и
множество  волшебных   сказок.   Мне   и   сейчас   случается   перечитывать
"Часы-кукушку" и "Комнату с гобеленом". Но самую любимую из всех - "Хутор на
четырех ветрах" - я нахожу теперь неинтересной и не понимаю, почему она  так
сильно нравилась мне в детстве.
   Чтение считалось слишком большим удовольствием, чтобы стать добродетелью.
Никаких  сказок  до  обеда.  Предполагалось,  что  по  утрам  нужно   делать
что-нибудь "полезное". И по сей день, если после завтрака я сажусь  почитать
какой-нибудь роман, то чувствую себя виноватой. По воскресеньям  запрещались
карточные игры. Я преступила заповедь Няни,  считавшей  карты  "дьявольскими
картинками", но и много лет спустя в воскресный  день  за  бриджем  не  могу
избавиться от ощущения, что делаю что-то дурное.
   Незадолго до ухода Няни мама с папой на некоторое время уехали в Америку.
Мы с Няней отправились  в  Илинг.  Мне  предстояло  провести  там  несколько
месяцев - какое счастье! Все хозяйство Тетушки-Бабушки держалось на  старой,
морщинистой кухарке Ханне, настолько же  тощей,  насколько  пышнотелой  была
Джейн, - просто-напросто мешок костей; глубокие складки на  лице  и  сутулая
спина. Готовила она великолепно. Ханна тоже пекла домашний хлеб три  раза  в
неделю, и мне позволялось присутствовать в это время  в  кухне,  помогать  и
делать самые маленькие крендельки. Только один раз мне случилось вызвать  ее
недовольство: я  спросила,  что  такое  гусиные  потроха.  Очевидно,  хорошо
воспитанные молодые леди не спрашивают о таких вещах, как гусиные потроха. Я
носилась по кухне взад-вперед и дразнилась:
   "Ханна, а что такое гусиные потроха? Ханна, я в третий раз спрашиваю, что
такое гусиные потроха?" В конце концов Няня увела и отчитала меня,  а  Ханна
не разговаривала со мной два дня. С тех пор я  изо  всех  сил  старалась  не
нарушать правил приличия.
   Однажды в Илинг мне пришло письмо из Америки от папы: в  нем  сообщалось,
что  мне  оказана  честь  присутствовать  на  праздновании  шестидесятилетия
Тетушки-Бабушки. Папино  письмо,  написанное  согласно  требованиям  времени
довольно велеречиво, не имело ничего общего с его манерой  говорить,  полной
юмора и порой довольно рискованных шуток.

   "Агата, будь как можно более внимательной к дорогой Тетушке-Бабушке, ведь
ты понимаешь, с какой необычайной добротой она всегда обращалась с тобой.  Я
узнал, что тебе предстоит присутствовать на великолепном  зрелище,  которого
ты никогда не забудешь, - такое доводится  увидеть  лишь  раз  в  жизни.  Ты
должна выразить Бабушке глубокую признательность; показать, как дорого  тебе
ее отношение. Мне бы тоже очень хотелось быть в этот день среди вас, так же,
как и маме. Я знаю, что ты никогда не забудешь этот день".

   Папа не обладал пророческим даром, потому что я именно забыла юбилей.  До
чего же дети  странные  существа!  Что  приходит  мне  на  память,  когда  я
оглядываюсь в свое прошлое?  Всякая  чушь:  домашняя  портниха,  крендельки,
которые я делаю в кухне, запах изо рта полковника Ф. И о  чем  я  забыла?  О
зрелище, за мое участие в котором кто-то заплатил немало денег, только чтобы
я увидела и запомнила его. Я очень сердита на себя. До чего же  несносным  и
неблагодарным ребенком я была!
   Это напоминает мне об одном совпадении, настолько потрясающем, что любому
оно показалось бы неправдоподобным. Случилось это во время похорон  королевы
Виктории. И Тетушка-Бабушка, и Бабушка Б. - обе собирались присутствовать на
них. Они загодя обеспечили себе окно в доме где-то вблизи от  Паддингтона  и
должны были встретиться там в этот великий и торжественный  день.  Чтобы  не
опоздать, Бабушка встала у себя в Илинге в пять часов утра  и  поспешила  на
станцию метро "Паддингтон". Она высчитала, что  таким  образом  прибудет  на
место за добрых три часа до начала церемонии, и захватила с собой вышивание,
кое-что из еды и какие-то необходимые мелочи, чтобы скрасить ожидание.  Увы,
времени, рассчитанного ею впрок, не хватило. Улицы  были  запружены  толпой.
