нием.
   - Розами, - шептал Монти любовно, - розами, вот чем он пахнет.
   Увы, со Скотти произошла трагедия. Еле волоча ноги, слепой, он тащился за
мной и Няней через дорогу, когда  из-за  угла  стремительно  выехал  экипаж,
доставлявший на дом покупки, и Скотти попал под его колеса. Мы привезли  его
домой в кэбе, вызвали ветеринара, но через несколько часов Скотти умер.
   Монти в это время находился с друзьями на морской  прогулке.  Маму  очень
беспокоило, как она сообщит ему ужасную новость.  Она  распорядилась,  чтобы
тело собаки положили в прачечную, и с волнением поджидала возвращения брата.
Вернувшись, Монти, к несчастью, прошел не прямо в дом через главный вход,  а
в поисках каких-то нужных ему инструментов пересек двор и заглянул туда. Там
лежал Скотти. Монти  вышел  и  пропадал  где-то  несколько  часов.  Родители
проявили достаточно деликатности, чтобы в его  присутствии  не  упоминать  о
гибели Скотти. Монти сам вырыл ему могилу  на  собачьем  кладбище  в  уголке
сада, предназначенном для погребения домашних собак; на каждой могилке стоял
камень с выгравированным на нем именем.
   Брат, как я уже сказала, безжалостный задира, называл меня обычно  "тощим
цыпленком", и я всякий раз  обливалась  слезами.  Почему  это  прозвище  так
оскорбляло меня, не знаю. Совсем  крошкой  я  бежала  к  маме  жаловаться  и
хныкать:  "Я  ведь  не  тощий  цыпленок,  правда,  мамочка?"  На  что   мама
невозмутимо отвечала: "Если ты не хочешь, чтобы он тебя  дразнил,  зачем  ты
все время ходишь за ним по пятам?"
   Ответить на этот вопрос было невозможно;  обаяние  Монти  действовало  на
меня с такой силой, что  я  решительно  не  могла  отстать  от  него.  Монти
находился как раз  в  том  возрасте,  когда  принято  презирать  и  всячески
третировать младшую сестру. Иногда он проявлял великодушие и допускал меня к
себе в "мастерскую", где стоял  его  токарный  станок.  Монти  позволял  мне
держать досточки и инструменты и подавать их ему. Но рано или поздно "тощему
цыпленку" предлагалось пойти прогуляться. Однажды его благосклонность  зашла
настолько далеко, что Монти пригласил меня с собой на лодочную  прогулку.  У
него была маленькая прогулочная лодка, на которой он плавал в бухте Торки. К
всеобщему удивлению, мне разрешили сопровождать  его.  Няня  была  настроена
категорически против этого мероприятия, считая, что я промокну,  испачкаюсь,
прищемлю пальцы и вообще, скорее  всего,  погибну.  "Молодой  джентльмен  не
умеет обращаться с маленькими девочками".
   Мама заявила, что у меня достаточно здравого смысла, чтобы не  упасть  за
борт и что такая поездка принесет мне пользу. Думаю,  она  хотела  показать,
что ценит альтруистический поступок Монти. Мы  отправились  на  пирс.  Монти
подтянул лодку к ступенькам, и Няня передала меня на руки брату. В последний
момент мама встревожилась.
   - Будь осторожен, Монти, очень осторожен. И, пожалуйста, недолго. Ты ведь
будешь следить за ней, будешь?
   Брат, который к этому моменту, должно быть, глубоко раскаивался  в  своем
великодушии, буркнул:
   - С ней все будет в порядке.
   Мне он сказал:
   - Сиди где сидишь и не шевелись, а главное, ничего не трогай.
   Потом он начал делать что-то с канатами и тросами. Лодка накренилась так,
что я совершенно не могла сидеть не шевелясь, как было приказано, и  страшно
испугалась, но потом  она  выровнялась  и  плавно  заскользила  по  воде,  я
воспряла духом и пришла в полный восторг.
   Глядя на нас, мама и Няня застыли на краю пирса точно фигуры из  античной
трагедии.  Няня,  готовая  зарыдать  в  предчувствии  катастрофы,  и   мама,
пытающаяся преодолеть собственные опасения. Возможно, она думала о том,  что
сама была никудышным моряком.
   - Надеюсь, она больше никогда  не  захочет  сесть  в  лодку.  Море  такое
переменчивое.
   Ее предсказание оказалось  совершенно  справедливым.  Я  вернулась  очень
скоро, зеленая, и, как выразился мой брат, "три раза кормила рыб". Он  помог
мне высадиться, с отвращением заметив, что все женщины одинаковы.
