кой семьей
под крики черни-ему, Сезару, шел тогда десятый год; и дети короля, с
которыми до последнего часа играли сестры Сезара и сам Сезар: и изгнание,
Неаполь, где он служил вплоть до прихода Мюрата... Потом возвращение во
Францию, ставшую Империей, их старинное родовое поместье Тиль близ Жизора,
где Жоржина как раз и познакомилась с Шарлем... Сезар натянул поводья и
остановил коня. Что это такое происходи'!? Похоже, что мушкетеры и легкая
кавалерия строятся к походному маршу. Если говорить откровенно, то в этом
браке повинен он, Сезар, полковник тридцати пяти лет, отказавшийся служить
Узурпатору. Ведь это он уговорил родных. Разве не он сломил упорство отца,
который никак не мог решиться на разлуку с младшей дочкой и выдвигал одно
препятствие за другим? Но сам-то Сезар действовал так лишь потому, что
догадался о любви своей сестры к Шарлю Лабедуайер} подметив в глазах ее
влюбленный блeск. И хотел только одного-счастья Жор/кипы. Л во-зможно. и
он сам был покорен Шарлем, как и все, поддался его очарованию. Жоржина...
   бедная сестренка... Ну конечно, его рота уже двинулась. Он пришпорил
коня и что-то крикнул шевалье де Ламарше, который, по-видимому, тоже решил
двинуться вместе со всеми, но тот в ответ только отрицательно помахал
рукой. Командир роты граф де Люссак обернулся и подъехал к де Шастеллюксу.
Как? Вы покидаете Марсово поле? Не они одни-дан общий приказ. Но ведь он,
полковник де Шастеллюкс, привез приказ маршала Мармона: приготовиться к
отправке в Сен-Дени, а приготовиться-это значит ждать приказа.
   - Но приказ получен.
   - Да где же он? От кого? Кто командует последние три дня гвардией,
маршал или нет, я вас спрашиваю?
   - Откуда пришел приказ-неизвестно, но приказ пришел.
   Возможно, прямо из дворца. От графа д'Альбиньяк, помощника командира
королевского конвоя, коменданта Тюильри... или же от графа Мезона, под
чьим началом состоит первый военный округ, другими словами-город Париж и
его окрестности. Или от королевского секретаря господина Блакас-д'0п, а
следовательно, от самого короля... или же от герцога Беррийского, который
руководит операциями по обороне столицы... если только не от маршала
Макдональда, заместителя герцога Беррийского, а может быть, от герцога
Фельтрского.
   - Кларк не имеет права давать приказы по армии! Этого еще только
недоставало! С каких это пор войска передвигаются по повелению военного
министра?
   Но движение охватило уже все Марсово поле, останавливать войска было
поздно. А потом, может быть, приказ передали через его высочество принца
Конде, ведь он обер-гофмейстер... или через его высочество герцога
Бурбонского. Сезар нетерпеливо передернул плечами. Во-первых, герцог
Бурбонский уехал в Вандею. А во-вторых, если командуют все вместе, значит,
никто не командует. Что ж, тем хуже! Он подъехал к графу де Люссак и встал
во главе колонны.
   Сейчас вся вольера устремилась в одном направлении, словно попугайчики,
которые спешат к руке, крошащей булку. Кавалеристы разворачивали коней,
бил барабан, ветер рвал знамена, пехтура-язык не поворачивается назвать ее
пехотой-строилась с покорностью школяров.
   Сезар де Шастеллюкс твердил: "Конец, конец..." И снова ему увиделось
залитое слезами личико сестры, и снова он упрекнул себя за эти слезы:
разве не он устроил ее брак вопреки родительской воле, разве не он в
прошлом году уговорил Шарля де Лабедуайер, находившегося в отставке,
вступить в армию и по протекции герцога Орлеанского, которому поручился
Роже де Дама, муж Полины, Шарлю дали под командование 7-й линейный полк.