Выйдя из станции метро, она  уже  не  могла  сделать  ни  шага  вперед.  Два
санитара из "скорой помощи" вытащили ее из толпы и убедили в том, что ей  не
удастся пройти дальше.
   - Но я должна! Должна! - плакала Бабушка, и слезы струились по ее лицу. -
У меня есть комната, у меня есть место, два первых стула у второго  окна  на
втором этаже, чтобы все рассмотреть.
   - Это невозможно,  мэм,  улицы  забиты,  никому  не  пройти  в  ближайшие
полчаса.
   Бабушка зарыдала сильнее. Санитар, добрый человек, сказал:
   - В любом случае, мэм, вы ничего уже не увидите,  но  я  провожу  вас  до
нашей машины вниз по этой улице, вы сможете сесть, и вам приготовят  хорошую
чашку чая.
   Бабушка пошла с ними, не переставая плакать. Около кареты "скорой помощи"
сидела похожая на нее  телосложением  дама,  тоже  плачущая,  монументальная
фигура в черном бархате, расшитом бисером. Они переглянулись и  одновременно
испустили два диких возгласа:
   - Мэри!
   - Маргарет!
   И два гигантских бисерных бюста прильнули друг к другу.
   Глава пятая
   Размышляя о том, что доставляло мне в детстве наибольшее удовольствие,  я
склоняюсь к мнению, что твердое первенство принадлежало обручу,  этой  самой
простой игрушке, которая стоила... сколько? Шесть пенсов? Шиллинг? Никак  не
больше. И какое неоценимое облегчение для родителей, нянь и слуг! В  погожий
день Агата идет в сад играть с обручем, и все могут быть совершенно спокойны
и свободны, вплоть до следующей трапезы, или,  точнее  говоря,  до  момента,
когда даст о себе знать голод.
   Обруч по очереди превращался в коня, морское чудовище и железную  дорогу.
Гоняя обруч по тропинкам сада, я  становилась  то  странствующим  рыцарем  в
доспехах, то придворной дамой верхом на белом коне, Кловером  (из  "Котят"),
совершающим побег из тюрьмы, или - несколько менее романтично -  машинистом,
кондуктором или пассажиром  на  трех  железных  дорогах  моего  собственного
изобретения.
   Я разработала три ветки: "Трубная" - железная дорога с восемью  станциями
протяженностью в три четверти сада, "Баковая" - по ней ходил товарный поезд,
обслуживающий короткую ветку, начинавшуюся от огромного бака  с  краном  под
сосной, и "Террасная" железная  дорога,  которая  шла  вокруг  дома.  Совсем
недавно я обнаружила в чулане лист картона, на котором  каких-то  шестьдесят
лет назад коряво начертила план железнодорожных путей.
   Никак не могу постичь теперь, почему мне  доставляло  такое  неизъяснимое
удовольствие  гнать  перед   собой   обруч,   останавливаться   и   кричать:
"Ландышевая". Пересадка на "Трубную". "Труба". "Конечная. Просьба освободить
вагоны". Я играла так часами. Наверное,  это  были  великолепные  физические
упражнения. Я со всей прилежностью  постигала  искусство  так  бросать  свой
обруч, чтобы он возвращался ко мне, этому трюку меня научил  один  из  наших
друзей - морских офицеров. Сначала у меня ничего не получалось, но я  упорно
пробовала снова и снова и наконец уловила нужное движение - как  же  я  была
счастлива!
   В  дождливые  дни  на  свет  появлялась  Матильда.  Большая  американская
деревянная лошадь-качалка. Матильду подарили сестре и брату еще  в  Америке,
когда они были маленькими. Ее привезли в Англию и теперь оставшуюся  от  нее
бледную тень - грива вылезла, краска облупилась,  хвост  исчез  и  т.  д.  -
поместили в примыкавшую к дому маленькую теплицу, не  путать  с  оранжереей,
помпезным сооружением, уставленным  горшками  с  бегонией,  геранью,  целыми
ярусами всевозможных папоротников и несколькими пальмами. Маленькая  теплица
называлась, сама не знаю почему, К. К. (а может быть, Кай  Кай?);  лишившись
всех  растений,  она  приютила  у  себя  крокетные  молотки,  обручи,  мячи,
сломанные садовые кресла, старые крашеные железные столы,  рваную  теннисную
сетку и Матильду.
