может,  год.  Она
провела это время под Мюнхеном, в  одной  немецкой  семье,  изучая  немецкий
язык. Следующий ее сезон был лондонским.
   Здесь  ее  ждал  безоговорочный  успех,  ее  называли  одной   из   самых
привлекательных дебютанток года, и она развлекалась вовсю.  Я  лично  думаю,
что это пошло ей  на  пользу  -  придало  уверенности  в  себе  и  позволило
приобрести светские манеры, а также навсегда излечило от  безумного  желания
без конца участвовать в шумных забавах. Она сказала, что  подобный  опыт  не
был лишним, но больше совершать все эти глупости она не намерена.
   Я заговорила с Розалиндой о работе - при этом  присутствовала  ее  лучшая
подруга Сьюзен Норт.
   - Ты должна сделать выбор, - безапелляционно заявила я дочери. - Мне  все
равно, чем ты займешься, но надо что-то делать. Почему бы  не  выучиться  на
masseuse?* Это всегда пригодится в жизни. Или  изучи  искусство  аранжировки
цветов.
   - О, этим сейчас все увлекаются,  -  возразила  Сьюзен.  В  конце  концов
девочки пришли ко мне и сообщили, что решили заняться фотографией.  Я  очень
обрадовалась, так как и сама хотела более серьезно заняться ею. На раскопках
большую часть снимков приходилось делать мне,  и  я  считала,  что  уроки  в
фотостудии окажутся для меня весьма полезными, ведь я мало  что  понимала  в
этом деле. Столько наших находок надо было снимать прямо на месте  раскопок,
вне студийных условий. И поскольку некоторым из них  предстояло  остаться  в
Сирии, было чрезвычайно важно сделать с них как можно более хорошие  снимки.
Я с энтузиазмом принялась рассуждать  на  эту  тему  и  вдруг  увидела,  что
девочки прыскают со смеху.
   - Мы имеем в виду вовсе не то, что ты,  -  сказала  Розалинда.  -  Мы  не
собираемся брать уроки фотографии.
   - А что вы собираетесь делать? - обескураженно спросила я.
   - Мы будем сниматься в купальных и других костюмах для рекламы.
   Я была страшно шокирована и не сочла необходимым это скрывать.
   - Вы не будете сниматься для рекламы в купальных костюмах, - заявила я. -
Даже слышать об этом не желаю!
   - Мама ужасно старомодна, - со вздохом  сказала  Розалинда.  -  Множество
девушек позируют для рекламы. И между ними существует большая конкуренция.
   - А у нас есть несколько знакомых фотографов, - подхватила Сьюзен, - и мы
могли бы убедить кого-нибудь из них снять одну из нас на обертку мыла.
   Я продолжала настаивать на своем вето, и  в  итоге,  сдавшись,  Розалинда
сказала, что подумает об уроках фотографии.  В  конце  концов,  решила  она,
можно же и самим фотографировать манекенщиц - и не обязательно  в  купальных
костюмах.
   - Пусть это будут настоящие костюмы, застегнутые  до  самого  подбородка,
если тебе так нравится, - сказала она.
   Итак, в один прекрасный день я отправилась в фотошколу Рейнхардта  и  то,
что я там увидела, так меня заинтересовало, что я записала на курс  обучения
не их, а себя. Они разразились безудержным смехом.
   - Мама попалась вместо нас! - воскликнула Розалинда.
   - О, бедная, голубушка, вам будет так тяжело! - подхватила Сьюзен.
   И мне действительно было тяжело, я очень  уставала!  В  первый  же  день,
пытаясь снять звездопад, я так набегалась, а потом так вымоталась,  проявляя
негативы и делая все новые и новые отпечатки, что едва стояла на ногах.
   В  фотошколе  Рейнхардта  было  много   разных   отделений,   включая   и
коммерческое. Я выбрала  именно  его.  В  то  время  была  мода:  чтобы  все
выглядело как можно менее похожим на себя самое. К примеру, фотограф клал на
стол шесть столовых ложек, затем взбирался на стремянку,  свешивался  с  нее
вниз головой и  таким  образом  добивался  необычного  ракурса  или  получал
изображение не в фокусе. Существовала также тенденция  помещать  изображение
не в центре снимка, а где-нибудь в углу или так, чтобы часть объекта уходила
за пределы фотографии, даже на  портрете  могла  присутствовать  лишь  часть
лица. Все это были  новомодные  веяния.  Я  принесла  в  фотошколу  головку,
вырезанную из букового дерева, и экспериментировала, снимая ее  через  самые
разные фильтры -  красный,  зеленый,  желтый,  чтобы  получить  всевозможные
эффекты, каких только  можно  добиться  в  искусстве  фотографии  с  помощью
светофильтров.
