ставить
их обратно, причем я не оставалась в дураках, а они не выходили из себя. Они
были замечательными. Все.
   Для одного шотландца я писала письма. С трудом верилось, что он  не  умел
ни читать, ни писать, будучи едва ли не самым  умным  в  госпитале.  Тем  не
менее я послушно писала письма его отцу. Для начала он садился в  кровати  и
ждал, пока я приготовлюсь.
   - Сейчас будем писать письмо моему отцу, сестра, - говорил он.
   - Так. "Дорогой папа", - начинала я. - Что дальше?
   - Ох, напишите ему что-нибудь приятное.
   - Хорошо, но все-таки скажите мне поточнее.
   - Я уверен, вы сами знаете.
   Но я настаивала, чтобы он хотя бы намекнул на содержание  своего  письма.
Тогда возникали некоторые подробности: о  госпитале,  в  котором  он  лежал,
питании и все в таком духе. Потом он останавливался.
   - Вот и все, думаю.
   - "С любовью от преданного сына"? - предполагала я. Он  глазел  на  меня,
пораженный.
   - Нет, ну что  вы,  сестра.  Наверное,  вы  можете  придумать  что-нибудь
получше.
   - А чем плохо так?
   - Вы могли бы сказать "от уважающего вас сына".  Мы  никогда  не  говорим
такие слова, как "любовь" или там "преданный", во всяком случае, мой отец.
   Я исправила.
   В первый раз, когда мне пришлось сопровождать  раненого  на  операционный
стол, я чуть было не опозорилась. Вдруг стены  операционной  закружились,  и
только крепкое объятие другой  сестры  спасло  меня  от  полной  катастрофы.
Никогда не думала, что при виде крови и открытой раны  я  до  такой  степени
ослабею. Я едва осмеливалась поднять глаза на  сестру  Андерсон,  когда  она
подошла ко мне позже.
   - Не надо обращать на это внимание, сестра, - сказала она. - В первый раз
со всеми так случается. И, кроме всего прочего, вы не были  готовы  к  такой
жаре и запаху эфира; у вас могли возникнуть позывы к рвоте, к  тому  же  это
полостная операция живота - одна из самых тяжелых на вид.
   - О, сестра, как вы думаете, в следующий раз я справлюсь?
   - Нужно будет попробовать еще раз, посмотреть, выдержите ли вы.  Но  даже
если нет, надо продолжать до тех пор, пока не сможете. Верно?
   - Да, - сказала я. - Верно.
   В следующий раз меня послали на легкую операцию, и я выдержала. С тех пор
у меня не было никаких проблем, если не считать, что я  отводила  взгляд  от
скальпеля, которым хирург полосовал тело. После того как он делал разрез,  я
уже могла спокойно, и даже с интересом, наблюдать  за  происходящим.  Верно,
что ко всему можно привыкнуть.
   Глава вторая
   - Думаю, это неправильно, Агата, - сказала однажды мамина старая подруга,
- что вы ходите работать в госпиталь по воскресеньям.  В  воскресенье  нужно
отдыхать. У вас должны быть выходные.
   - Как вы это себе представляете?  Кто  промоет  раны,  выкупает  больных,
заправит кровати  и  сменит  повязки,  если  по  воскресеньям  некому  будет
работать? - спросила я. - Могут ли они обойтись  без  всего  этого  двадцать
четыре часа, как вы думаете?
   - О, дорогая, я совсем не имела этого в виду. Но надо как-то договориться
о замене.
   За три дня до Рождества Арчи  неожиданно  получил  увольнительную.  Мы  с
мамой поехали в Лондон повидать его. У меня в голове засела  мысль,  что  мы
должны пожениться. Очень многие поступали так в то время.
   - Не понимаю, - сказала я, - почему мы должны проявлять  осмотрительность
и думать о будущем, когда люди погибают каждый день?
   Мама согласилась.
   - Ты права, - сказала она. - Я думаю, теперь глупо думать о таких  вещах,
как риск.
   Мы не говорили об этом, но, конечно, Арчи мог погибнуть в  любой  момент.
Жертв было уже много. Люди с трудом верили всему происходящему.  Среди  моих
друзей многих призвали в армию. Каждый день, читая  газеты,  мы  узнавали  о
гибели солдат, часто наших знакомых.
   Мы не виделись с Арчи всего три месяца, но они протекли  как  бы  в  ином
измерении времени. За этот короткий период я прожила  совсем  другую,  новую
жизнь: пережила смерть друзей,  страх  перед  неизвестностью,  перевернулись
сами жизненные основы. Арчи тоже приобрел новый жизненный опыт, но в  другой
области. Он близко столкнулся со смертью, поражением, отступлением, страхом.
