сной, какой я ее себе представляла. Через день мы отправились на мулах
в Андритсену - и это, надо сказать, чуть не кончилось крахом нашей  семейной
жизни.
   Четырнадцать часов верхом на муле без предварительной подготовки  привели
к тому, что я едва не криком кричала от немыслимой боли. Я уже не знала, что
мучительней - идти пешком или сидеть на муле. Когда мы  наконец  прибыли  на
место, я свалилась с мула, одеревеневшая настолько, что  не  могла  идти,  и
упрекнула Макса:
   - Тебе вообще не следовало жениться, если  ты  не  способен  понять,  как
чувствует себя женщина после подобного путешествия!
   Макс и сам не мог ни согнуться, ни разогнуться и  страдал  от  боли.  Его
объяснения, что по предварительным расчетам переход  должен  был  занять  не
более восьми часов, действия не возымели.  Мне  понадобилось  семь  лет  или
больше, чтобы понять, что  eго  оценки  вероятной  длительности  путешествия
всегда были непомерно занижены, к его прогнозу следовало прибавлять  минимум
еще треть.
   Два дня мы приходили в себя в Андритсене, после чего  я  призналась,  что
все же не жалею о том, что вышла за него замуж, и что  он,  вероятно,  может
еще научиться правильно обращаться с  женой,  в  частности,  не  таскать  ее
верхом  на  муле  бог  знает   куда,   прежде   чем   скрупулезно   вычислит
продолжительность перехода. Приняв меры предосторожности, мы  совершили  еще
один верховой переезд к отдаленному храму. Он занял не более  пяти  часов  и
совсем не измучил меня.
   Побывали мы в Микенах, Эпидавре. В Нафплоне жили в  номере,  напоминавшем
королевские покои: стены обтянуты красным бархатом, а  посредине  спальни  -
необъятных размеров кровать, над  которой  на  четырех  столбцах  возвышался
балдахин с пологом из золотой парчи. Завтракали мы на не  слишком  надежном,
но богато украшенном лепниной балконе с видом  на  остров  посреди  моря,  а
потом не без опасений шли купаться в море, кишевшее медузами.
   Эпидавр показался мне  особенно  красивым,  хоть  именно  там  я  впервые
столкнулась с тем, что  называют  "археологическим  сдвигом".  День  выдался
божественный, и я, вскарабкавшись на самый верх амфитеатра, сидела там, пока
Макс изучал надписи в музее. Прошло очень много времени, он все не приходил.
Наконец терпение мое лопнуло, я  спустилась  вниз  и  вошла  в  музей.  Макс
по-прежнему, распластавшись, лежал на полу, в полном  восторге  рассматривая
там какую-то надпись.
   - Ты все еще не прочел это? - удивилась я.
   - Нет, довольно необычная надпись, - ответил  он.  -  Хочешь,  я  объясню
тебе?
   - Пожалуй, не стоит, - твердо сказала я. - На улице так хорошо  -  просто
чудесно.
   - Да, конечно, - рассеянно согласился он.
   - Не возражаешь, если я пойду туда снова? - спросила я.
   - Нет, - ответил  он,  немного  удивившись,  -  конечно,  нет.  Просто  я
подумал, что тебе эта надпись тоже будет интересна.
   - Боюсь, не настолько, - сказала я и снова заняла свое  место  в  верхнем
ряду  амфитеатра.  Макс  присоединился  ко  мне   час   спустя,   совершенно
счастливый,  поскольку  ему  удалось  расшифровать  некое  темное  место   в
греческой фразе, и следовательно, день, как он считал, удался.
   И все же главное - это Дельфы. Они поразили меня  такой  неправдоподобной
красотой, что мы даже поискали место, где когда-нибудь, быть  может,  смогли
бы построить небольшой домишко. Помню, мы присмотрели три таких  места.  Это
была чудесная греза - не думаю, чтобы и тогда мы верили в ее осуществимость.
Попав  в  Дельфы  пару  лет  назад  и  увидев  огромные  автобусы,   снующие
взад-вперед, кафе, сувенирные  лавки  и  толпы  туристов,  я  подумала:  как
хорошо, что мы не построили там дґома.
