отделку комнат под  странным  предлогом,  что
стены были покрашены всего за год или два до того, как они забрали наш  дом.
Согласились лишь частично оплатить покраску. Не знаете, как можно  покрасить
три четверти комнаты? Однако лодочный сарай пострадал весьма значительно:  в
стенах недоставало кирпичей, ступеньки были сломаны и прочее в том же  роде,
а это уже считалось конструктивным ущербом и оценивалось  недешево,  за  это
они обязаны были платить. Таким образом, получив деньги за сарай,  я  смогла
отремонтировать кухню.
   Другое  тяжелое   сражение   пришлось   выдержать   из-за   клозетов.   В
Адмиралтействе утверждали, что это я должна им, потому что клозеты  являются
якобы элементом благоустройства. Я  отвечала,  что  вряд  ли  можно  считать
благоустройством возведение четырнадцати ненужных мне клозетов поблизости от
кухни. Если там что и нужно, так это  погреб,  дровяной  сарай  и  кладовая,
каковые там изначально и были. Они  настаивали,  что  четырнадцать  клозетов
очень пригодятся, если в доме будет организована женская школа.  Я  заверяла
их, что в доме не будет организована женская школа. На  один  дополнительный
клозет я, впрочем, великодушно согласилась. Но они стояли на своем: либо они
сносят все клозеты, либо стоимость их сооружения будет удержана из суммы,  в
которую оценят ущерб, нанесенный усадьбе. Тогда, как Червонная Королева*,  я
заявила: "Головы им - долой!"
   Адмиралтейству это грозило многими хлопотами и расходами, но делать  было
нечего. К тому же мистер Адамс заставлял рабочих возвращаться снова и снова,
чтобы сделать все как положено, поскольку они все время  оставляли  трубы  и
какую-то арматуру торчать из земли. Кроме того, он заставил их водворить  на
место оборудование сарая и кладовой. Борьба была долгой и изнурительной.
   Настал день, когда пришли грузчики и снова расставили наши вещи по  дому.
Удивительно, но  вещи  пострадали  совсем  незначительно,  если  не  считать
съеденных молью ковров. Постояльцам было велено принять меры защиты от моли,
но они пренебрегли распоряжением из  ложного  оптимизма.  "К  Рождеству  все
закончится!" - считали они тогда. От сырости пропало несколько книг,  но  на
удивление мало. Крыша над гостиной осталась цела,  и  мебель  сохранилась  в
очень приличном состоянии.
   Как прекрасен был Гринвей в  своем  величавом  запустении!  Но  я  хотела
знать, удастся ли нам когда-нибудь снова  расчистить  дорожки  или  хотя  бы
найти, где они раньше были. С каждым днем сад становился все более диким;  в
окрестностях его, видимо,  за  таковой  и  почитали.  Приходилось  постоянно
разворачивать едущие напрямик машины. А по весне  люди  свободно  ходили  по
парку, выдергивая рододендроны и беспечно  ломая  кусты.  Конечно,  какое-то
время после того, как ее освободило Адмиралтейство,  усадьба  пустовала.  Мы
жили в Лондоне, поскольку Макс все еще работал в  Министерстве  авиации.  За
домом никто не следил, любой был волен войти и взять что пожелает - вот люди
и рвали цветы, а также обламывали ветви.
   Но наконец мы смогли туда перебраться, и жизнь пошла своим чередом,  хоть
и не так, как прежде. Мы испытывали облегчение от  того,  что  мир  все-таки
наступил, но уверенности, что он воцарился надолго, и вообще  определенности
в отношении будущего у нас не  было.  Мы  словно  нащупывали  жизнь  заново,
благодарные за то, что Бог сохранил нас друг для друга,  мы  как  бы  делали
пробные попытки, чтобы посмотреть,  что  из  этого  получится.  Беспокойство
вызывали дела. Приходилось заполнять  массу  анкет,  подписывать  контракты,
улаживать налоговые недоразумения, - словом, разбираться в хаосе, в  котором
никто ничего не смыслил.
   Лишь теперь, оглядываясь назад, на то, что  написала  за  годы  войны,  я
по-настоящему осознаю, что сделала невероятно много. Думаю, объясняется  это
тем, что в то время ничто меня не отвлекало: никакой светской жизни не было,
практически никто никуда не выходил по вечерам.