Мы прошли длинные и разные дороги. Мы встретились, как чужие.
   Нам надо было снова  узнавать  друг  друга.  Расхождения  обнаружились  с
первого же момента. Его почти показная беззаботность, легкомыслие - чуть  ли
не веселость - огорчили меня. Я была слишком молода, чтобы понять,  что  для
него это был лучший способ существовать в его новой жизни. Я  же,  напротив,
стала более серьезной, мои чувства стали глубже,  легкомысленное  девичество
осталось позади. Мы изо всех сил старались снова  обрести  друг  друга  и  с
ужасом убеждались, что у нас ничего не выходит.
   В одном Арчи проявил полную твердость - и абсолютно  открыто  объявил  об
этом сразу же - ни о какой женитьбе не может быть и речи.
   - Нельзя придумать ничего глупее, - сказал он. - Все мои друзья тоже  так
считают. Слишком эгоистично и совершенно неправильно жениться очертя  голову
и оставить после себя молодую вдову, а может быть, и с ребенком.
   Я не согласилась с ним. Я страстно отстаивала свое мнение.  Но  одной  из
характерных черт Арчи была полная и постоянная уверенность в своей  правоте.
Он всегда был убежден, что поступает и будет поступать правильно. Я не  хочу
сказать, что он никогда не изменял своего мнения, - это случалось с ним,  он
мог передумать и делал это иногда совершенно внезапно. На глазах  изумленных
зрителей он мог ни с того ни с сего назвать белое черным и черное  белым.  Я
приняла его решение, и мы условились  насладиться  несколькими  драгоценными
днями, которые нам выпало провести вместе.
   План состоял в том, чтобы после двух дней в Лондоне мы вместе поехали  на
Рождество к его отчиму и маме в Кливтон.
   Разумное и добропорядочное  решение.  Но  перед  отъездом  в  Кливтон  мы
страшно поссорились, хотя и по смехотворному поводу.
   В день нашего отъезда Арчи пришел утром  в  отель  с  подарком.  Это  был
великолепный дорожный несессер, оснащенный всеми возможными принадлежностями
туалета, - его не постеснялась бы захватить с собой, отправляясь на Лазурный
берег, любая миллионерша. Если бы он подарил мне кольцо или  браслет,  пусть
даже очень дорогие, я бы не сердилась и с удовольствием и гордостью  приняла
бы их, но при виде несессера почувствовала, как все во мне закипело. Я сочла
этот подарок абсурдно экстравагантным - к тому  же  я  никогда  не  буду  им
пользоваться! Что толку возвращаться в госпиталь с этой  вещицей,  пригодной
для мирного пребывания на роскошном курорте за границей? Я сказала,  что  не
хочу несессера,  и  пусть  он  заберет  его  обратно.  Арчи  рассердился;  я
рассердилась. Я заставила его забрать злополучный подарок обратно. Через час
он вернулся, мы помирились и никак не могли понять, что на нас нашло.  Можно
ли так распускаться? Арчи заметил, что причиной всему -  глупый  подарок.  Я
ответила,  что  вела  себя  неблагодарно.  В   результате   этой   ссоры   и
последовавшего примирения мы стали чуть ближе друг другу.
   Мама уехала обратно в Девон, а мы  с  Арчи  отправились  в  Клинтон.  Моя
будущая свекровь продолжала вести себя со своей очаровательно преувеличенной
ирландской экзальтированностью. Кэмпбелл, ее второй сын, сказал мне:
   - Мама - очень опасная женщина.
   Я тогда не обратила внимания на его слова, но теперь  прекрасно  понимаю,
что он имел в виду. Самые горячие чувства, которые она  проявляла,  могли  в
мгновение ока  смениться  противоположными.  То  она  обожала  свою  будущую
невестку, то по неизвестной причине решала, что никого хуже  меня  на  свете
быть не может.
   Путешествие оказалось очень утомительным: на вокзалах  по-прежнему  царил
полный хаос, поезда опаздывали. В конце концов, мы добрались до дома, и  нас
встретили  с  распростертыми  объятиями.  Я  отправилась  спать,  измученная
путешествием  и  всеми  дневными  переживаниями,  испытывая,   как   обычно,
мучительную стеснительность и не  зная  точно,  как  вести  себя  со  своими
будущими родственниками. Прошло полчаса или час. Я  уже  легла,  но  еще  не
заснула, когда в дверь постучали. Я встала, открыла. Это был Арчи. Он вошел,
захлопнул за собой дверь и отрывисто сказал:
   - Я изменил мнение. Нам нужно пожениться. Сейчас же. Мы поженимся завтра.