   Мы вообще любили выбирать места для своего будущего  жилища.  В  основном
это было мое пристрастие, я всегда обожала собственные дома - в  моей  жизни
был момент, незадолго до  начала  второй  мировой  войны,  когда  я  владела
восемью домами. Я отыскивала в  Лондоне  полуразвалившиеся,  ветхие  здания,
перестраивала, отделывала и обставляла их. Когда началась война  и  пришлось
страховать их от бомбежки, владение столькими домами  не  казалось  мне  уже
таким приятным. Впрочем, я получила хороший доход от  их  продажи.  Когда  я
могла себе  это  позволить,  приобретение  домов  было  моим  самым  любимым
занятием. Мне и сейчас интересно пройти мимо "своего" дома, посмотреть,  как
его содержат, и попробовать угадать, что за люди в нем теперь живут.
   В последний день мы спускались от Дельф к морю в  сопровождении  местного
грека. Макс разговорился с ним; он вообще очень любознателен и  не  упускает
возможности задать множество вопросов местным жителям, где бы ни оказался. В
тот раз он спрашивал у проводника названия разных цветов. Наш очаровательный
грек выражал полную готовность  услужить.  Макс  указывал  на  цветок,  грек
называл его, и Макс  тщательно  заносил  все  в  блокнот.  Записав  названий
двадцать пять, он заметил, что в перечне встречаются  повторы.  Он  произнес
греческое название синего цветка с колючими шипами  на  стебле,  только  что
сообщенное ему проводником, и увидел, что  так  же  точно  тот  чуть  раньше
назвал большие желтые ноготки. И тут мы сообразили, что, не  желая  огорчать
нас, грек просто произносил те названия, которые знал. А поскольку  знал  не
так  уж  много,  начал  повторяться.  С  негодованием  Макс   вынужден   был
констатировать, что его скрупулезно составленный список ничего не стоит.
   Мы завершили свое путешествие в Афинах, и здесь каких-нибудь  четыре-пять
дней спустя счастливых обитателей Эдема подстерегало несчастье. Я подхватила
болезнь, которую  сначала  приняла  за  обычное  кишечное  расстройство.  На
Ближнем  Востоке  люди  страдают  этим  очень  часто:   бывает   "египетское
недомогание", "багдадское", "тегеранское" и прочие. Свою болезнь  я  вначале
нарекла "афинским недомоганием", но все оказалось гораздо серьезней.
   Через  несколько  дней  я  встала  и  даже  поехала  на   экскурсию,   но
почувствовала себя так плохо, что вынуждена была  вернуться.  Меня  привезли
обратно  с  очень  высокой  температурой.  Когда  выяснилось,  что   никакие
лекарства не помогают - несмотря на мои протесты, вызвали врача.  В  наличии
имелся только греческий врач, однако он говорил по-французски.  Увы,  вскоре
обнаружилось, что, довольно свободно объясняясь  по-французски,  я  не  знаю
медицинских терминов. Доктор был склонен квалифицировать мое заболевание как
отравление красной кефалью, которая, по его словам, представляла  опасность,
особенно для иностранцев, не знающих, как правильно разделывать эту рыбу. Он
поведал мне жуткую историю о некоем министре, который чуть не умер  от  этой
болезни - его чудом спасли в самую  последнюю  минуту.  Я  чувствовала  себя
достаточно плохо, чтобы поверить, что в любой момент могу  умереть.  У  меня
была температура под сорок, и я ничего не могла удержать в желудке.  Тем  не
менее, в конце концов, доктору удалось вытащить меня с того  света.  В  один
прекрасный момент я снова почувствовала себя человеком. Сама мысль о еде все
еще казалась мне отвратительной, и у меня не было сил пошевелиться, но я шла
на поправку и знала это, а посему убедила Макса, что  через  день  он  может
уезжать.
   - Это ужасно! Как же я оставлю тебя, дорогая?
   Дело в том, что Максу поручили приехать в Ур заблаговременно, проследить,
чтобы вовремя были сделаны пристройки к прошлогоднему  дому,  и  подготовить
все к приезду двумя неделями позже Вули и остальных членов экспедиции.  Макс
должен был, в частности, обеспечить строительство новой  столовой  и  ванной
для Кэтрин.
   - Я уверен, они поймут, - сказал Макс, но в его голосе звучало  сомнение,
а я не сомневалась, что они не поймут.
   Изо всех сил я старалась уговорить Макса ехать и  сказала,  что  вину  за
пренебрежение им своими обязанностями они возложат на меня. Это  было  делом
нашей общей чести, чтобы Макс оказался на месте  вовремя.  Я  заверила,  что
теперь со мной  все  будет  в  порядке:  полежу  спокойно  еще  с  недельку,
окончательно поправлюсь и поеду прямо домой на Восточном экспрессе.