   Человеком, не разделявшим моего творческого энтузиазма, был бедный  Макс.
Ему требовались снимки, сделанные в манере,  противоположной  той,  какую  я
тогда осваивала. Он хотел, чтобы объект выглядел именно таким, каков он есть
на самом деле, чтобы было видно как можно больше деталей, чтобы  ракурс  был
точным и так далее.
   -  Не  кажется  ли  тебе,  что  само  по   себе   это   ожерелье   весьма
невыразительно? - бывало, вопрошала я.
   - Нет, не кажется, - твердо отвечал Макс. - Ты сняла  его  так,  что  оно
получилось каким-то смазанным и перекрученным.
   - Но теперь оно выглядит так привлекательно!
   - Мне не нужно, чтобы оно выглядело привлекательно, - отвечал Макс, - мне
нужно, чтобы оно выглядело таким, какое оно есть. И ты забыла положить рядом
линейку.
   - Но она разрушает художественное  впечатление!  С  ней  снимок  выглядит
ужасно!
   - Ты должна показать, каков размер объекта, - вразумлял меня Макс. -  Это
чрезвычайно важно.
   - Но можно, по крайней мере, поместить ее внизу, под названием?
   - Нет, это будет совсем другое дело. Линейка должна быть отчетливо  видна
и находиться рядом.
   Я вздыхала, понимая,  что  мои  художественные  искания  мешают  делу,  и
вынуждена   была   просить   своего   преподавателя   дать   мне   несколько
дополнительных  уроков  -  для  овладения  мастерством  съемки  предметов  в
естественных ракурсах. Ему это удовольствия не  доставило,  так  как  он  не
одобрял поставленной мною задачи, но уроки пошли мне на пользу.
   Во всяком случае, я поняла одно: о том,  чтобы  снять  предмет,  а  потом
переснимать его, так как предыдущий снимок не удался, не должно быть и речи.
В фотошколе Рейнхардта менее десяти проб никто не делал,  каков  бы  ни  был
объект, большинство же учащихся предпринимало попыток двадцать. Это  страшно
выматывало, и, возвращаясь домой, я часто жалела, что ввязалась в это  дело.
К следующему утру, правда, все проходило.
   Однажды Розалинда приезжала к нам в  Сирию,  и  мне  показалось,  что  ей
понравилось на раскопках. Макс иногда просил ее делать для  него  зарисовки.
Она исключительно хорошо рисует  и  прекрасно  выполняла  задания,  но  беда
Розалинды заключается в том, что она, как и ее чудаковатая  мать,  постоянно
стремится к совершенствованию, поэтому, сделав первый рисунок,  она  тут  же
порвала его, сделала еще серию и в конце концов сообщила Максу:
   - Они никуда не годятся - я их все порву!
   - Не нужно их рвать, - убеждал Макс.
   - Все равно порву, - упорствовала Розалинда.
   Однажды между ними произошла бурная сцена: Розалинда дрожала  от  ярости,
Макс тоже разозлился не  на  шутку.  Рисунки  раскрашенных  горшков  удалось
спасти, и позднее они вошли  в  книгу  Макса  о  Телль-Браке,  но  Розалинда
никогда не была ими довольна.
   Шейх предоставил нам лошадей, и Розалинда совершала верховые  прогулки  в
сопровождении  Гилфорда  Белла,  молодого   архитектора,   племянника   моей
австралийской подруги Эйлин Белл.  Он  был  очень  славным  юношей  и  делал
чудесные  карандашные  эскизы  амулетов,  найденных  в   Браке.   Это   были
симпатичные маленькие фигурки лягушек, львов, баранов, быков. Мягкая  манера
Гилфорда накладывать  тени  оказалась  самым  подходящим  для  них  способом
изображения.
   В то лето Гилфорд гостил у нас в Торки,  и  в  один  прекрасный  день  мы
увидели объявление, что продается дом, который я знала с детства, - Гринвей,
стоявший на берегу Дарта, усадьба, которую моя мать считала - и я  полностью
разделяла ее мнение - самой лучшей из всех, расположенных вдоль реки.
   - Пойдем посмотрим, - предложила я. - Мне будет  приятно  снова  побывать
там, я не видела Гринвей с тех самых пор, когда мама водила  меня  туда  еще
ребенком.
   Итак, мы  отправились  в  Гринвей  и  убедились,  что  дом  и  парк  были
действительно хороши.
