то-то не в порядке с настольной лампой. Неважно себя чувствуя, страдая
от головной боли, Кэтрин в тот день  осталась  в  постели.  На  сей  раз  по
собственному почину я предложила  ей  свою  лампу,  принесла,  поставила  на
столик у кровати и ушла. Похоже, в отеле ламп не хватало, поэтому мне  самой
пришлось читать при свете единственной тусклой лампочки, висевшей высоко под
потолком. Легкое возмущение зашевелилось во  мне  лишь  на  следующий  день.
Кэтрин решила перейти в другой номер, куда меньше доносился шум с  улицы.  В
новом номере с лампой все было в  порядке,  но  мою  она  даже  не  подумала
вернуть, так что теперь я окончательно  осталась  без  лампы:  в  ее  бывшем
номере уже поселился кто-то другой. Что  поделаешь  -  Кэтрин  есть  Кэтрин.
Однако я решила впредь чуть больше блюсти свои интересы.
   Еще через день, хоть температуры у нее явно не было, Кэтрин объявила, что
чувствует себя хуже. Она никого не хотела видеть.
   - Оставьте меня в покое, - стенала она. - Уходите, это невыносимо:  целый
день кто-то входит, выходит, спрашивает, не нужно ли мне чего, -  ни  минуты
покоя. Если бы мне дали полежать в тишине и никто ко мне не заходил, мне  бы
уже к вечеру стало лучше.
   Я прекрасно понимала ее, потому что сама чувствовала то же  самое,  когда
болела: мне тоже хотелось, чтобы меня оставили одну. Так собака заползает  в
укромный уголок, где ее никто не достанет, и лежит  там,  пока  не  случится
чудо и она не выздоровеет.
   - Я не знаю,  что  мне  делать,  -  беспомощно  разводил  руками  Лен.  -
Действительно не знаю.
   - Послушайте, - попыталась я успокоить его, потому что он был  мне  очень
симпатичен. - Ей виднее, что для нее лучше. Она хочет побыть  одна  -  я  бы
оставила ее в покое до вечера, а вечером посмотрим.
   Так и порешили. Мы с Максом отправились осматривать замок крестоносцев  в
Калаат Симане, а Лен остался в отеле, чтобы  быть  под  рукой,  если  Кэтрин
что-нибудь понадобится.
   У нас с Максом было чудесное настроение. Погода  исправилась,  и  поездка
удалась на славу. Дорога  пролегала  через  холмы,  поросшие  кустарником  и
красными анемонами,  тут  и  там  попадались  овечьи  отары,  а  выше  стали
появляться черные козы с козлятами. В Калаат Симане мы устроили пикник. Там,
во время послеобеденного отдыха, Макс немного  рассказал  о  себе,  о  своей
жизни, о том, как ему повезло, что Леонард Вули взял его к себе в экспедицию
сразу после университета.  Мы  пособирали  черепки  и,  когда  солнце  стало
садиться, двинулись в обратный путь.
   В отеле нас ждала неприятность: Кэтрин была в ярости из-за того,  что  мы
уехали и "бросили" ее.
   - Но вы же сами сказали, что хотите побыть одна, - напомнила я.
   - Мало ли что говорит человек, когда ему плохо. Кто бы мог подумать,  что
вы с Максом окажетесь такими бессердечными! Ну, вы-то, быть может, и не  так
уж виноваты, вы многого не понимаете, но Макс -  Макс,  который  так  хорошо
меня знает, который знает, что мне может что-нибудь понадобиться, - как  мог
он вот так взять и уехать?! - Она закрыла глаза и добавила: - А теперь лучше
уходите.
   - Не нужно ли чего-нибудь принести или посидеть с вами?
   - Нет, мне от вас ничего не нужно. Как горько! А Лен и вовсе  повел  себя
позорно.
   - Что же он сделал? - с некоторым любопытством спросила я.
   - Он оставил меня здесь без какого бы то ни было питья -  ни  капли  воды
или лимонада, совсем ничего. Так я и лежала здесь, беспомощная, умирающая от
жажды.
   - Но разве нельзя было позвонить и попросить принести воды? - спросила я.
   Этого делать не следовало. Кэтрин бросила на меня испепеляющий взгляд:
   - Вижу, вы не понимаете самого главного: Лен оказался таким безжалостным!
Конечно, если бы здесь была женщина, все было бы по-другому. Она бы обо всем
подумала.