   Бедный Макс разрывался на части. Он тоже обладал  пресловутым  английским
чувством долга. Леонард Вули строго наказал ему:
   - Я доверяю вам, Макс. Вы можете развлекаться сколько  угодно,  но  очень
важно, чтобы вы дали мне слово, что будете на месте  в  назначенный  срок  и
отнесетесь к поручению со всей ответственностью.
   - Ты же знаешь, что скажет Лен, - заметила я.
   - Но ты серьезно больна!
   - Знаю, что больна, но они этому не поверят. Они сочтут, что я просто  не
хочу тебя отпускать, а я не желаю давать им повод для этого. И вообще,  если
ты будешь спорить, у меня опять поднимется  температура  и  я  действительно
снова заболею.
   Итак, в конце концов  Макс  отправился  выполнять  свой  долг  и  мы  оба
чувствовали себя героями.
   Единственным человеком, который не желал  принимать  никаких  объяснений,
был доктор-грек.  Он  воздел  руки  к  небу  и  разразился  потоком  гневной
французской речи:
   - Да, да, все они таковы, эти англичане! Я знавал многих  из  них,  очень
многих - и все были одинаковы. Они преданы своей работе, своему долгу. А что
такое работа и долг  в  сравнении  с  человеческой  жизнью?!  Жена  -  живое
существо, не так ли? Жена больна - но какое это  для  них  имеет  значение?!
Между тем только это и имеет на самом деле значение - человек в беде!
   - Вы не понимаете, - возразила я.  -  Это  действительно  важно.  Он  дал
слово. На нем лежит большая ответственность.
   - Ответственность?! Какая ответственность?! Что такое работа, долг? Долг?
Да он ничто по  сравнению  с  любовью  и  преданностью!  Но  англичане  есть
англичане. О,  какое  равнодушие,  какая  froideur!*  Какое  несчастье  быть
замужем за англичанином! Ни одной женщине не  пожелал  бы  этого  -  честное
слово - ни одной!
   Я была слишком  слаба,  чтобы  продолжать  спор,  но  заверила  его,  что
довольна своей судьбой.
   - Вам нужно очень беречь  себя,  -  предупредил  он.  -  Но  говорить  же
бесполезно. Министр, о  котором  я  вам  рассказывал,  -  знаете,  когда  он
вернулся к исполнению своих обязанностей? Только через месяц!
   На меня это не произвело впечатления. Я сказала, что  английские  желудки
намного крепче и возвращаются в прежнее здоровое состояние гораздо  быстрее.
Доктор снова  воздел  руки,  громко  запричитал  по-французски  и  отбыл,  в
известной мере "умыв руки". Если мне  захочется,  сказал  он,  можно  съесть
немного пустых отварных  макарон.  Словно  бревно,  лежала  я  в  спальне  с
зелеными стенами; самочувствие отвратительное, боли  в  животе  и  пояснице,
слабость такая, что  рукой  пошевелить  трудно.  Попросила  принести  пустых
вареных макарон. Съела, может быть, штучки  три  и  отставила  тарелку.  Мне
казалось невероятным, что когда-нибудь я снова получу удовольствие от еды.
   Я думала о Максе.  Сейчас  он,  должно  быть,  прибыл  в  Бейрут.  Завтра
отправится через пустыню с "Наирнами". Бедный Макс, он будет тревожиться  за
меня.
   К счастью, сама я больше за себя не волновалась. Я  чувствовала,  как  во
мне зреет желание что-нибудь сделать  или  куда-нибудь  отправиться.  Я  ела
теперь больше пустых макарон, потом стала чуть-чуть посыпать их тертым сыром
и каждое утро трижды обходила вокруг комнаты, чтобы  упражнять  ноги.  Когда
снова пришел доктор, я доложила ему, что мне гораздо лучше.
   - Отлично. Вижу, что лучше.
   - По сути дела, - вставила я,  -  я  могла  бы  послезавтра  отправляться
домой.
   - И слышать не хочу подобных глупостей! Я же говорил вам, что министр...
   Этот министр начинал мне надоедать. Я вызвала служащего отеля и попросила
его заказать мне билет на Восточный  экспресс,  отбывающий  через  три  дня.