   Глава четвертая
   Незадолго до того, как мне  исполнилось  пять  лет,  я  впервые  испытала
настоящий страх. Весенним  днем  мы  с  Няней  собирали  примулы.  Пересекли
железнодорожные пути и пошли к Шиппей-лейн, собирая цветы вдоль шпалер живой
изгороди, они росли там россыпями. Через открытую калитку мы зашли внутрь  и
продолжали срывать цветы. Наша корзинка была уже полна, когда вдруг раздался
грубый и грозный окрик:
   - Вы где шатаетесь, по-вашему?
   Мужчина, выросший перед нами, с красным от  гнева  лицом,  показался  мне
гигантом.
   Няня ответила, что мы ничего плохого не делаем, просто собираем примулы.
   - Вы вторглись в частные владения, - завопил он, - вот  что  вы  сделали!
Убирайтесь отсюда! Если через минуту вы не выкатитесь отсюда  вон,  я  сварю
вас живьем! Понятно?
   В отчаянии я вцепилась в Нянину руку. Мы поспешили обратно. Няня не могла
идти быстро, да и не прилагала  к  этому  никаких  стараний.  Страх  во  мне
усиливался. Когда мы наконец оказались в безопасности и вышли на  дорогу,  я
едва стояла на ногах. Я так побледнела и ослабела, что Няня вдруг заметила:
   - Милочка, вы ведь не подумали, что он и в самом деле намеревался сделать
это? Сварить нас в кипятке или что-нибудь в таком духе?
   Я безмолвно кивнула. В этот момент я как раз живо представляла себе,  как
меня засовывают в огромный котел с кипятком. Предсмертные стоны.  Неумолимая
реальность.
   Няня спокойно объяснила,  что  у  некоторых  людей  просто  такая  манера
говорить. Если угодно,  даже  шутить.  Конечно,  человек  неприятный,  очень
грубый, отвратительный, но он  вовсе  не  имел  в  виду  того,  что  сказал.
Пошутил.
   Но для меня это вовсе не было шуткой, и по сей день, когда я иду по полю,
легкая дрожь пробегает по спине. С тех пор я больше ни  разу  не  испытывала
такого страха.
   В то же время меня никогда не преследовали ночные  кошмары,  связанные  с
этим происшествием. Всем детям  снятся  кошмары,  и  я  не  знаю,  что  чаще
вызывает их: разные страшные рассказы горничных  или  происшествия  реальной
жизни. В моем страшном сне мне являлся некто по имени Человек с  пистолетом.
Я никогда ничего не читала о нем. Он назывался Человек с пистолетом,  потому
что у него был пистолет, но я не боялась, что он выстрелит в меня, и  вообще
не пистолет внушал мне страх. Просто пистолет был  неотъемлемой  частью  его
облика. Скорее всего, он был французом, в серо-голубой форме, в  напудренном
парике с косичкой, в  треуголке,  а  пистолет  представлял  собой  старинный
мушкет. Больше всего меня пугало само его появление. Мне мог  сниться  самый
обычный сон - чаепитие или прогулка в большом обществе, чаще всего  в  честь
какого-нибудь праздничного  события,  и  вдруг  я  ощущала  смутное  чувство
угрозы. Кто-то был здесь, кто-то должен был быть здесь  -  панический  страх
охватывал меня: и вот он уже передо мной - сидит за чайным столом, гуляет по
пляжу, играет с нами. Его бледно-голубые глаза  встречались  с  моими,  и  я
просыпалась с криком: "Человек с пистолетом! Человек с пистолетом!"
   - Мисс Агате сегодня опять снился ее Человек с пистолетом, -  невозмутимо
сообщала Няня.
   - Что же в нем такого страшного, дорогая? - обыкновенно спрашивала  мама.
- Что, ты думаешь, он хочет с тобой сделать?
   Я не знала, почему я так его боюсь.  Позднее  сон  изменился.  Человек  с
пистолетом не всегда был одет в свой обычный костюм. Иногда мне снилось, что
мы сидим вокруг стола, и, взглянув на кого-нибудь из  своих  друзей,  членов
семьи, я вдруг понимала, что это не Дороти, или Филлис, или  Монти,  не  моя
мама и не кто-нибудь другой, кто мог быть среди нас. Бледно-голубые глаза  в
упор смотрели на меня со знакомого лица - но под  ним  СКРЫВАЛСЯ  ЧЕЛОВЕК  С
ПИСТОЛЕТОМ.
   В четыре года я влюбилась  -  сокрушительное  и  сладостное  переживание.