   Утром мы боялись подойти к Кэтрин, но она повела  себя  в  своей  обычной
манере: улыбалась, была обворожительна, рада нас видеть, благодарна за  все,
что мы для нее сделали, любезна, хоть и чуточку снисходительна,  и  щебетала
как ни в чем не бывало.
   Она действительно была незаурядной женщиной. С годами я научилась немного
лучше понимать ее, но все  равно  никогда  не  умела  предугадывать  заранее
перемен в ее настроении. Из нее, думаю, вышла бы великая актриса  -  оперная
или драматическая, - умение моментально переходить  из  одного  состояния  в
другое  очень  пригодилось  бы.  Впрочем,  искусству  она  не  была   чужда:
скульптурный портрет королевы племени Шабад ее работы со знаменитым  золотым
ожерельем и головным убором даже экспонировался на выставках.
   Она прекрасно вылепила голову Гамуди, самого  Леонарда  Вули,  прелестную
головку мальчика... Но Кэтрин - парадоксально! - никогда не верила  в  себя,
вечно призывала кого-нибудь на помощь и следовала всяческим советам.
   Что бы ни делал Леонард, все было не так, хоть он и выполнял малейшие  ее
капризы. Думаю, она немного презирала его за это, как и любая женщина на  ее
месте.  Женщины  не  любят  бесхарактерных  мужчин.  А  Лен,  умевший   быть
непререкаемым диктатором на раскопках, в ее руках оказывался глиной.
   В одно  воскресное  утро  перед  отъездом  из  Алеппо  Макс  устроил  мне
экскурсию по молельным местам разных конфессий.  Такая  экскурсия  требовала
большого напряжения.
   Мы  побывали  у  маронитов,  сирийских  католиков,  православных  греков,
несторианцев, доминиканцев и у кого-то еще, уже не помню.  Служителей  одной
из этих религий я назвала  "луковыми  священниками",  поскольку  они  носили
маленькие  круглые  шапочки,  формой  напоминавшие  луковицу.  Больше  всего
напугали меня православные греки, так как  в  их  храме  я  была  решительно
отсечена  от  Макса  и  препровождена  вместе   с   другими   женщинами   на
противоположный конец. Там нас согнали во что-то вроде стойла,  и,  протянув
веревку, прижали к стене. Служба была восхитительно таинственной и проходила
преимущественно в глубине алтаря за занавесом, или покровом, из-за  которого
доносился звучный, богатый распев  и  вырывались  клубы  курящегося  ладана.
Через положенные промежутки времени мы  все  били  земные  поклоны.  Вскоре,
однако, Макс истребовал меня обратно.

   Оглядываясь на свою жизнь, я вижу,  что  живее  и  ярче  всего  в  памяти
сохранились места, где я побывала. Внезапное радостное волнение  пронизывает
меня при воспоминании о дереве, холме,  белом  домике,  спрятавшемся  где-то
вдали у ручейка, абрисе горы... Иногда приходится  напрягать  память,  чтобы
вспомнить, где и когда. Но вот перед глазами ясно всплывает картинка -  и  я
уже знаю.
   На лица у меня никогда памяти не было. Мне дороги мои друзья, но люди,  с
которыми я просто встречалась однажды, почти тут же исчезают из головы.  Обо
мне скорее можно сказать: "Она никогда не запоминает лиц", чем: "Она никогда
не забывает лиц". Но места навсегда запечатлеваются  в  моем  мозгу.  Порой,
возвращаясь куда-нибудь  через  пять-шесть  лет,  я  прекрасно,  до  мелочей
вспоминаю дорогу, даже если до того побывала там всего лишь раз.
   Не знаю, почему у меня такая хорошая память на места и  такая  слабая  на
людей. Быть может, от дальнозоркости.  Я  всегда  страдала  дальнозоркостью,
поэтому людей, с которыми, как правило, общаешься вблизи,  видела  только  в
общих чертах, в то время как места - в мельчайших подробностях, поскольку их
я рассматривала издали.
   Мне вполне  может  не  понравиться  какое-то  место  только  потому,  что
очертания холмов кажутся неправильными, - очень, очень  важно,  чтобы  холмы
имели нужную форму. На Сицилии большинство холмов неправильные, поэтому я не
люблю Сицилию. На Корсике холмы восхитительные и в Уэльсе очень красивые.  В
Швейцарии холмы и горы слишком близко подступают к человеку. Горы,  покрытые
снегом, невероятно скучны, их оживляет лишь игра света и  тени.  Осматривать
"виды" тоже скучно. Карабкаешься на вершину по горной тропе  -  и  на  тебе!
