того   в   Британском
консульстве в Мосуле. Он был похож на Эль Греко - длинное печальное  лицо  и
огромные глаза. У него вечно были неприятности  с  женой.  Как-то  она  даже
пыталась ударить его ножом. В конце концов наш врач уговорил Майкла  повезти
ее в Багдад.
   По возращении он нам сообщил:
   - Багдадский доктор сказал, что все дело в деньгах. Если  я  заплачу  ему
двести фунтов, он постарается ее вылечить.
   Макс велел ему везти ее в Главный  госпиталь,  снабдил  рекомендательными
письмами и посоветовал не доверяться шарлатанам.
   - Нет, - ответил Майкл, - это очень большой человек, он живет  в  большом
доме на большой улице. Это, должно быть, самый лучший врач.

   В первые три-четыре года жизнь в  Нимруде  была  относительно  спокойной.
Из-за вечно плохой погоды мы были отрезаны от проезжих путей, что  избавляло
от большого количества визитеров. Но затем, учитывая растущую важность нашей
работы, к нам проложили проселочную дорогу, соединившую  нас  с  главной,  а
дорогу в Мосул на большом отрезке даже заасфальтировали.
   Это обернулось большим  несчастьем.  В  течение  последних  трех  лет  мы
вынуждены были держать специального человека, в обязанности которого входило
только одно - водить экскурсии, оказывать посетителям знаки внимания,  поить
их чаем или кофе и так далее. Приезжали целые автобусы со школьниками, и это
было для нас постоянной головной болью, потому что  повсюду  зияли  раскопы,
края которых осыпались и представляли собой опасность для непосвященных.  Мы
умоляли  учителей  держать  детей  подальше  от  них,  но  те,   разумеется,
относились к нашим просьбам с обычным арабским "Иншаалла!"*, все  обойдется!
А однажды прибыла группа родителей с грудными детьми.
   Роберт Хэмилтон, оглядывая комнату для рисования, где стояли три  коляски
с пронзительно орущими младенцами, вздохнул и недовольно сказал:
   - Это не раскопки, а какие-то детские ясли! Пойду замерять уровни.
   Мы все громко запротестовали:
   - Ты что, Роберт, ты же  отец  пятерых  детей!  Кому  же,  как  не  тебе,
присматривать за яслями? Не на этих же молодых холостяков оставлять детей!
   Роберт смерил нас ледяным взглядом и вышел, не удостоив ответом.
   Хорошие были времена! Каждый год отмечен  чем-нибудь  приятным,  хотя,  в
определенном смысле, жизнь год  от  года  становилась  все  сложней,  теряла
простоту, урбанизировалась.
   Что касается самого холма,  он  утратил  былую  красоту  из-за  множества
перерезавших его высоких  отвалов.  Ушло  первозданное  очарование  каменных
глыб, торчавших из зеленой травы,  напоминавшей  ковер,  расшитый  лютиками.
Стаи пчелоедов -  прелестных  золотисто-зелено-оранжевых  маленьких  птичек,
дразня, порхавших над  курганом,  -  правда,  по-прежнему  прилетали  каждую
весну,  а  чуть  позже  являлись   и   сизоворонки   -   птички   покрупней,
сине-оранжевые, умевшие забавно  и  неожиданно  камнем  падать  с  неба.  По
преданию, Иштар наказала их, продырявив крылья, за то,  что  они  ослушались
ее.
   Теперь Нимруд погрузился в сон.
   Он весь покрылся шрамами, нанесенными нашими бульдозерами. Зияющие  шурфы
были засыпаны свежей землей. Когда-нибудь его раны затянутся, и на нем снова
расцветут ранние весенние цветы.
   Так когда-то здесь стоял Калах, Великий город. А потом Калах уснул...
   Пришел Лэйард и потревожил его. И снова Калах-Нимруд погрузился в сон...
   Затем явились Макс Мэллоуэн с женой. Теперь Калах спит снова...
   Кто потревожит его в следующий раз?
   Мы не знаем.