Героем моего романа был курсант морского  училища  в  Дартмуре,  друг  моего
брата.  Золотоволосый,  голубоглазый,  он  пробудил  во  мне   романтические
чувства. Ему, конечно, и в голову не приходило, какую  бурю  переживаний  он
вызвал к жизни. Восхитительно индифферентный к младшей сестре  своего  друга
Монти, он наверняка, если бы его спросили, ответил, что не нравится  мне.  Я
пускалась  наутек  при  его  появлении,  а  за  столом  решительно  от  него
отворачивалась. Маме приходилось напоминать мне о правилах приличия:
   - Дорогая, я знаю, что ты стесняешься, но нужно быть  вежливой.  Это  так
невоспитанно - все время отворачиваться от Филиппа, а когда он  заговаривает
с тобой, бормотать в ответ что-то невнятное. Даже если он тебе не  нравится,
ты должна быть вежливой.
   Не нравится! Если бы  кто-нибудь  только  знал!  Мысленно  возвращаясь  к
своему тогдашнему состоянию, я  думаю  теперь:  сколь  малым  довольствуется
первая любовь! Она  не  требует  ничего  -  ни  взгляда,  ни  слова.  Чистое
обожание. Охваченная любовью, я брожу по улице и создаю в воображении разные
героические ситуации, требующие спасения любимого. Я кормлю  его,  когда  он
болен чумой. Выхватываю из огня, загораживаю от шальной пули,  совершаю  все
подвиги, которые только  может  подсказать  фантазия.  В  этих  воображаемых
историях не может быть счастливого конца. Я сгораю в огне, погибаю от  пули,
умираю от чумы. Герой даже не подозревает о жертве, которую я ему принесла.
   Я сидела на полу детской, играла с Тони, торжественная, гордая  собой,  и
голова моя кружилась от ликования, вызванного самыми сумасбродными  мечтами.
Проходили  месяцы.  Филипп  стал  гардемарином  и  покинул   Великобританию.
Некоторое время его образ жил в  моем  сердце,  но  потом  незаметно  исчез.
Любовь ушла, чтобы возвратиться через три года, когда я безответно  полюбила
высокого темноволосого молодого капитана, ухаживавшего за сестрой.

   Настоящим домом  всегда  оставался  Эшфилд,  но  съездить  в  Илинг  тоже
представлялось страшно увлекательным. Этот  дом  таил  в  себе  заманчивость
поездки за границу, и главной его прелестью был туалет.  Роскошное,  широкое
сидение красного дерева. Сидя на нем, я чувствовала  себя  как  Королева  на
троне, быстро превращала Диксмистресс в Королеву  Маргариту,  Дики  -  в  ее
сына, Принца Голди -  в  наследника  трона.  Он  сидел  по  правую  руку  от
Королевы, на маленьком ободке, обрамлявшем рукоятку из веджвудского фарфора.
Я уходила туда с утра,  чтобы  проводить  аудиенции,  протягивать  руку  для
поцелуев, и сидела до тех пор, пока не раздавался отчаянный  стук  в  дверь:
кто-то требовал, чтобы я немедленно уступила место. Там же висела  на  стене
цветная карта Нью-Йорка, тоже представлявшая большой интерес для меня.
   Повсюду в доме были развешаны американские гравюры.  Спальню  для  гостей
украшала целая серия цветных гравюр, к которым я питала особое  пристрастие.
Одна,  под  названием  "Зимний  спорт",  изображала  человека,   по-видимому
продрогшего до костей, на фоне зимнего арктического пейзажа, удившего рыбу в
крошечном отверстии, прорубленном во льду. Этот вид спорта не вызвал во  мне
энтузиазма. На противоположной стене во весь опор нёсся рысью Серый Эдди.
   Поскольку мой отец женился на племяннице своей мачехи (второй, английской
жене своего отца-американца) и продолжал называть ее "мамой", в то время как
его жена называла ее "тетушкой", кончилось тем, что она получила официальное
прозвище Тетушки-Бабушки. Дедушка проводил  последние  годы  своей  жизни  в
постоянных  разъездах  между  Нью-Йорком  и  Манчестером,  где   размещалось
дочернее предприятие его фирмы. Дедушка воплощал собой "американскую мечту".
Малыш из бедной массачусетской семьи, он поехал в Нью-Йорк и начал  с  того,
что кое-как перебивался в одной из фирм, а кончил тем,  что  стал  одним  из
основных ее совладельцев. В нашей семье  осуществился  знаменитый  путь  "от
мальчика на побегушках до президента через три поколения". Дедушка  сколотил
приличное состояние. Отец, главным образом из-за доверчивости  к  партнерам,
существенно уменьшил его, брат же молниеносно спустил оставшееся.