   Кроме того, в первый год войны я написала две книги сверх нормы - сделала
это, опасаясь, что меня убьют  во  время  налета.  Поскольку  работала  я  в
Лондоне, вероятность такого исхода была велика. Одну, первую, я написала для
Розалинды, в ней действовал Эркюль Пуаро; другую, с мисс Марпл - для  Макса.
Написав, я положила их в банковский сейф и официально  оформила  дарственную
на авторские  права  Розалинде  и  Максу.  Полагаю,  рукописи  были  надежно
застрахованы от любых неприятностей.
   - Когда вы вернетесь с похорон или с заупокойной службы, - объяснила я, -
вас будет греть сознание, что у каждого из вас есть по моей книге.
   Они ответили, что предпочитают книгам меня  самое,  на  что  я  заметила:
"Надеюсь, что так". И мы все посмеялись.
   Не понимаю, почему людей всегда так смущают  разговоры  о  смерти.  Милый
Эдмунд Корк, мой  агент,  всегда  очень  расстраивался,  когда  я  говорила:
"Хорошо, но предположим, я умерла". На самом деле вопрос о смерти так  важен
в наши дни, что его нужно обсуждать. Насколько я смогла понять из объяснений
адвокатов и налоговых инспекторов - надо  признать,  правда,  что  поняла  я
очень немного, - моя кончина обернется для  моих  родственников  неслыханным
бедствием, их спасение состоит только в том, чтобы сохранять мне  жизнь  как
можно дольше!
   Увидев, как повысились налоги, я не без удовольствия подумала, что мне не
стоит теперь так уж  утруждать  себя  работой:  одной  книги  в  год  вполне
достаточно. Написав две, я едва ли получу больше, чем  написав  одну  -  это
лишь потребует от меня лишних усилий. Разумеется, прежнего  стимула  уже  не
было.  Если  придет  в  голову  что-то  из  ряда  вон  выходящее,  что   мне
действительно захочется написать, тогда другое дело.
   Примерно тогда же мне позвонили из Би-би-си и спросили,  не  смогу  ли  я
написать короткую радиопьесу,  которую  они  хотели  включить  в  программу,
посвященную некоему торжеству, связанному с королевой Мэри*.  Она  пожелала,
чтобы в передаче было что-нибудь мое, поскольку ей нравились мои  книги.  Не
могла бы я написать что-нибудь в очень короткий срок?  Идея  показалась  мне
увлекательной. Я ее  обдумала,  расхаживая  по  комнате  взад-вперед,  затем
позвонила им и сказала "да". Мне пришла в голову мысль, вполне, с моей точки
зрения, подходящая, и я сочинила радиоскетч под названием "Три слепые мыши".
Насколько мне известно, королеве он понравился.
   Казалось бы,  на  том  дело  и  закончилось,  но  вскоре  мне  предложили
переделать этот радиоскетч в рассказ. Я назвала его "Западня" и впоследствии
инсценировала, режиссером той весьма успешной постановки был Питер  Сондерс.
Мне самой "Западня" так понравилась, что я подумала, не продолжить  ли  свои
драматургические упражнения? Почему бы вместо книги не написать  пьесу?  Это
гораздо приятнее. Одна книга в год обеспечивает необходимый доход, поэтому я
могу доставить себе удовольствие и написать пьесу.
   Чем больше я размышляла о "Трех слепых мышах", тем больше убеждалась, что
из этой двадцатиминутной радиопьесы можно  сделать  детективный  боевик  для
сцены в трех актах. Придется добавить пару персонажей, расширить  экспозицию
и фабулу и детальнее выписать развитие действия. Думаю, одно из  преимуществ
"Мышеловки" - так  называется  сценическая  версия  "Трех  слепых  мышей"  -
состоит в том, что она выросла как бы из конспекта, я  наращивала  мышцы  на
кости скелета. Каркас существовал с самого  начала,  что  позволило  создать
добротную конструкцию.
   Названием пьесы я полностью обязана своему зятю Энтони Хиксу,  о  котором
пока ничего не рассказывала. Энтони для нас - не воспоминание,  он  вошел  в
нашу жизнь позднее и сейчас с нами; представить себе не могу,  как  мы  жили
когда-то без него. Он не только один из самых  добрых  людей,  встречавшихся
мне в жизни, но и выдающаяся, чрезвычайно интересная личность. У  него  есть
идеи. Он может  зажечь  любую  собравшуюся  за  столом  компанию  неожиданно
поставленной проблемой. Не успеешь глазом моргнуть, как все  уже  яростно  о
ней спорят.