Перед тобой действительно открывается панорама, но только  и  всего.  Больше
ничего. Ну, увидел ты ее, ну, сказал: "Грандиозно!" - и что дальше? Панорама
расстилается под тобой, ты ее уже покорил.
   Глава пятая
   Из Алеппо мы отправились в Грецию на пароходе, по пути  останавливаясь  в
разных портах. Лучше всего помню, как мы с Максом сошли на берег в Мерсине и
провели счастливый день на пляже, купаясь в великолепном,  теплом  море.  Он
собрал тогда для меня огромный букет желтых ноготков. Я сплела из них венок,
он надел его мне на шею, и мы устроили  пикник  среди  необозримого  желтого
моря цветов.
   Я предвкушала поездку в Дельфы в обществе Вули,  рассказывавших  об  этом
городе с таким поэтическим восторгом! Они настояли, чтобы там я считалась их
гостьей - чрезвычайно любезно с их стороны.  По  прибытии  в  Афины  я  была
счастлива и полна ожидания.
   Но  беда  всегда  приходит  негаданно.  Как  сейчас  помню:  я  у  стойки
администратора, получаю свою накопившуюся корреспонденцию, сверху  -  стопка
телеграмм. Как только я их увидела, мучительная тревога охватила меня:  семь
телеграмм - это наверняка дурные вести. Я вскрыла  первую  -  она  оказалась
последней по времени. Я сложила их по порядку. В телеграммах сообщалось, что
у Розалинды тяжелая пневмония. Моя  сестра  взяла  на  себя  ответственность
забрать ее из школы и отвезти к себе в Чешир. В  следующих  меня  ставили  в
известность, что положение серьезное. В последней, которую я вскрыла первой,
было написано, что состояние Розалинды несколько улучшилось.
   Теперь, конечно, можно попасть  домой  менее  чем  за  двенадцать  часов,
поскольку из Пирея ежедневно летает самолет, но тогда, в  1930  году,  таких
средств сообщения не  было.  При  условии,  что  удастся  достать  билет  на
ближайший Восточный экспресс, я могла оказаться  в  Лондоне  не  раньше  чем
через четыре дня.
   Трое друзей горячо откликнулись на  мою  беду.  Лен,  отложив  все  дела,
отправился в транспортное агентство, чтобы забронировать для меня  место  на
ближайший поезд. Кэтрин искренне старалась утешить меня - Макс был молчалив,
по обыкновению, но поехал вместе с Леном за билетом.
   В оцепенении бредя по  улице,  я  неосторожно  попала  ногой  в  одну  из
квадратных ям, приготовленных для высадки деревьев, - такие ямы вечно  зияют
на афинских улицах - и  растянула  связки.  Ходить  после  этого  мне  стало
трудно. Сидя в отеле и  выслушивая  сочувственные  речи  Лена  и  Кэтрин,  я
удивлялась - где же Макс? Наконец он явился и  принес  два  плотных  и  один
эластичный бинт. Затем спокойно сказал, что будет сопровождать  меня  домой,
чтобы помочь с больной ногой.
   - Но вы же собирались побывать еще где-то в Греции! -  воскликнула  я.  -
Разве вам не нужно там с кем-то встретиться?
   - Я изменил свои планы, - ответил он.  -  Пожалуй,  мне  лучше  вернуться
домой, поэтому я могу ехать вместе с вами. Буду водить вас в  вагон-ресторан
или приносить еду в купе и делать все, что нужно.
   Это казалось чересчур прекрасным, чтобы быть правдой. Я подумала тогда  -
и с тех пор всегда  так  считала,  -  что  Макс  замечательный  человек.  Он
молчалив, скуп на выражение сочувствия, но делает то, что нужно,  что  нужно
именно вам, и это помогает лучше всяких слов. Макс не горевал вместе со мной
по поводу Розалиндиной болезни, не убеждал, что моя дочь  скоро  поправится,
не призывал не волноваться. Он просто понимал,  что  у  меня  большая  беда.
Тогда еще не было сульфамидов, и пневмония представляла реальную опасность.
   Мы с Максом отбыли следующим вечером. В пути он много рассказывал  мне  о
своей семье, братьях,  матери-француженке,  женщине  артистического  склада,
весьма способной художнице, об отце, который, видимо,  был  похож  на  моего
брата Монти, но, к счастью,  его  финансовое  положение  отличалось  большей
надежностью.