   Незадолго до смерти дедушка купил большой дом в Чешире. Он был в ту  пору
уже больным человеком, и его вторая  жена  осталась  вдовой  в  сравнительно
молодом возрасте. Она пожила немного в Чешире, а потом купила дом в  Илинге,
стоявший, как она частенько говаривала, чуть ли  не  посреди  чистого  поля.
Однако к тому времени, как я приехала к ней  в  гости,  в  это  трудно  было
поверить. Во всех направлениях  чинно  выстроились  ряды  опрятных  солидных
домов.
   Неотразимую  привлекательность  таили  в  себе  для  меня   дом   и   сад
Тетушки-Бабушки. Детскую же я разделила на  несколько  "территорий".  Первая
состояла из большой оконной ниши и постеленного перед ней на  полу  веселого
полосатого коврика. Эту часть я окрестила  Комнатой  Мюриэл,  вероятно,  под
влиянием пленившего  меня  слова  "эркер".  Другая  часть,  сплошь  покрытая
брюссельским ковром, называлась Столовой. Разные кусочки ковра и линолеума я
тоже считала отдельными комнатами. С озабоченным и важным видом я переходила
из одной "комнаты" в другую, перешептываясь сама  с  собой.  По  обыкновению
невозмутимая Няня тихонько вязала в уголке.
   Колдовским очарованием манила меня и  кровать  Тетушки-Бабушки:  огромное
ложе красного дерева с балдахином, из-под которого свешивались  алые  тканые
занавеси. На кровати лежала перина, и ранним утром, прежде  чем  одеться,  я
зарывалась в нее. Тетушка-Бабушка просыпалась около шести утра и всегда была
рада  мне.  Внизу  находился  большой  салон,  набитый  мебелью  маркетри  и
дрезденским фарфором, постоянно погруженный в полумрак из-за  примыкавшей  к
нему оранжереи. Салоном пользовались только во время приемов. По  соседству,
в маленькой гостиной неизменно сидела, уютно устроившись в уголке,  домашняя
портниха.  Как  я  теперь  понимаю,  домашняя  портниха  была   неотъемлемой
принадлежностью семейного обихода. Все домашние портнихи  походили  друг  на
друга и были отмечены печатью  определенной  изысканности,  так  как  всегда
являлись жертвами неких трагических обстоятельств. Обыкновенно хозяйка  дома
и вся семья обращались с ними с подчеркнутым уважением,  чего  никак  нельзя
сказать о слугах, которым вменялось в обязанность подавать им  в  положенные
часы поднос с едой. Насколько я помню, ни одна из них так и не дошила  и  не
дочинила ни одного платья, над которым трудилась, - все они трещали по  всем
швам, так как были слишком узки или висели, как на вешалке. Ответ на  жалобы
всегда был одним и тем же: "О да, но ведь мисс Джеймс такая несчастная!"
   Итак, в маленькой гостиной, окруженная со всех сторон выкройками,  сидела
за швейной машинкой мисс Джеймс.
   Тетушка-Бабушка  по-викториански  счастливо  проводила  жизнь   в   своей
обставленной солидной мебелью  красного  дерева  столовой,  посреди  которой
стоял окруженный стульями стол. На окнах висели тяжелые  шторы  с  бахромой.
Она или сидела за столом в громадном кожаном кресле  и  писала  письма,  или
просто наслаждалась покоем в большом бархатном кресле перед камином.  Столы,
диван  и  стулья  были  сплошь  завалены  книгами,  нужными   и   ненужными,
выскользнувшими из неплотно перевязанных  пачек.  Тетушка-Бабушка  постоянно
покупала книги - для себя и чтобы дарить; в конце  концов  их  накапливалось
столько, что она  забывала,  кому  собиралась  послать  их,  или,  например,
оказывалось, что "милый крошка Беннет" незаметно для нее достиг восемнадцати
лет и ему больше не подходят такие книги, как "Мальчишки  из  Сент-Галдреда"
или "Приключения тигра Тимоти".