Доктору я призналась в своем решении только вечером  накануне  отъезда.  Его
руки, как обычно, взметнулись вверх. Он обвинял меня  в  неблагодарности,  в
безрассудстве и предупредил, что меня могут снять с поезда en route и я умру
на вокзальном перроне в страшных мучениях. Я точно  знала,  что  он  сгущает
краски. Английские желудки, повторила я, приходят в норму быстро.
   В положенный срок я отбыла. Носильщик из  отеля  помог  мне  доползти  до
своего места. Я рухнула на вагонный диван и в основном  всю  дорогу  на  нем
пролежала. Иногда просила принести мне из  вагона-ресторана  горячего  супа,
но, поскольку обычно он был жирный, не ела. Подобное воздержание пошло бы на
пользу моей фигуре несколько лет спустя, но в то время я была еще достаточно
стройна, так что к концу поездки походила на мешок костей. Как  замечательно
было вернуться домой и  плюхнуться  на  свою  постель!  Надо  признать,  что
обрести прежнее состояние тела и духа я действительно  смогла  только  через
месяц.
   Макс благополучно добрался до Ура, хоть и дрожал от страха  за  меня.  En
route он без конца слал мне телеграммы и постоянно ждал моих, но ни  те,  ни
другие, разумеется, никогда не доходили. Он работал с  такой  энергией,  что
сделал гораздо больше, чем ожидали от него Вули.
   - Я им покажу! - говорил он себе.
   Ванную для Кэтрин он построил по собственному проекту - настолько тесную,
насколько было возможно, а  украшений  в  ней  и  в  столовой  сделал  ровно
столько, сколько считал достаточным.
   - Но мы не требовали, чтобы вы так много всего делали! -  воскликнула  по
приезде Кэтрин.
   - Я решил, поскольку уж я здесь, сделать все, что можно, - мрачно ответил
Макс и пояснил, что оставил меня в Афинах на пороге смерти.
   - Вам следовало остаться с ней, - сказала Кэтрин.
   - Я тоже так думаю, - ответил Макс. - Но вы оба слишком хорошо  объяснили
мне, сколь важна моя миссия здесь.
   Кэтрин допекала Лена, твердя, что ванная ей не  нравится,  что  ее  нужно
сломать и построить новую, что, разумеется, и было в конце концов сделано ко
всеобщему неудобству. Правда, позднее  она  похвалила  Макса  за  прекрасный
проект  столовой  и  сказала,  что  теперь  чувствует  себя  в  ней   совсем
по-другому.
   К старости я прекрасно  научилась  обращаться  с  самыми  разными  типами
импульсивных людей - актерами,  продюсерами,  архитекторами,  музыкантами  и
примадоннами, подобными Кэтрин Вули. Мать Макса  я  называла  примадонной  в
своем праве. Моя собственная мать тоже почти отвечала этому определению: она
могла доводить себя до ужасного состояния, однако на следующий день  начисто
об этом забывала. "Но ты была в таком отчаянии!" - бывало говорила ей я.  "В
отчаянии? - очень удивлялась мама. - Разве? Это так выглядело?"
   У нас и сейчас  есть  несколько  друзей,  весьма  подверженных  переменам
настроений. Когда Чарлз Лоутон играл Эркюля Пуаро в "Алиби", мы с ним как-то
во время перерыва в репетиции ели  мороженое  и  потягивали  содовую,  и  он
объяснил мне свой метод:
   - Очень полезно притворяться импульсивным, даже если на самом деле у  вас
другой характер. Люди говорят: "Не раздражайте его. Вы же знаете, он человек
настроения". Иногда, правда, это утомляет, - добавил он. - Особенно когда не
хочется притворяться. Но это вознаграждается. Всегда вознаграждается.
   Глава вторая
   Я очень смутно припоминаю свои  занятия  литературой  в  тот  период.  Не
думаю, что даже тогда я воспринимала себя как писателя bonа fide. Кое-что  я
писала, да - книжки, рассказы. Их печатали, и я стала привыкать к тому,  что
могу рассчитывать на это  как  на  надежный  источник  дохода.  Но  когда  я
заполняла анкету и добиралась до графы "род занятий",  мне  и  в  голову  не
приходило написать что бы то ни было, кроме  освященного  веками:  "Замужняя
дама". Я была замужней дамой, таков был мой статус и род занятий. Попутно  я
писала книжки, но никогда не относилась к своему писательству как к чему-то,
что торжественно величают "делом жизни" - было бы смешно.