   Я не рассказала о нашем багдадском доме. На западном берегу Тигра  у  нас
был старый турецкий дом. Мы любили его, и многие находили наш вкус  странным
- они предпочитали коробки в стиле модерн. А наш турецкий дом был прохладным
и восхитительным, с чудесным двориком  и  пальмами,  подступающими  прямо  к
балконным перилам. Позади дома находились поливные пальмовые сады  и  уютный
домик какого-то скваттера, сделанный  из  бензиновых  канистр.  Вокруг  дома
резвились дети. Женщины входили и выходили, спускались к реке мыть  кастрюли
и сковородки. В Багдаде богатые и бедные жили бок о бок.
   Как невероятно он разросся с тех пор, как я  увидела  его  впервые!  Дома
современной архитектуры по большей части выглядели уродливо и совершенно  не
подходили для местного климата. Они были скопированы из новомодных  журналов
-  французских,  немецких,  итальянских.  В  них  нет  сирабов,  куда  можно
спуститься в дневную жару,  и  окна  совсем  не  похожи  на  традиционные  -
маленькие, прорезанные в верхней части  стены,  чтобы  скрадывать  солнечный
свет. Быть может, оборудование ванных и  уборных  в  них  лучше  (хоть  я  и
сомневаюсь). Оно теперь  хорошо  выглядит  -  сиреневые  или  светло-лиловые
унитазы и прочее, - но канализационная система все равно нигде  не  работает
как положено. Все сточные воды по-прежнему спускаются в Тигр,  и  количество
воды для смыва, как обычно, удручающе  недостаточно.  Есть  что-то  особенно
раздражающее в красивом современном оборудовании ванных и туалетов,  которые
не работают из-за недостатка воды в водозаборах.
   Должна рассказать и  о  нашем  первом  после  пятнадцатилетнего  перерыва
визите в Арпачию. Нас там сразу же узнали. Вся деревня  высыпала  из  домов,
приветствуя радостными возгласами.
   - Вы меня не помните, госпожа? - спросил один человек. - Я был мальчиком,
таскал землю в корзинах, когда вы уезжали. А теперь мне двадцать  четыре,  я
женат, у меня есть большой сын, взрослый, я вам его покажу!
   Их удивляло, что Макс не может припомнить каждого по имени и в лицо.  Они
вспоминали знаменитые  скачки,  вошедшие  в  местную  историю.  Повсюду  нас
встречали друзья пятнадцатилетней давности.
   Однажды я ехала по Мосулу в  грузовичке.  Полицейский-регулировщик  вдруг
поднял свой жезл и с криком: "Мама! Мама!" - бросился к  грузовику,  схватил
мою руку и бешено затряс ее.
   - Какая радость видеть тебя, мама. Я Али - мальчик-официант, помнишь? Да?
Теперь я полицейский!
   С тех пор при каждой поездке в Мосул я встречала Али,  и  как  только  он
видел нас, движение на улице замирало, мы приветствовали друг  друга,  после
чего он давал нам зеленую улицу.
   Какое  счастье  иметь  таких  друзей  -   добросердечных,   простодущных,
жизнерадостных, всегда готовых посмеяться!  Арабы  вообще  большие  любители
посмеяться и славятся своим гостеприимством. Когда бы вы ни проходили  через
деревню, где живет хоть один из ваших  рабочих,  он  обязательно  выйдет  из
дома, уговорит войти и угостит кислым молоком. Некоторые городские эфенди  в
пурпурных одеждах бывают назойливы,  но  люди  от  земли  всегда  милы,  они
великолепные друзья!
   Как я любила этот уголок земли!
   Я и сейчас люблю его и буду любить всегда.