   Когда-то он изучал санскрит и тибетские диалекты, со знанием  дела  может
рассуждать о бабочках, редких кустарниках,  юриспруденции,  марках,  птицах,
нантгарском фарфоре, древностях, об атмосфере и климате. Если  у  него  есть
недостаток, так это то, что он слишком много говорит о винах. Впрочем,  быть
может, здесь я несправедлива - просто мне не нравится предмет.
   Когда  выяснилось,  что  изначальное   название,   "Три   слепые   мыши",
использовать нельзя, так как пьеса с таким заглавием  уже  имеется,  мы  все
стали ломать голову над новым. Энтони пришел и сразу же сказал:  "Мышеловка"
- и мы тут же согласились.
   Ему, думаю, должна бы причитаться часть гонорара, но тогда и в голову  не
могло прийти, что именно этой пьесе суждена долгая сценическая судьба.
   Меня часто спрашивают, чем объяснить успех "Мышеловки". Обычно я отвечаю:
"Удачей!" - потому что пьесе действительно сопутствовала удача. Полагаю,  на
девяносто девять процентов именно удаче она обязана успехом. Но, кроме того,
есть у меня  еще  одно  предположение,  объясняющее  счастливую  театральную
судьбу "Мышеловки". По-моему, в этой пьесе есть понемногу для  каждого,  вот
почему она нравится людям разных возрастов  и  вкусов:  молодым  и  пожилым,
Мэтью и его итонским друзьям; позднее Мэтью с  удовольствием  водил  на  нее
своих университетских приятелей, и даже высоколобым оксфордским  профессорам
она нравилась. Думаю, можно сказать без  самодовольства,  но  и  без  ложной
скромности, что для сочинения такого рода - а это легкая  пьеса,  в  которой
есть и юмор и притягательность боевика, - она хорошо сработана. По мере того
как события разворачиваются, зрителю все время хочется знать, что же дальше,
а угадать, куда повернет сюжет в следующие несколько  минут,  трудно.  Нужно
также сказать, что обычно,  если  спектакль  идет  долго,  рано  или  поздно
исполнителям их роли надоедают и персонажи окарикатуриваются. С "Мышеловкой"
этого не произошло - в этом спектакле  все  исполнители  по-прежнему  играют
реальных людей.
   Когда-то давно муниципалитет поселил трех сирот на некоей  ферме,  где  о
них не заботились и плохо с ними обращались.  Один  из  детей  в  результате
умер. Другой, несколько неуравновешенный психически, вырос с мыслью о мести.
В тех местах происходит, если помните, убийство, совершенное кем-то,  долгие
годы вынашивавшим детскую, затаенную жажду мести. Все весьма правдоподобно.
   Теперь о персонажах: молодая, отчаявшаяся женщина, живущая только мыслями
о будущем; юноша, который прячется от жизни и мечтает о  материнской  опеке;
мальчик, по-детски стремящийся отомстить  жестокой  женщине,  из-за  которой
погиб Джимми, и молодой школьной учительнице, не сумевшей спасти его, -  все
они, как  мне  представляется,  должны  казаться  зрителю  вполне  реальными
людьми.
   В первой  постановке  ведущие  роли  исполняли  Ричард  Аттенборо  и  его
очаровательная жена Шила Сим.  Какой  это  был  чудесный  спектакль!  Актеры
казались влюбленными в пьесу, верили в нее, и  Ричард  Аттенборо  отнесся  к
своей роли очень вдумчиво. Я получала огромное удовольствие, присутствуя  на
репетициях - на всех.
   И наконец состоялась премьера. Надо сказать, что у  меня  вовсе  не  было
ощущения большого успеха или даже чего-то  похожего.  Я  понимала,  что  все
прошло весьма удачно, но, помнится, никак не могла  сообразить,  первое  это
представление или нет. Кажется, перед началом гастролей в Оксфорде, куда  мы
ехали с несколькими друзьями, я с грустью подумала, что как автор села между
двух стульев: ввела слишком много забавных эпизодов, в зале  чересчур  много
смеются, и это снижает необходимое напряжение. Да,  помню,  меня  это  очень
огорчало.
   Но Питер Сондерс мягко кивнул мне и сказал: "Не волнуйся! Мой  прогноз  -
пьеса удержится больше года, уж четырнадцать-то  месяцев  я  точно  буду  ее
давать".
   - Нет, столько она не продержится, - ответила я. - Ну,  от  силы  восемь.
Да, думаю, восемь месяцев.