   Матильда   работала   прекрасно   -   гораздо   лучше   всех   английских
лошадей-качалок, которых я когда-либо видела. Оседланная, она скакала вперед
и назад, вверх и вниз и, если ее  как  следует  пришпорить,  могла  запросто
сбросить седока. Рессоры,  нуждавшиеся  в  смазке,  отчаянно  стонали,  и  к
удовольствию  примешивалось   чувство   опасности.   Опять   же   прекрасная
тренировка. Неудивительно, что я была  тощей.  Компанию  Матильде  составлял
Верный, тоже заокеанского происхождения. Верный - маленький крашеный конь  с
педальной коляской. Вероятно, из-за долгих лет неподвижности  педали  больше
не крутились. Щедрая порция  смазки,  конечно,  сделала  бы  свое  дело,  но
существовал гораздо более легкий способ заставить Верного  служить.  Подобно
всем садам в Девоне, наш сад располагался на склоне холма. Мой метод состоял
в том, чтобы втащить Верного на  самую  верхушку  поросшего  травой  откоса,
осторожно  сесть  на  него  верхом,  прошептать  ему   на   ухо   что-нибудь
подбадривающее - и вот мы уже едем вниз,  сначала  медленно,  потом  набирая
скорость, так что мне приходится  тормозить  ногами,  чтобы  остановиться  у
самой араукарии в глубине сада. Потом я снова втаскивала Верного на вершину,
и все начиналось сначала.
   Спустя   несколько   лет   выяснилось,   что   в   наблюдении   за   этим
целеустремленным торжественным процессом, длившимся порой час кряду,  черпал
колоссальное удовольствие мой будущий зять.
   С уходом Няни я, конечно, потеряла  товарища  своих  игр.  Безутешная,  я
бродила по саду до тех пор, пока на помощь не пришел обруч.
   Как все дети, я, конечно, всегда стремилась вовлечь в свою  игру  сначала
маму, а потом кого-нибудь из слуг. Но в те времена,  если  в  чью-то  прямую
обязанность не входило играть с детьми, тем приходилось играть самим. Слуги,
хоть и настроенные очень дружелюбно, были по горло заняты своей  работой,  а
потому обычно я слышала в ответ:
   - А сейчас, мисс Агата, бегите играть. У меня полно дел.
   Доброта Джейн ограничивалась горстью изюма или кусочком сыра, которые она
давала мне, но с непременным условием съесть все это в саду.
   Так я оказалась в своем собственном мире с  моими  товарищами  по  играм.
Думаю, это прекрасно. Я никогда не  знала,  что  такое  скука,  унылое  "мне
нечего делать",  в  отличие  от  многих  женщин,  всю  жизнь  страдающих  от
одиночества и  не  знающих,  чем  себя  занять.  Свое  свободное  время  они
рассматривают как кошмар, а не  источник  наслаждения.  Если  вас  постоянно
развлекают, естественно, вы к этому привыкаете. И когда никто не обращает на
вас внимания, приходите в полное замешательство.
   Полагаю, из-за того, что подавляющее большинство  детей  начинают  теперь
ходить в школу очень рано и жизнь их организованна, они совершенно не знают,
куда себя деть  во  время  каникул,  и  отчаянно  скучают.  Я  всегда  очень
удивляюсь, когда они подходят ко мне со словами:
   - Ну мне совершенно нечего делать.
   Притворно ужасаясь, я спрашиваю:
   - У тебя ведь очень много игрушек, не правда ли?
   - Не очень.
   - Ну да, разве что два поезда, грузовики, краски да кубики. Ты не  можешь
поиграть сам?
   - Но я не умею играть один.
   - Вот как? А я умею. Нарисуй птичку, потом вырежь ее,  сделай  клетку  из
кубиков и посади птичку в клетку.
   Тучи расходятся, и примерно на десять минут воцаряется тишина.

   Перебирая в памяти прожитые годы, я  все  больше  и  больше  убеждаюсь  в
одном: мои пристрастия совершенно не изменились.
   Все, во что я любила играть в детстве, осталось любимым занятием  на  всю
жизнь.
   Например, игра в дом.
   Думаю, у меня было разумное  количество  игрушек:  кукольная  кроватка  с
настоящими простынями и одеялами и доставшиеся мне от брата и сестры кубики,
из которых можно было построить домик. Многие  игрушки  я  изобретала  сама.
Вырезала картинки из старых иллюстрированных  журналов  и  наклеивала  их  в
альбомы, сделанные из коричневой толстой  бумаги.  Разрезала  старые  рулоны
обоев и оклеивала ими коробки. Дело небыстрое.