   - Но ты сказал...
   - О, к дьяволу все, что я сказал. Ты была права, а я нет.  Ясно,  что  мы
должны поступить именно так. У нас остается два дня до моего отъезда.
   Я села на постель, чувствуя, что у меня слабеют ноги.
   - Но ты... ты был так уверен.
   - Какое это имеет значение? Я передумал.
   - Да, но... - мне хотелось высказать так много, что  я  вообще  не  могла
найти ни одного слова. Всю жизнь  я  страдала  от  того,  что  именно  в  те
моменты, когда надо было высказаться с  наибольшей  ясностью,  язык  у  меня
прилипал к гортани.
   - Но все это страшно трудно, - слабо возразила я. Я всегда отлично видела
все, чего не замечал Арчи: тысячу препятствий, которые неизбежно встанут  на
нашем пути. Арчи обращал внимание только на  цель.  Сначала  ему  показалось
безумием  жениться  в  разгар  войны;  днем   позже   с   точно   такой   же
определенностью он решил, что единственно правильное, что мы можем  сделать,
это  немедленно  пожениться.  Материальные  затруднения,  боль,  которую  мы
причиним нашим близким, не  имели  для  него  ровно  никакого  значения.  Мы
ссорились так же, как двадцать четыре часа назад,  выдвигая  противоположные
аргументы. Нет нужды говорить, что он снова победил.
   - Но я не верю, что мы сумеем так срочно пожениться, -  усомнилась  я.  -
Это ведь трудно.
   - Очень даже сумеем, - весело возразил Арчи.  -  Мы  получим  специальное
разрешение или что-нибудь в этом роде от архиепископа Кентерберийского.
   - Это не будет слишком дорого?
   - Да, наверное. Но, думаю, все устроится. В любом случае, все решено, и у
нас нет времени, чтобы поступать  по-другому.  Завтра  Сочельник.  В  общем,
договорились?
   Я вяло согласилась. Он ушел, а я не могла заснуть. Что скажет  мама?  Что
скажет Мэдж? Что скажет мама Арчи?  Почему  Арчи  не  согласился,  чтобы  мы
поженились в Лондоне, где все было так просто и легко. Ну что  ж,  раз  так,
пусть будет так. В полном изнеможении я наконец заснула.
   Многое из того, что я предвидела,  началось  утром  следующего  дня.  Пег
жестоко раскритиковала наши планы. Она впала в настоящую истерику и,  рыдая,
удалилась к себе в спальню.
   - Чтобы так поступил со мной мой  собственный  сын,  -  всхлипывала  она,
поднимаясь по лестнице.
   - Арчи,  -  сказала  я,  -  давай  лучше  не  будем.  Твоя  мама  страшно
расстроена.
   - Какое мне дело, расстроена она или нет? - заявил Арчи. - Мы  помолвлены
уже два года, и ей пора привыкнуть к этой мысли.
   - Но, похоже, что сейчас она страшно недовольна.
   - Вот так вот обрушить на меня сразу все, - стонала Пег, лежа  в  темноте
своей спальни с надушенным платком на лбу.
   Мы с Арчи переглянулись, как побитые собаки. На помощь пришел отчим Арчи.
Он увел нас из комнаты Пег и сказал:
   - По-моему, вы поступаете совершенно правильно. Не беспокойтесь  за  Пег.
Она всегда ведет себя так, когда пугается. Она очень  любит  вас,  Агата,  и
будет в восторге, когда все уладится. Но не ждите от нее  восторга  сегодня.
Сейчас уезжайте  и  действуйте.  Вам  не  следует  терять  время.  Запомните
хорошенько, что я вас одобряю от всей души.
   Хотя утром этого дня я пребывала в страхе  и  отчаянии,  через  два  часа
ощутила  полную  готовность  бороться  со  всеми  препятствиями.  Чем  более
непреодолимыми становились преграды к осуществлению  нашего  намерения,  чем
более несбыточным оно казалось,  тем  решительнее  мы  с  Арчи  боролись  за
достижение цели.
   Сначала Арчи посоветовался с директором своей приходской  школы.  По  его
словам, специальное разрешение можно было получить за двадцать пять  фунтов.
У нас с Арчи не было двадцати пяти фунтов - не важно, мы могли одолжить  их.