   Когда я пишу эти строки, подходит к  концу  тринадцатый  год,  как  пьеса
остается  в  репертуаре*,  в  спектакле   сменилось   бессчетное   множество
исполнителей. Театру "Эмбэссадорз" за это время пришлось полностью  заменить
кресла в зрительном зале и занавес. Недавно я слышала, что они  обновляют  и
декорации - старые истрепались. А зрители все ходят на спектакль.
   Мне с трудом верится в это. Почему легкая, развлекательная пьеса держится
в репертуаре вот уже тринадцать лет? Вот и не верь, что чудеса существуют на
свете!
   Кому идут доходы? Как и все доходы, главным образом, разумеется, они идут
на уплату налогов. Но кто получает то, что остается?  Я  передала  права  на
многие свои книги другим людям.  Доход  от  публикаций  рассказа  "Святилище
Астарты",  например,  идет   в   благотворительный   фонд   Вестминстерского
аббатства, от других произведений - тому или иному из моих  друзей.  Гораздо
приятнее написать книгу и непосредственно передать кому-то права на нее, чем
вручать чеки или вещи. Вы скажете - а какая, собственно, разница? Но разница
есть. Права на одну из моих книг принадлежат племянникам моего мужа, и  хоть
опубликована она много лет назад, они до сих пор получают кругленькую  сумму
с переизданий. Свою часть прав на фильм по "Свидетелю  обвинения"  я  отдала
Розалинде.
   Что касается "Мышеловки", то все права на нее  принадлежат  моему  внуку.
Мэтью, безусловно, всегда был самым  везучим  у  нас  в  семье,  и  подарок,
обернувшийся большими деньгами, конечно же должен был достаться ему.
   Особое удовольствие принесло мне написание рассказа -  издатели,  правда,
обозначили жанр как повесть, нечто среднее  между  романом  и  рассказом,  -
доход от которого пошел на изготовление витража для моей  церкви  в  Черстон
Феррерс.  Это  прелестная  маленькая  церквушка,  но  гладкое  стекло  в  ее
восточном окне зияло, как дырка от недостающего  зуба.  Каждое  воскресенье,
глядя на него, я представляла себе, как чудесно выглядел бы здесь  витраж  в
пастельных тонах. Я ничего не понимала в витражах и ухлопала много  времени,
посещая студии и знакомясь c эскизами художников-витражистов. В конце концов
остановилась на работах одного из  них,  по  фамилии  Пэттерсон.  Он  жил  в
Байдфорде и прислал эскиз, который показался  мне  восхитительным,  особенно
подбор цветов:  это  не  были  обычные  для  витражей  красный  и  синий,  а
преимущественно розовато-лиловый и бледно-зеленый - мои любимые.  Я  хотела,
чтобы центральной фигурой в витраже был Добрый Пастырь. По  этому  поводу  у
меня даже вышла размолвка с  Эксетерской  епархией  и,  должна  признать,  с
мистером Пэттерсоном: и те, и другой  настаивали,  что  центральным  образом
витража в восточном  окне  должно  быть  распятие.  Тем  не  менее,  проведя
некоторую исследовательскую работу по этому  вопросу,  епархия  согласилась,
чтобы в моей церкви было изображение Иисуса как Доброго  Пастыря,  поскольку
это был пастырский приход. Мне хотелось, чтобы витраж выглядел  радостным  и
доставлял удовольствие детям. Итак, в центре витража  -  Добрый  Пастырь  со
своим ягненком, а вокруг  изображены  ясли.  Непорочная  Дева  с  младенцем,
ангелы, являющиеся пастухам в степи, рыбаки в лодках, забрасывающие сети,  и
фигура Идущего по воде. Это все персонажи  известных  евангельских  сюжетов.
Витраж мне очень нравится,  и  я  с  удовольствием  каждое  воскресенье  его
разглядываю.  Мистер  Пэттерсон  прекрасно  выполнил  работу.  Полагаю,  она
останется в веках благодаря своей простоте.  Я  горда  и  смущена  тем,  что
смогла заказать этот витраж на деньги, полученные за свою работу.
   Глава вторая
   Один театральный  вечер  -  премьера  "Свидетеля  обвинения"  -  особенно
запечатлелся  в  моей  памяти.  С  уверенностью  могy   сказать,   что   это
единственная премьера, доставившая мне удовольствие.