   Но главное удовольствие в дни, когда нельзя было гулять в  саду,  конечно
же доставлял мне самый обыкновенный крашеный  кукольный  домик  со  свободно
подвешенной передней стеной, за которой открывались кухня, столовая  и  холл
на первом этаже, а на втором - две спальни  и  ванная  комната.  По  крайней
мере, с этого все  начиналось.  Потом,  постепенно,  предмет  за  предметом,
приобреталась мебель. Тогда в магазинах был  огромный  выбор  очень  дешевой
кукольной мебели. Мои карманные деньги по тем временам составляли  приличную
сумму. Она складывалась из  медяков,  которые  могли  заваляться  в  папиных
карманах. Я приходила к нему в комнату,  говорила  "доброе  утро",  а  потом
поворачивалась к туалетному столику посмотреть, что судьба уготовила мне  на
этот раз: двухпенсовик? пятипенсовик? Однажды целых восемь пенсов! А  иногда
вовсе ничего. Неизвестность делала ожидание волнующим.
   Я покупала всегда одно и то же. Немножко  конфет  -  из  жженого  сахара,
потому что мама признавала полезными только их.  Конфеты  делались  прямо  в
лавке мистера Уайтли, поэтому стоило пересечь ее порог, как по запаху  сразу
же можно было определить, что  изготавливается  сегодня:  характерный  запах
жженого сахара - значит ириски, острый - мятные  леденцы,  едва  уловимый  -
ананасовые,  довольно  неприятный,  совсем  слабый  -  ячменного  сахара   и
всепобеждающий  аромат  находившихся  в  процессе   приготовления   грушевых
леденцов.
   Все стоило одинаково: восемь пенсов за фунт. Я  тратила  четыре  пенса  в
неделю - по одному пенни за каждый  из  четырех  разных  сортов.  Один  пенс
полагалось откладывать на нужды беспризорных и бездомных детей (на  столе  в
холле стояла копилка); с сентября копились монеты на рождественские подарки,
которые  предстояло  купить,  помимо  сделанных  дома.  Остальное   шло   на
обзаведение моего кукольного домика.
   Я до сих пор помню  обворожительные  вещи,  которые  можно  было  купить.
Продукты, например. Маленькие картонные тарелочки с жареной курицей, яичница
с ветчиной,  свадебный  торт,  баранья  ножка,  яблоки  и  апельсины,  рыба,
бисквит, рождественский пудинг с  черносливом.  Плоские  коробки  с  ножами,
вилками и ложками. Наборы крошечных рюмок. И наконец, собственно  мебель.  В
моей гостиной стоял гарнитур из обитых голубым атласом стульев, к которым  я
постепенно подобрала софу и довольно громоздкое золоченое кресло.  Здесь  же
стояли туалетный столик с зеркалом, круглый полированный  обеденный  стол  и
уродливый столовый гарнитур, отделанный  оранжевой  парчой.  Лампы  и  вазы,
особенно вазы с цветами. Ну  и,  конечно,  все,  что  требуется  в  домашнем
хозяйстве: щетки, совки, метла, ведра, кастрюли.
   Вскоре мой кукольный домик стал похож на мебельный магазин.
   А можно - вдруг можно? - чтобы у меня был еще один кукольный домик?
   Мама не считала, что маленькой девочке  полагалось  иметь  два  кукольных
домика.  Но  почему  бы,  осенило  маму,  не  попробовать,  предложила  она,
использовать для этих целей буфет? Так в моем распоряжении оказался буфет  -
это был бешеный успех. В просторном пустом помещении, расположенном на самом
верху, папа когда-то задумывал сделать две спальни для гостей, но  сестре  и
брату так понравилось играть там, что оно  осталось  комнатой  для  игр.  По
стенам кое-где стояли полки с книгами и буфеты, посредине  было  пусто.  Мне
выделили буфет с  четырьмя  полками,  встроенный  в  стену.  Мама  разыскала
обрезки красивых обоев и разрешила мне наклеивать их на полки  как  коврики.
Собственно кукольный дом стоял на верху буфета, став теперь шестиэтажным.
   Дом, конечно, нуждался в семье, которая жила бы в нем.  Я  поселила  туда
папу и маму, двух детей и служанку,  куклу  с  фарфоровым  лицом  и  набитым
опилками тряпичным телом. Мама сшила из лоскутков кое-какую одежду для  них.