Беда состояла в том, что разрешение выдавали  только  лично.  На  Рождество,
конечно, все было закрыто, так что пожениться в тот же день  не  получалось.
Тогда мы пошли в городскую регистратуру. Там тоже нас ждал отказ.  Заявление
надо было подавать за четырнадцать дней до брачной церемонии. Время  бежало.
Вдруг из-за своего стола поднялся какой-то очень любезный клерк, которого мы
сначала не заметили, подошел к нам и обратился к Арчи:
   - Вы ведь живете здесь, не так ли? Я имею в виду, что ваша мать  и  отчим
постоянно живут здесь?
   - Да.
   - В таком случае  вы  не  нуждаетесь  в  том,  чтобы  подавать  заявление
заранее. Вы можете купить обычное разрешение и пожениться в вашей приходской
церкви сегодня днем.
   Разрешение стоило восемь фунтов. Восемь фунтов мы наскребли.  После  чего
началась бешеная гонка.
   Мы бросились искать викария, в церкви его не оказалось. Он обнаружился  в
доме одного из наших друзей и,  испуганный,  согласился  обвенчать  нас.  Мы
ринулись обратно домой, к Пег, чтобы что-нибудь перекусить.
   - Не смейте со мной разговаривать, - зарыдала она, - не  смейте  со  мной
разговаривать! - и захлопнула дверь у нас перед носом.
   Время поджимало все больше и больше. Мы  снова  побежали  в  церковь  св.
Эммануэля. Выяснилось, что нам необходим еще один свидетель. Уже  готовая  к
тому, чтобы выскочить на улицу и обратиться к любому прохожему, я вдруг,  по
счастливой  случайности,  встретила  девушку,  с  которой  познакомилась   в
Кливтоне за два года до того. Ивонн Буш, тоже испуганно, решилась экспромтом
исполнить роль невестиной подружки и нашего свидетеля. Мы ринулись  обратно.
В это время церковный органист занимался на своем  инструменте  и  предложил
исполнить свадебный марш.
   Прямо перед началом церемонии мне пришла в голову  печальная  мысль,  что
еще ни одна невеста не была столь мало озабочена своим подвенечным  нарядом.
Ни белого платья, ни фаты. Я была одета в обыкновенную  юбку  и  блузку,  на
голове красная бархатная шляпка, и у меня  не  оказалось  времени  даже  для
того, чтобы сполоснуть руки и лицо. Этот факт рассмешил нас обоих.
   Вяло прошла церемония, и нам осталось преодолеть послед-нее  препятствие.
Так как Пег по-прежнему находилась в невменяемом состоянии, мы решили  ехать
в Торки, остановиться там в "Гранд-отеле" и провести Рождество с моей мамой.
Но сначала надо было, конечно, позвонить  ей  и  рассказать  обо  всем,  что
произошло. Соединиться с Торки оказалось невероятно трудно,  а  разговор  не
принес особого счастья. Дома оказалась  Мэдж,  которая  реагировала  на  мое
сообщение весьма раздраженно:
   - Так огорошить маму! Разве ты не знаешь, что у  нее  слабое  сердце!  Ты
совершенно бесчувственная!
   Мы втиснулись в переполненный поезд и к полуночи добрались  до  Торки,  в
отеле нам удалось добиться комнаты с телефоном. Меня по-прежнему не покидало
чувство вины: мы причинили всем столько беспокойства и огорчений. Все,  кого
мы любили, были недовольны. Я предавалась этим печальным  размышлениям  -  в
отличие от Арчи. Не думаю, чтобы он хоть на мгновение задумался,  а  если  и
да, то вряд ли хоть  сколько-нибудь  озаботился:  жалко,  конечно,  что  все
огорчились и всякое такое, но что же поделаешь? В любом случае, мы поступили
правильно, он не сомневался в этом. Но была одна вещь, которая действительно
волновала его. Выходя из поезда, он с заговорщической миной показал мне  еще
один предмет багажа.
   - Я надеюсь, - сказал он новобрачной, - что ты не рассердишься.
   - Арчи! Но ведь это же дорожный несессер!
   - Да, я не вернул его тогда. Ты ведь не рассердишься, правда?
   - Нет, конечно, - рассмеялась я, - я даже очень рада.
   Так получилось, что во время путешествия - можно сказать, свадебного -  с
нами оказался дорожный несессер. У Арчи  вырвался  вздох  облегчения.  Он  в
самом деле боялся, что я рассержусь.