   В Милане случилось приключение. Поезд опаздывал. Мы  вышли  из  вагона  -
теперь, с эластичной повязкой на щиколотке, я кое-как  могла  ковылять  -  и
спросили проводника своего wagon  lit,  сколько  длится  стоянка.  "Двадцать
минут", -  ответил  он.  Макс  предложил  купить  апельсинов.  Мы  зашли  во
фруктовую лавку и вернулись на перрон. Думаю, прошло не более пяти минут, но
поезда уже не было. Нам сообщили, что он ушел.
   - Ушел?! Но нам сказали, что он стоит здесь двадцать минут! - воскликнула
я.
   - Обычно - да,  сеньора,  но  сегодня  он  сильно  опаздывал  и  сократил
стоянку.
   Мы испуганно переглянулись. На помощь пришел один из старших  станционных
служащих. Он предложил нанять скоростную машину и догнать поезд, считая, что
у  нас  есть  реальная  возможность  сделать  это   на   ближайшей   станции
Домодоссола.
   И началась погоня, как в кино. То мы обгоняли поезд, то он  обгонял  нас.
Мы мчались по горной дороге, а поезд нырял в тоннели и выныривал из  них  то
впереди, то позади - соответственно мы то впадали  в  отчаяние,  то  ощущали
собственное превосходство. В Домодоссолу мы прилетели через три минуты после
прибытия поезда. Казалось, все пассажиры - уж нашего-то wagon lit  наверняка
- высунулись из окон, чтобы посмотреть, успеем ли мы.
   - О, мадам, - сказал пожилой француз, помогая мне подняться  в  вагон,  -
que vous avez ґ eprouvґ e des ґ emotions!*
   Французы умеют удивительно точно выразить чувство словами.
   Так как у нас не было времени поторговаться с водителем, он содрал с  нас
безбожно много, и мы с Максом остались  почти  без  денег.  В  Париже  Макса
должна была встречать мать, и он с надеждой предположил,  что  у  нее  можно
будет взять в долг. Я часто спрашиваю, что должна была подумать моя  будущая
свекровь о молодой женщине, которая выскакивает из поезда вместе с ее  сыном
и, едва познакомившись, отнимает все, что у нее было при себе, до последнего
sou**.  Времени  пускаться  в  объяснения  не  оставалось,  мне  нужно  было
немедленно  возвращаться  в  вагон,  поэтому,  схватив  деньги   и   неловко
извинившись, я исчезла. Не думаю, что заслужила этим ее расположение.
   Я смутно помню ту поездку с Максом, запечатлелось в моей голове лишь  то,
что он был исключительно добр,  тактичен  и  участлив,  отвлекал  от  дурных
мыслей рассказами о себе.  Он  регулярно  делал  мне  перевязки  и  водил  в
вагон-ресторан, куда я без него,  конечно  же,  не  добралась  бы,  особенно
учитывая, что  Восточный  экспресс  страшно  трясло  на  полном  ходу.  Одно
замечание Макса врезалось мне в память. Мы ехали вдоль побережья Итальянской
Ривьеры. В полудреме я сидела в углу, откинувшись на спинку  своего  дивана.
Макс вошел в мое купе и сел напротив. Приоткрыв глаза, я обнаружила, что  он
внимательно меня изучает. "У вас истинно благородное лицо", - сказал он. Это
меня так удивило, что я проснулась еще чуть больше - никогда не смотрела  на
себя под этим углом зрения, да и никому другому это в голову  не  приходило.
Неужели у меня действительно благородное лицо? Что-то  не  похоже.  И  вдруг
меня осенило: наверное, это из-за моего римского носа, да, конечно же  из-за
носа. Он мог  придавать  моему  профилю  некий  оттенок  аристократизма.  Не
уверена, что это открытие меня обрадовало: такие  вещи  слишком  ко  многому
обязывают. Могу признать, что добродушна, жизнерадостна, немного малахольна,
забывчива, робка, чувствительна, на редкость  не  уверена  в  себе,  в  меру
бескорыстна... Но благородна? Нет, на это я не  согласна.  Тем  не  менее  я
снова задремала, изменив, правда, положение своего римского носа - чтобы  он
был виден анфас, а не в профиль.
   Глава шестая
   По прибытии в Лондон, снимая телефонную трубку, я дрожала от страха: пять
дней я не имела никаких новостей.  И  какое  же  было  облегчение,  когда  я
услышала бодрый голос сестры: Розалинде намного лучше, она вне  опасности  и
быстро поправляется. Еще через шесть часов я была в Чешире.