А папе даже наклеила на лицо маленькую черную бородку и усики.  Папа,  мама,
двое детей и няня. Не семья, а само совершенство. Не припоминаю, чтобы члены
семьи отличались какими-то особенностями характера, - они  никогда  не  были
для меня живыми людьми, существуя только как обитатели дома. Но когда  семья
усаживалась вокруг стола,  это  действительно  выглядело  здорово.  Тарелки,
рюмки, на первое - жареная курица и потом весьма изысканный розовый пудинг.
   Еще одним упоительным развлечением был переезд. Грузовой машиной  служила
большая картонная коробка. Мебель грузили в машину и за веревочку тянули  по
комнате, совершая  несколько  кругов,  пока  грузовик  не  останавливался  у
"нового дома". (Переезд совершался, по крайней мере, раз в неделю.)
   Сейчас мне совершенно ясно, что я продолжаю играть в домґа до сих пор.  Я
сменила бесчисленное множество домов, покупала дома, меняла  их  на  другие,
обставляла, отделывала, перестраивала. Дома! Благослови, Господь, дома!
   Но вернусь к воспоминаниям. Странное дело, когда начинаешь  собирать  их,
действительно вспоминаешь всю свою жизнь. То счастливые события, то -  очень
живо - страхи. Но что удивительно: боль и страдания всплывают с  трудом.  Не
хочу сказать, что не помню их, помню, но  не  чувствую.  Все,  что  касается
горестных моментов, задевает меня самым поверх-ностным  образом.  Я  говорю:
"Агата была страшно несчастна. У Агаты болели зубы". Но по-настоящему  я  не
испытываю при этом ни горя, ни боли. А с другой стороны,  вдруг  разлившийся
нежданный аромат липы - и я  с  головой  в  прошлом,  вновь  проживаю  день,
проведенный среди липовых деревьев, ощущаю наслаждение, с которым  бросилась
тогда на землю, запах горячей травы  и  внезапное  восхитительное  осознание
великолепия лета; совсем близко кедр, а чуть дальше за ним - река... Чувство
слияния с жизнью. В этот момент все возвращается ко мне. Не только  то,  что
возникло в голове как воспоминание, но и давнее пережитое ощущение, во  всей
полноте.
   Живо помню лютиковое поле. Наверное, мне было  лет  пять,  потому  что  я
гуляла с Няней. Мы жили у Тетушки-Бабушки в Илинге и как-то раз поднялись на
холм позади церкви святого Стефана. Вокруг простирались поля, но мы вышли на
одно, особенное, сплошь усыпанное лютиками. Я уверена, что  мы  ходили  туда
часто. Не знаю, что сохранила моя память,  -  первый  раз  или  какой-то  из
следующих, но волнение, овладевшее мною, я не  только  помню,  я  его  снова
ощущаю. Мне кажется, что за многие годы, прошедшие с тех пор,  я  больше  ни
разу не видела лютикового поля. Я видела несколько лютиков  в  поле,  но  не
более того. Огромное поле, сплошь из золотых лютиков, ранним летом - это и в
самом деле сказка, она и осталась со мной до сих пор.

   Что доставляет в жизни самое большое удовольствие? Осмелюсь предположить,
что это зависит от человека. Размышляя и припоминая, я прихожу к выводу, что
для меня это почти всегда мирные часы обычной повседневной жизни. Конечно же
именно тогда я ощущала самое  большое  счастье.  Украшать  голубыми  бантами
седую голову Няни, играть с Тони, проводить расческой пробор в шерсти на его
широкой спине, скакать на воображаемой лошади вброд  по  реке,  которую  моя
фантазия создала в нашем саду.  Гнать  обруч  через  все  станции  "Трубной"
железной дороги. Счастливые часы игр с мамой. В более поздние годы, во время
чтения Диккенса, у мамы, случалось, очки частенько сползали с  переносицы  и
голова клонилась вперед, а я отчаянным голосом будила ее:
   - Мама, ты же засыпаешь! - На что она с достоинством отвечала:
   - Ничего подобного, дорогая. Я нисколько не хочу спать.
   И несколько минут спустя засыпала. Помню, мне казалось, что она  выглядит
очень смешно, в очках, сползших на кончик  носа;  как  я  любила  ее  в  эти
минуты!
   Мысль довольно парадоксальная, но только в те мгновения, когда вы  видите
людей смешными, вы действительно понимаете, как сильно вы их  любите!  Можно
восхищаться красотой, умом или обаянием, но  все  это  лопнет,  как  мыльный
пузырь, при малейшем намеке на смешное. Любой девушке, собравшейся замуж,