   ЭПИЛОГ
   Желание написать автобиографию, как я  уже  говорила,  снизошло  на  меня
неожиданно в моем нимрудском "Бейт Агата".
   Теперь, перечитав написанное, я осталась довольна. Я сделала  именно  то,
что хотела, -  совершила  путешествие.  Не  столько  назад,  через  прошлое,
сколько вперед - к началу всего, к той себе, которой еще  предстояло  взойти
на борт корабля, предназначенного пронести меня сквозь годы. Я не  связывала
себя ни временем, ни местом повествования, останавливалась там, где  хотела,
совершала скач굴и то вперед, то назад - по желанию.
   Я вспоминала то, что мне хотелось вспоминать, -  иногда  просто  забавные
эпизоды, которые приходили на память безо всякой видимой причины. Так уж мы,
человеческие существа, устроены.
   Теперь, когда  я  дожила  до  семидесяти  пяти,  думаю,  наступило  время
остановиться: если речь идет о жизни, все уже сказано.
   Теперь я живу в долг, жду в прихожей вызова, который неминуемо последует,
после чего я перейду в иной мир, чем бы он ни оказался. К счастью,  об  этом
человеку уже заботиться не надо.
   Я готова к встрече со смертью. Я  была  исключительно  счастлива  в  этой
жизни. Со мной и сейчас мой муж, дочь, мой внук, зять - те,  кто  составляют
мой здешний мир. И еще не настал  момент,  когда  я  стану  для  них  только
обузой.
   Я  всегда  обожала  эскимо.  Однажды  для  дорогой  старушки  мамы  будет
приготовлено изысканное холодное блюдо, она уйдет  по  ледяной  дороге  -  и
больше не вернется...
   Такой  жизнью  -  достойной  и  насыщенной,  -  какую  прожила  я,  можно
гордиться.
   Хорошо, конечно, писать такие возвышенные слова. А что если я проживу лет
до девяноста трех, сведу с ума всех близких тем,  что  не  буду  слышать  ни
слова, стану горько сетовать на несовершенство слуховых аппаратов,  задавать
бесчисленное множество вопросов,  тут  же  забывать,  что  мне  ответили,  и
спрашивать снова то же самое? Буду яростно ссориться с сиделкой  и  обвинять
ее в том, что она хочет меня отравить, или сбегать из лучшего заведения  для
благородных старых дам, обрекая свою бедную семью на бесконечные тревоги?  А
когда наконец схвачу бронхит,  все  вокруг  станут  шептать:  "Бедняжка,  но
нельзя не признать, что это для всех будет избавлением..."
   Это действительно будет избавлением - для них; и это  лучшее,  что  может
случиться.
   А пока, удобно расположившись, я все еще жду вызова в приемной у смерти и
наслаждаюсь жизнью. Правда, с каждым годом приходится что-то вычеркивать  из
списка удовольствий.
   Дальние прогулки пешком - долой! И - увы! - морские купания тоже. Жареное
филе, яблоки и  свежую  ежевику  (неприятности  с  зубами).  Чтение  мелкого
шрифта. Но многое еще и остается. Опера  и  концерты,  чтение,  наслаждение,
которое испытываешь, ложась в постель и засыпая, самые разные сны, молодежь,
которая приходит навестить меня и бывает удивительно мила. А самое, пожалуй,
лучшее, сидеть на солнышке, тихо дремать и... вот мы и добрались до главного
- вспоминать! "Я вспоминаю... Я вспоминаю дом, где я родился..."
   Подобно поэту, и я всегда мысленно возвращаюсь в дом, где родилась,  -  в
Эшфилд.

   О, mа сhґeге Maison; mon nid, mon g^?te,
   Le Passґe t'habite... O! mа сhґeге Maison...

   Как много он для меня значит! Мне почти никогда не снятся ни Гринвей,  ни
Уинтербрук. Только Эшфилд. Старая, хорошо знакомая обстановка  усадьбы,  где
начиналась жизнь, хоть люди во сне могут быть и нынешние. Как хорошо я  знаю
там каждую мелочь: вот вылинявшая красная портьера на кухонной двери, медная
решетка с узором из подсолнухов перед камином в  холле,  турецкий  ковер  на
лестнице,  большая,  обшарпанная  классная  комната  с  тиснеными  обоями  -
темно-синими с золотом.
   Года два назад я поехала посмотреть - нет, уже не на  Эшфилд,  на  место,
где он когда-то стоял. Я знала, что рано или  поздно  не  удержусь  и  поеду
туда, несмотря на то, что это