   Белый особняк в георгианском стиле, построенный в 1780 -  1790  годах,  и
роща со множеством прекрасных деревьев и кустов,  простирающаяся  до  самого
Дарта, - идеальное имение, о таком можно мечтать. Поскольку мы изображали из
себя покупателей, я  поинтересовалась  ценой,  впрочем,  весьма  равнодушно.
Должно быть, я неверно расслышала ответ:
   - Вы сказали шестнадцать тысяч? - переспросила я.
   - Шесть тысяч.
   - Шесть тысяч?! - Я не верила своим ушам.
   По дороге домой мы обсуждали услышанное.
   - Это неправдоподобно дешево, - сказала я. - Там тридцать три акра. И мне
кажется, что дом в приличном состоянии, нуждается лишь в отделке, вот и все.
   - Почему бы тебе не купить его? - спросил Макс.  Услышать  это  от  Макса
было такой неожиданностью, что у  меня  перехватило  дыхание.  -  Тебя  ведь
беспокоит Эшфилд, по-моему.
   Я понимала, что он имеет в виду. Эшфилд сильно изменился. Там, где прежде
стояли дома наших соседей - такие же виллы, как наша, -  теперь  возвышалось
огромное здание средней школы, закрывавшее вид, и весь  день  нам  не  давал
покоя детский крик. По другую  сторону  выстроили  дом  для  душевнобольных.
Оттуда время от времени доносились странные звуки, а  в  нашем  саду  иногда
появлялись  необычные  посетители.   Официально   они   не   были   признаны
сумасшедшими, поэтому им разрешалось делать все, что заблагорассудится, и  у
нас уже случилось несколько неприятных историй.
   Как-то появился дюжий  полковник  в  пижаме,  размахивавший  клюшкой  для
гольфа и уверенный, что ему приказано уничтожить всех кротов в нашем саду; в
другой раз он явился расправиться с собакой, потому что она  лаяла.  Сиделки
приносили свои извинения, уводили его, уверяя, что он абсолютно безопасен, у
него лишь легкое психическое расстройство, но нас это тревожило, а гостившие
у нас дети пару раз были не на шутку напуганы. Когда-то  вся  эта  местность
представляла собой тихий сельский уголок в пригороде  Торки:  три  виллы  на
холме да дорога, ведущая к деревне. Сочные зеленые луга, где весной я любила
наблюдать за ягнятами, теперь  сплошь  застроены  маленькими  домишками.  На
нашей улице не осталось ни одного знакомого. Эшфилд превратился в пародию на
себя самого.
   И все же едва ли это было достаточным  основанием  для  покупки  Гринвея.
Хоть он мне и очень нравился. Я знала, что  Макс  никогда  по-настоящему  не
любил Эшфилд. Он мне этого не говорил, но я чувствовала. Думаю,  он  немного
ревновал меня к нему, потому что Эшфилд был той частью моей жизни, в которой
его еще не было, - то  была  только  моя  жизнь.  Вот  у  него  и  вырвалось
непроизвольно: "Почему бы тебе его не купить?" - о Гринвее.
   Мы начали изучать вопрос серьезно. Гилфорд нам помогал. Он осмотрел дом с
профессиональной точки зрения и сказал:
   - Мой вам совет: снесите полдома.
   - Снести полдома?!
   - Да. Видите ли, все заднее крыло -  викторианское.  Оставьте  ту  часть,
которая построена в 1790 году, а все позднейшие  пристройки  ликвидируйте  -
биллиардную, кабинет, кладовую и новую ванную наверху.  Дом  станет  гораздо
легче и строже. Изначально это, в сущности, очень красивый дом.
   - У нас не останется ванной, если мы снесем викторианскую, - заметила я.
   -  Ванную  нетрудно  устроить  на  верхнем  этаже.  А  кроме  того,   это
значительно снизит для вас местный налог на недвижимость.
   Итак, мы купили Гринвей и с  помощью  Гилфорда  вернули  ему  изначальный
облик. Устроили ванные  комнаты  наверху,  внизу  -  небольшой  туалет,  все
остальное сохранили в неприкосновенности.  Ах,  если  бы  я  обладала  даром
предвиденья!  Тогда  я  избавилась  бы  и  от  значительной  части  дворовых
построек: огромной  кладовой  для  продуктов,  дровяного  сарая,  нескольких
кухонных строений. А вместо этого устроила бы  маленькую  кухню  в  доме,  в
нескольких шагах от столовой, чтобы можно было обходиться без  прислуги.  Но
кто же тогда  мог  знать,  что  настанет  день,  когда  нельзя  будет  найти
прислугу? Поэтому кухонное крыло не тронули. Когда перепланировка и  отделка
- я хотела иметь простые белые стены - закончились, мы переехали.