   Обычно премьеры мучительны, их трудно вынести. Ходишь туда только по двум
причинам. Одна - не такая уж постыдная: бедные актеры  вынуждены  через  это
пройти, хотят они  того  или  нет,  и  если  случится  провал,  нечестно  по
отношению к ним, чтобы автор не разделил их позора. Подобные муки я испытала
на премьере "Алиби". По ходу  действия  дворецкий  и  врач  стучат  в  дверь
кабинета, а потом, в нарастающей тревоге, взламывают ее. На  премьере  дверь
взламывать не пришлось - она с готовностью распахнулась прежде, чем  кто  бы
то ни было к ней прикоснулся, и перед изумленными зрителями  предстал  труп,
удобно  устраивающийся  в  посмертной  позе.  После  того  случая  я  всегда
нервничаю, если в спектакле должна сыграть запертая дверь.  Обычно  свет  не
гаснет в тот момент, когда весь смысл состоит именно в том, чтобы он  погас,
и не зажигается тогда, когда он непременно должен зажечься. Такие накладки -
бедствие театра.
   Другая причина, по  которой  автор  ходит  на  премьеры,  -  любопытство.
Знаешь, что будет противно, что будешь мучиться, что заметишь  массу  вещей,
сделанных  не  так,  деталей,  оказавшихся  смазанными,  ошибок  в   тексте,
пропусков, забытых реплик, но идешь из щенячьего, неутолимого любопытства  -
увидеть своими глазами. Ничье свидетельство тут  не  поможет.  И  вот  ты  в
театре, ты трепещешь, тебя попеременно бросает то в жар, то в  холод,  и  ты
молишь Бога, чтобы никто не заметил тебя  в  твоем  укрытии,  там,  в  самом
заднем ряду амфитеатра.
   Однако  премьера  "Свидетеля  обвинения"   вовсе   не   оказалась   таким
испытанием. Это одна из моих любимых пьес, хотя поначалу она вызывала во мне
не больше энтузиазма, чем любая другая. Я не  хотела  ее  писать,  мне  было
страшно. Заставил Питер Сондерс, обладавший поразительной силой убеждения, -
вот кто умел уговаривать.
   - Ну конечно же у тебя все прекрасно получится!
   - Но я понятия не имею о судопроизводстве. Я выставлю себя на посмешище.
   - Да это же очень просто! Ты  почитаешь  специальную  литературу,  у  нас
будет свой барристер*, который выловит и исправит все ошибки.
   - Я не умею описывать заседания суда.
   - Умеешь! Ты же видела их на сцене, можешь почитать что-нибудь о судебных
процессах.
   - Не знаю... Не думаю, что у меня получится...
   Питер Сондерс продолжал твердить, что конечно же я все смогу  и  чтобы  я
начинала работать немедленно, потому что пьеса ему нужна очень быстро. Итак,
загипнотизированная и, как всегда, легко поддающаяся на уговоры, я принялась
за  тома  "Знаменитых  судебных  процессов".  Мысленно  я  выступала  и   за
прокурора, и за адвоката и наконец почувствовала интерес, поняла вдруг,  что
эта игра доставляет  мне  удовольствие.  Это  самый  прекрасный  момент  для
писателя. К сожалению, длится он очень  недолго,  но  увлекает,  как  мощная
океанская волна, несущая к берегу.  "Потрясающе!  Я  это  делаю!  И  у  меня
получается! Ну а теперь  куда?"  Бесценное  мгновение  прозрения,  когда  ты
видишь события и персонажей не на сцене, но  перед  мысленным  взором.  Вот,
оказывается, как все было в  действительности,  в  настоящем  суде  -  не  в
Олд-Бейли*, там я еще не  бывала,  а  в  суде,  который  представился  моему
воображению. Я видела отчаявшегося, нервничающего молодого мужчину на скамье
подсудимых и загадочную женщину,  вышедшую  давать  показания  не  в  пользу
любимого человека, а как свидетель обвинения. Эту вещь я  написала  быстрее,
чем что бы то ни было другое - по окончании подготовительного периода работа
заняла не более трех недель.
   Конечно, в процессе постановки пришлось  внести  кое-какие  изменения,  а
также выдержать яростную борьбу за придуманный  мною  финал.  Он  никому  не
нравился, меня убеждали, что он испортит все дело: "Этим  пьесу  заканчивать
нельзя", - говорили мне и предлагали  сделать  другую  концовку,  желательно
такую же, как в написанном много лет назад рассказе. Но рассказ - не  пьеса.
Там не было эпизода в суде, слушания  де