   Если день нашей свадьбы  ознаменовался  чередой  боев  и  серией  ссор  и
споров, то Рождество принесло благословенный покой.  Всем  хватило  времени,
чтобы оправиться от неожиданности. Мэдж встретила  нас  со  всей  нежностью,
забыв, как осуждала меня; мама преодолела свои сердечные недомогания и  была
счастлива вместе с нами. Надеюсь, что Пег тоже пришла в себя  (Арчи  заверил
меня  в  этом).  Так  что  мы  сполна  насладились  веселым   рождественским
праздником.
   На следующий день я отправилась с Арчи в Лондон и попрощалась с ним, - он
уезжал обратно во Францию. Нам предстояли шесть месяцев разлуки.
   Я возвращалась к своей работе в госпитале, где уже вовсю ходили слухи  об
изменении моего семейного положения.
   - Сестр-р-ра! - Скотти что есть силы раскатывал "р" и  стучал  по  задней
спинке кровати тростью. - Сестр-р-ра, подойдите сюда сейчас же! - Я подошла.
- Что я слышал? Вы вышли замуж?
   - Да, - ответила я, - вышла.
   - Вы слышали что-нибудь подобное? - обратился Скотти  к  обитателям  всех
остальных кроватей. - Сестра Миллер вышла замуж. Как же теперь ваша фамилия,
сестра?
   - Кристи.
   - А, что ж - добрая хорошая шотландская фамилия. Кристи. Сестра Кристи...
Слышали, сестра Андерсон? Теперь это сестра Кристи.
   - Я слышала, - сказала сестра Андерсон. - Желаю вам счастья,  -  довольно
формально поздравила она меня. - В отделении только и говорят об этом.
   - Вам здорово повезло, сестра, - сказал другой раненый. - Вышли замуж  за
офицера, насколько я понимаю? - Я ответила, что действительно достигла этого
головокружительного успеха. - Да, вам здорово повезло.  Но  не  то  чтобы  я
очень уж удивился - вы хорошенькая девушка.
   Приходили месяцы. Война зашла в тупик. Раненые поступали  к  нам  главным
образом из траншей. Зима выдалась страшно холодная, у меня на руках и  ногах
выступили  цыпки.  Беспрерывная  стирка  не   способствовала   тому,   чтобы
избавиться от них. По мере того как шло время,  я  чувствовала  все  большую
ответственность, и мне нравилась моя работа.  Более  привычными  становились
заведенные порядки во взаимоотношениях сестер и  врачей.  Я  знала,  кто  из
хирургов достоин уважения, знала, кто из них в глубине души  презирает  весь
больничный персонал. Мне не  приходилось  больше  вычесывать  вшей,  снимать
впопыхах наложенные повязки;  полевые  госпитали  перевели  во  Францию.  И,
несмотря на это, наш госпиталь  был  по-прежнему  переполнен.  Выздоровел  и
выписался наш маленький шотландец, поступивший с переломом  ноги.  Во  время
своего путешествия домой он снова  упал  на  вокзальном  перроне,  но  жажда
возвращения в родные места, в Шотландию, оказалась столь велика, что  он  не
сказал никому ни слова о том, что снова сломал ногу. Он  терпел  смертельную
боль, но все-таки добрался до пункта своего  назначения,  где  ему  пришлось
снова лечить перелом.
   В дымке воспоминаний вдруг с полной  отчетливостью  всплывают  и  оживают
отдельные  эпизоды.  Например,  как   юная   стажерка,   ассистировавшая   в
операционной, осталась убрать там и я должна была помочь ей отнести  в  печь
ампутированную  ногу.  Немного  чересчур.  Потом  мы   отмывали   от   крови
операционный стол. Думаю,  она  была  слишком  юной  и  неопытной,  чтобы  в
одиночестве выполнять такие задания.
   Помню сержанта  с  преисполненным  серьезностью  лицом,  я  помогала  ему
сочинять любовные  письма.  Он  не  умел  ни  читать,  ни  писать  и  весьма
приблизительно сообщил мне, что ему хотелось бы поведать.
   - Так будет прекрасно, сестра, - одобрил он то, что я сочинила. -  Вы  не
можете написать три таких?
   - Три? - переспросила я.
   - Ага, - сказал он. - Одно - Нелли, другое - Джесси, а третье - Маргарет.
   - Вам не кажется, что лучше бы написать их немножко по-разному?
   Он подумал немного.
   - Нет. Все главное я написал.
   Каждое письмо поэтому начиналась одинаково: "Надеюсь, письмо застанет Вас
в добром здравии, в каком и я пребываю,  толь