   Сразу же после этого - не успели еще улечься  наши  восторги  -  началась
вторая мировая война. Она не была громом среди ясного неба,  как  в  1914-м.
Нас предупреждали: был ведь Мюнхен, но  мы  прислушивались  к  бодрым  речам
Чемберлена и, когда он обещал мир всем живущим поколениям, верили ему.
   Однако мир нам дарован не был.

   Часть десятая
   ВТОРАЯ ВОЙНА
   Глава первая
   И вот снова война. Она не походила на предыдущую. Все  ожидали,  что  она
будет такой же, вероятно, потому, что  людям  свойственно  пользоваться  уже
известными  представлениями.   Первая   война   вызвала   шок   непонимания,
воспринималась как нечто неслыханное, невозможное, такое, чего никто из ныне
живущих не мог припомнить, чего не могло случиться.  На  сей  раз  все  было
по-другому.
   Прежде всего все были невероятно поражены тем, что ничего не происходило.
Мы ожидали услышать, что в первую же ночь Лондон подвергся бомбардировке. Но
Лондон бомбардировке не подвергся.
   Помню, все звонили друг другу. Пегги Маклеод, моя приятельница по Мосулу,
врач, позвонила с Восточного побережья, где у них с мужем была  практика,  и
спросила, не приму ли я их детей. Она сказала: "Мы  здесь  так  напуганы,  -
говорят, именно отсюда все начнется. Если ты согласна приютить наших  детей,
я немедленно привезу их на машине". Я ответила  -  конечно,  пусть  привозит
детей и няню, если та пожелает. На том и порешили.
   Пегги Маклеод прибыла через сутки. Она ехала без остановок целый  день  и
целую ночь, пересекла всю Англию  и  привезла  моего  трехлетнего  крестника
Кристала и пятилетнего Дэвида. Пегги была  измотана.  "Не  знаю,  что  бы  я
делала без бензедрина*, - сказала она. - Посмотри, у меня есть еще упаковка.
Я отдам ее тебе. Когда-нибудь, когда у тебя совсем  не  останется  сил,  она
тебе пригодится". Я все еще храню ту маленькую плоскую коробочку бензедрина,
я ею так и не воспользовалась, но всегда берегла, надеясь, что это  само  по
себе поможет избежать момента, когда у меня "совсем не останется сил".
   Мы более или менее наладили наш новый быт и ждали, что вот-вот что-нибудь
случится. Но поскольку ничего не случалось, мало-помалу  вернулись  к  своим
обычным занятиям, к которым,  впрочем,  добавились  и  другие,  связанные  с
войной.
   Макс вступил в отряд самообороны,  имевший  в  то  время,  прямо  скажем,
опереточный вид. У них было очень мало винтовок - думаю, одна на  восьмерых.
Макс каждую ночь выходил на дежурство. Некоторым участникам отряда их  новая
роль очень нравилась,  а  некоторые  жены,  напротив,  весьма  подозрительно
относились к их ночной караульной деятельности. И впрямь, по мере  того  как
шли месяцы и ничего не происходило, их дежурства  превратились  в  шумные  и
веселые сборища. В конце концов Макс решил ехать в Лондон.  Как  и  все,  он
требовал, чтобы его отправили за границу, чтобы дали какое-нибудь  настоящее
дело, но единственным ответом,  который  они  получали,  был:  "В  настоящий
момент ничего нельзя сделать. Никто не требуется".
   Я поехала в торкийскую  больницу  и  попросила  разрешения  поработать  в
аптеке, чтобы освежить свои знания  на  случай,  если  понадоблюсь  позднее.
Поскольку раненые ожидались  со  дня  на  день,  заведующая  аптекой  охотно
согласилась. Она познакомила меня с новыми препаратами  и  оборудованием.  В
основном положение улучшилось по сравнению  с  временами  моей  молодости  -
появилось множество новых пилюль,  таблеток,  присыпок,  мазей  и  жидкостей
прочих готовых форм.
   Как бы то  ни  было,  война  началась  не  в  Лондоне,  не  на  Восточном
побережье, она началась в нашей части мира. Дэвид Маклеод, в высшей  степени
смышленый мальчик, был без ума от  самолетов  и  прилагал  огромные  усилия,
чтобы научить меня различать их марки. Он  показывал  мне  "мессершмитты"  и
другие немецкие машины на картинках, а "харрикейны" и "спитфайры" - в небе.