   Моя свекровь не могла  этого  понять.  "Вы  так  чудесно  пишете,  Агата,
дорогая, и именно поэтому вам  следовало  бы  написать  что-нибудь...  ну...
более серьезное". Она имела в виду: нечто "стґоящее".  Мне  было  трудно  ей
объяснить,  да  я  особенно  и  не  старалась,  что  пишу  для  собственного
удовольствия.
   Мне хотелось стать хорошим  писателем  в  детективном  жанре,  и  к  тому
времени я весьма тщеславно считала себя таковым. Некоторыми своими книгами я
была довольна и они мне даже нравились. Разумеется, не без оговорок - полное
удовлетворение,  полагаю,  вообще  недостижимо.  Никогда   произведение   не
получается точно таким, каким  задумано,  как  вы  представляете  его  себе,
предварительно набрасывая первую главу или прокручивая сюжет в голове.
   Моей дорогой свекрови, догадываюсь, хотелось, чтобы я написала  биографию
какой-нибудь всемирной знаменитости. Едва ли можно найти  что-нибудь,  менее
подходящее для  меня.  Но  я  старалась  спрятаться  за  маской  скромности,
повторяя иногда (хоть на самом деле так и не думала): "Да, конечно, но  ведь
я не настоящий писатель". Розалинда в этих случаях обычно  поправляла  меня:
"Нет, мама, ты - писатель. Теперь ты уже определенно писатель".
   В  одном  конкретном  смысле  женитьба  на  мне  обернулась   для   Макса
наказанием. Как вскоре выяснилось, он никогда не читал романов. Кэтрин  Вули
заставляла  его  прочесть  "Убийство  Роджера  Экройда",  но   ему   удалось
отвертеться. Кто-то в его присутствии сказал,  чем  кончается  книга,  после
чего у него появились все основания заявить: "Какой смысл читать роман, если
знаешь, чем он кончится?" Однако теперь, в качестве моего мужа, он стоически
выполнял эту обязанность.
   К тому времени я  уже  написала  книг  десять,  и  он  мало-помалу  начал
"выплачивать долги". Поскольку легким чтением  Макс  считал  профессионально
написанные труды по археологии и древней культуре, было забавно наблюдать, с
каким трудом давалось ему  истинно  легкое  чтение.  Тем  не  менее  он  был
прилежен, и я могу с гордостью сказать, что в конце концов  эта  добровольно
возложенная им на себя повинность ему даже понравилась.
   Любопытно, что я плохо помню, как писала книги  сразу  после  замужества.
Наверное, я так наслаждалась  жизнью,  что  работала  лишь  урывками,  между
делом.  У  меня  никогда  не  было  собственной   комнаты,   предназначенной
специально для писания. Впоследствии это создало массу неудобств,  поскольку
любой интервьюер всегда первым делом желал сфотографировать меня за работой.
"Покажите, где вы пишете свои книги".
   - О, везде!
   - Но у вас наверняка есть постоянное место, где вы работаете.
   У меня его не было. Мне нужен был лишь устойчивый стол и пишущая машинка.
Я привыкла уже к тому времени писать сразу  на  машинке,  хотя  начальные  и
некоторые другие главы  по-прежнему  сперва  записывала  от  руки,  а  потом
перепечатывала. Очень удобно было писать на мраморном умывальном  столике  в
спальне или на обеденном столе в перерывах между едой.
   Домашние  обычно  замечали  приближение  у  меня   периода   писательской
активности: "Глядите, миссус снова  села  на  яйца".  Карло  и  Мэри  всегда
называли меня в шутку "миссус" и говорили словно бы от имени пса, Питера, да
и Розалинда гораздо чаще звала меня так, а не мамой. Во всяком  случае,  они
всегда знали, когда я была "на сносях",  смотрели  на  меня  с  ожиданием  и
убеждали закрыться где-нибудь в дальней комнате и заняться делом.
   Многие друзья удивлялись: "Когда ты пишешь свои книги? Я никогда не видел
тебя за письменным столом и даже не  видел,  чтобы  ты  собиралась  писать".
Должно быть, я вела себя, как раздобывшая  кость  собака,  которая  исчезает
куда-то на полчаса, а потом возвращается с  перепачканным  землей  носом.  Я
делала приблизительно то же самое. Мне бывало немного неловко "идти писать".
Но если удавалось уединиться, закрыть дверь и сделать так,  чтобы  никто  не
мешал, тогда я забывала обо всем на свете и неслась вперед на всех парусах.
   С  1929  по  19