   Хоть кризис миновал и Розалинда действительно быстро поправлялась, увидев
ее, я испытала шок. Тогда  я  еще  не  знала,  с  какой  быстротой  меняется
состояние у детей во  время  болезни.  Мне  приходилось  ухаживать  лишь  за
взрослыми, и я  не  была  готова  к  тому,  что  ребенок,  который  выглядит
полуживым,  может  уже  в  следующий  момент  чувствовать  себя   прекрасно.
Розалинда, как мне показалось, сильно выросла и похудела, она  полулежала  в
кресле, вялая и апатичная, - как это было не похоже на мою девочку!
   Определяющая черта Розалиндиного характера - активность. Она была из  тех
детей, которые минуты не посидят спокойно  и,  вернувшись  после  долгого  и
утомительного пикника, бодро спрашивают: "До ужина еще полчаса -  что  будем
делать?" Я ничуть не удивлялась, когда, завернув за угол дома,  обнаруживала
ее стоящей на голове.
   - Боже, зачем ты это делаешь, Розалинда?
   - Не знаю, просто чтобы убить время. Нужно же что-то делать.
   И  вот  Розалинда  лежала   в   кресле,   тихая,   совсем   обессилевшая.
Единственное, что сказала моя сестра: "Видела бы ты ее неделю  назад:  тогда
она действительно выглядела полуживой".
   Розалинда выздоравливала на глазах.Через неделю по  моем  возвращении  мы
были уже в Девоншире, в Эшфилде, и Розалинда почти совсем пришла в себя, так
что мне стоило немалых усилий не давать ей слишком много двигаться,  к  чему
она снова была готова.
   Розалинда казалась вполне здоровой  и  жизнерадостной,  когда  уезжала  в
школу перед моим вояжем. И все шло  хорошо,  пока  не  разразилась  эпидемия
гриппа. Полшколы заболело инфлюэнцей. Вероятно, то, что у Розалинды организм
был ослаблен незадолго до того перенесенной корью, и вызвало  осложнение  на
легкие. В школе все за нее беспокоились и сомневались в  разумности  решения
моей сестры везти ее на север на машине. Но Москитик была уверена,  что  так
правильно - и оказалась права.
   Никто бы не справился с болезнью лучше  Розалинды.  Осмотрев  ее,  доктор
заявил, что она здорова и полна сил, как прежде, если не больше. "Она словно
провод  под  напряжением",  -  добавил   он.   Я   ответила,   что   высокая
сопротивляемость всегда была свойственна натуре Розалинды.  Она  никогда  не
поддавалась болезни. На Канарских островах болела тонзиллитом, но ни разу не
пожаловалась, только однажды сказала: "Я очень сердита".
   По опыту я  знала:  когда  Розалинда  говорит,  что  сердита,  это  может
означать, что она либо больна, либо констатирует факт  -  она  действительно
сердита и считает, что честнее предупредить нас об этом заранее.
   Матери, разумеется, пристрастны в оценке собственных детей, почему  бы  и
нет, но я искренне считаю, что Розалинда  была  занятнее  большинства  своих
сверстников. Она  обладала  поразительной  способностью  давать  неожиданные
ответы. Очень часто можно заранее предугадать, что скажет ребенок. Розалинда
обычно меня  удивляла.  Быть  может,  она  унаследовала  это  от  ирландских
предков. Мать Арчи была ирландкой, и я думаю, Розалиндина  непредсказуемость
- оттуда.
   - Конечно, - говорила Карло с бесстрастным видом, который любила на  себя
напускать, - Розалинда способна довести до бешенства, я иногда бываю от  нее
вне себя. Но рядом с ней другие дети кажутся скучными. С ней можно  сойти  с
ума, но соскучиться с ней невозможно.
   Такой она и осталась на всю жизнь.
   Мы вообще остаемся такими, какими были в три, шесть, десять или  двадцать
лет. В шесть-семь лет характер проявляется даже четче,  потому  что  в  этом
возрасте наше поведение почти  лишено  притворства,  а  в  двадцать  мы  уже
надеваем некую маску, выдаем себя за кого-то  другого  -  в  зависимости  от
того, что модно в данный момент. Если в моде интеллектуализм, мы  становимся
интеллектуалами; если среди девушек популярны легкомыслие и фривольность, мы
становимся легкомысленными и фривольными. С годами, однако,  устаешь  играть
придуманную роль и все больше возвращаешься к  себе  самому,  вновь  обретая
собственную индивидуальность.  Это  иногда  смущает  окружающих,  но  самому
человеку приносит большое облегчение.