   - Ну, на этот раз ты правильно рассмотрела? - нетерпеливо спрашивал он. -
Видела, что это был за самолет?
   Он летел так высоко - крапинка в небе, но я робко предполагала,  что  это
"харрикейн".
   - Нет, - презрительно фыркал Дэвид. - Ты опять ошиблась. Это "спитфайр".
   Однажды, глядя в небо, он заметил:
   - Над нами летит "мессершмитт".
   - Нет, дорогой, - возразила я, - это не "мессершмитт", это  наш  самолет,
"харрикейн".
   - Это не "харрикейн".
   - Ну, значит, "спитфайр".
   - Это не "спитфайр", это  "мессершмитт".  Разве  ты  не  можешь  отличить
"харрикейн" или "спитфайр" от "мессершмитта"?
   - Но это не может быть "мессершмитт", - сказала я. В этот самый момент на
склон холма упали две бомбы.
   Дэвид, чуть не плача, укоризненно сказал: "Я же  говорил  тебе,  что  это
"мессершмитт", а ты не верила!"
   Как-то, когда дети переправлялись с няней на другой  берег  в  лодке,  на
реку спикировал самолет и обстрелял из пулеметов суда, находившиеся на воде.
Пули свистели рядом с няней и детьми, и они вернулись домой потрясенные.
   - Может быть, лучше позвонить миссис Маклеод? - сказала  няня.  Так  я  и
поступила.
   Мы с Пегги обсудили, что делать дальше.
   - Здесь ничего такого пока не было, - сказала Пегги, - но,  думаю,  может
начаться в любую минуту. Полагаю, детям не следует сюда возвращаться. А ты?
   - Будем надеяться, что и здесь это больше не повторится, - ответила я.
   Дэвида потряс вид падающих бомб, и  он  потребовал,  чтобы  ему  показали
место, где они упали. Две разорвались у  реки,  в  Диттишеме,  другие  -  на
склоне холма, позади нашего дома. Мы обнаружили  одну  из  них,  продравшись
через заросли крапивы, преодолев пару изгородей и, наконец, натолкнувшись на
трех фермеров, разглядывавших бомбовую воронку на лугу и еще одну бомбу,  не
взорвавшуюся при падении.
   - Нечистый тебя задери, - сказал один из фермеров, с чувством пиная ногой
неразорвавшуюся бомбу. - Какая гнусность,  скажу  я  вам,  сбрасывать  такие
штуки на землю! Гнусность!
   Он снова пнул бомбу. Мне казалось, было бы  гораздо  лучше,  если  бы  он
этого не делал, но он, по-видимому, желал таким  образом  продемонстрировать
свое возмущение всеми деяниями Гитлера.
   - Даже взорваться как положено не могут, - презрительно фыркнул он.
   Это, разумеется, были очень маленькие бомбы по сравнению  с  теми,  какие
довелось видеть позднее, во время той  войны,  но  это  были  бомбы:  первая
встреча с врагом. На следующий день пришла  весть  из  Корнверси,  маленькой
деревушки вверх  по  течению  Дарта:  там  самолет  спикировал  на  школьную
площадку и обстрелял игравших на ней детей. Одна из классных дам была ранена
в плечо.
   Теперь Пегги позвонила мне и сообщила, что организовала для детей переезд
в Кольвин-Бей, к бабушке. Там было спокойно, во всяком случае, так казалось.
   Мне было ужасно жаль, что дети уехали.  Вскоре  после  этого  я  получила
письмо от некой миссис Арбатнот с просьбой сдать ей дом. С началом  бомбежек
детей стали эвакуировать в  разные  концы  Англии.  Она  хотела  поселить  в
Гринвее детей из Сент-Панкраса.
   Казалось, война перенеслась из нашей части мира в другую: бомбежек больше
не было. В установленный срок прибыли мистер и миссис Арбатнот, они  приняли
дом у моего дворецкого и его жены и поселили в нем двух больничных сестер  и
десятерых детей. Я решила ехать в Лондон, к Максу, где он работал над картой
турецкого рельефа.
   Перед прибытием нашего поезда в Лондоне только что кончился налет.  Макс,
встретив меня на Пэддингтонском вокзале, повез в квартиру на Хафмун-стрит.
   - Боюсь, это не слишком приятное место, - сказал он, извиняясь, -  но  мы
можем подыскать что-нибудь другое.
   Тот факт, что дом, куда мы приехали