   Добрый друг моих детских  игр,  Бабушка  откладывала  в  сторону  длинное
письмо, которое писала с тяжелыми вздохами, густо зачеркивая строчки, "чтобы
сберечь  почтовую  бумагу",  и  с  удовольствием  погружалась  в  сладостное
времяпрепровождение  с  "цыпленком  от  мистера  Уайтли".  Сначала   Бабушка
выбирала цыпленка; она звонила торговцу, чтобы проверить,  действительно  ли
цыпленок молодой н нежный. Меня приносили домой, со связанными крылышками  и
лапками,  нанизывали  на  вертел,  чтобы  цыпленок   зажаривался,   медленно
вращаясь, ставили блюдо на стол, и вот уже Бабушка начинала  точить  большой
нож, готовясь разделать птицу, когда вдруг цыпленок оживал и кричал: "Это же
я!"  -  кульминация  всего  действия.  Эта   игра   могла   повторяться   до
бесконечности.
   Одним из важных утренних событий был поход Бабушки в "домашний  магазин",
расположенный рядом с садовой калиткой. Я немедленно возникала перед ней,  и
она восклицала:
   - Что здесь надо этой малышке? - Полная надежд малышка ждала  и  таращила
глаза на полки, битком набитые разными припасами.
   Ряды банок с вареньем и компотами; коробки с финиками,  сухими  фруктами,
инжир, чернослив, маринованные вишни, анхелика, пакеты с изюмом и,  конечно,
глыбы  масла,  мешки  сахара,  чай,  мука.  Вся  съедобная  часть  домашнего
обзаведения находилась здесь и торжественно изымалась соответственно  нуждам
каждого дня. При этом тщательно учитывалось соотношение с  взятым  накануне.
Стол Тетушки-Бабушки  всегда  отличался  щедростью  и  был  общим  для  всех
обитателей дома, но она  терпеть  не  могла  "расточительства".  Все  нужное
должно было всегда наличествовать в хозяйстве,  а  вчерашнему  не  следовало
пропадать. Бабушка давала мне пригорш-ню чернослива, и я радостно  бежала  в
сад.
   Как странно: когда вспоминаешь прошлое, в иных местах погода стоит  будто
всегда одинаковая. В моей детской  в  Торки  постоянно  осенний  или  зимний
полдень. В камине горит огонь, на решетке сушится одежда, а  снаружи  падают
листья, и, что особенно волнует, иногда даже идет  снег.  В  саду  в  Илинге
всегда жаркое лето. На меня до сих пор веет горячим воздухом и ароматом роз,
когда я вхожу в Бабушкин сад. Маленький квадрат газона, окаймленный розовыми
кустами, не казался мне маленьким. Это снова был целый мир. Самое главное  -
розы; каждый день увядшие отстригали, а цветущие срезали, уносили  в  дом  и
расставляли по маленьким вазам. Бабушка невероятно гордилась своими  розами,
приписывая их величину и красоту "удобрениям из спальни". "С жидким  навозом
ничто не может сравниться! Ни у кого нет таких роз, как у меня".
   По воскресеньям к завтраку обыкновенно приезжали два моих дяди  и  другая
бабушка. Мы проводили самый настоящий "викторианский день".  Бабушка  Бомер,
известная как Бабушка Б., мать моей матери, приезжала к  одиннадцати  часам,
изрядно  запыхавшись,  поскольку  была  очень  толстая,   еще   толще,   чем
Тетушка-Бабушка. Сменив по пути несколько поездов и омнибусов,  первое,  что
она делала по приезде,  -  немедленно  избавлялась  от  своих  зашнурованных
ботинок. При этом она не могла обойтись без помощи своей горничной  Гарриэт.
Гарриэт становилась на колени,  чтобы  стянуть  ботинки  и  заменить  их  на
мягкие, удобные комнатные туфли. После этого с глубоким  вздохом  облегчения
Бабушка Б. устраивалась за столом, и  две  сестры  начинали  обсуждать  свои
утренние дела.  Следовали  обстоятельные  и  длинные  рассказы.  Бабушка  Б.
осуществляла большую часть покупок для Тетушки-Бабушки в "Арми энд Нэйви"* -
магазинах на Виктория-стрит. Для двух сестер магазины "Арми энд Нэйви"  были
центром мироздания. Списки, цифры, счета доставляли им истинное наслаждение.
Начинались дискуссии о качестве приобретенных товаров.
   - Тебе не следовало бы покупать эту материю, Маргарет, она грубая, не  то
что лиловый бархат, который ты привезла в прошлый раз.
   Потом Тетушка-Бабушка доставала свой большой,  туго  набитый  кошелек,  к
которому я всегда относилась с благоговением,  усматривая  в  нем  очевидное
свидетельство огромного богатства. В среднем отделении лежало много  золотых
соверенов, а остальные распухли от полукрон**, шестипенсовиков  и  случайных
монет по пять пенсов. Подсчитывались расходы за  починку  и  разные  мелочи.
Само собой