Дядя Лорж молол вчера по этому поводу просто чепуху.
   Сезар отогнал от себя назойливую мысль, но дело от этого не менялось:
не введи он Шарля в королевскую армию, его зять в Гренобле не перешел бы
со своими людьми на сторону Бонапарта... Сезар подумал о своих родных и
близких, погибших под ножом гильотины, о тех, кто сложил голову в
Вандее... А ведь он сам вместе с братом уговорил Шарля идти служить королю.
   Предатель в семействе Шастеллюксов! Стыдно бояться слов. А Сезар
панически боялся слов. Он не мог взять в толк, как это Лабедуайер,
свойственник Шастеллюксов, мог удалиться os дел, когда возвращается
законный государь. Тогда во главе коншчвардеицев Сезар выехал навстречу
графу Артуа, под команди.чаиием которого он состоял, как сегодня состоит
под командованием своего тестя, графа Дама. Он сопровождал его к мессе и
Собор Парижской богоматери... И все, что кипело у него на сердце против
зятя, было бессильно даже сегодня убить ту любовь, которую он к нему
питал. Разве можно было сомневаться, что Жоржина любила Шарля де
Лабедуайер? Так он оыл хорош собой, -гак отважен, гак победителен; да, он
служил офицером при Империи, но он об этом так славно говорил: "-Я
сражаюсь не за императора, а за Францию..." А сам. и грех недель не
прослужив королю, перешел со своим полком на сторону Узурпатора... И это в
нашем семействе! Самое ужасное для него, для Сезара де Шастеллюкс, что
даже отвращение к преда-! сльству не могло заставить его возненавидеть
зятя. Накануне он зашел к Жоржине, которая безвыходно, не отпирая ставень,
сидела в своей спальне на улице Бак... вся в черном, переходя от слез к
молитве и от молитвы к слезам... с ужасом глядя на свое дитя, прижитое от
Шарля... но Зефирина тихонько увела Сезара прочь.
   Войска производили маневр почти механически. Эти неопытные юнцы, должно
быть, с молоком матери всосали умение держать строй, и только поэтому роты
не сбились в кучу.
   Следовало признать, что рота князя Ваграмского- только накануне
вернувшаяся из Мо, прошла на прекрасном аллюре... Сезар видел все это как
сквозь туман. Шарль! Шарль!.. "Сюй!"
   Пришлось пропустить вперед гренадеров.
   В эту минуту вдоль набережной прокатился гул: послали вестовою
посмотреть, что происходит. Движение королевской гвардии прекратилось само
собой, войска отхлынули. Что случилось? Приказы офицеров не имели никакого
действия. ДОЖДЕ, полил с новой силой. Лошадиные крупы налезали на
гренадеров.
   Кто-то отмахивался от них саблей. В мгновение ока весь великолепный
порядок нарушился. Никто уже не знал, что делать, всадники наезжали на
пехоту, раздались крики, через две-три секунды образовался затор. А
посреди с проклятьем прокладывала себе дорогу группа штабных: Мармон и
рядом с ним полковник Фавье, ехавший из Военного училища со стороны Сены.
   - Вы-то хоть знаете, полковник, что происходит? - крикнул маршал Мармон
Шастеллюксу. Но ответа слушать не стал.
   Его рота вступила на мост, и авангард уже поравнялся с началом Вдовьей
аллеи. Гренадеры, узнав маршала, расступились, и Шастеллюкс следил за ним
взором, пока тот не достиг противоположного берега реки.
   Вдруг раздался рокот голосов... Что это они говорят? Король...
король... Как король? Шастеллюкс махнул рукой графу де Люссак, и они
вместе обогнали гренадеров, которые, пропустив Мармона, снова смыкали
ряды. Что они говорят о короле? И вдруг оба поняли. Выбравшись на
набережную, они увидели проезжавшую мимо карету-карету, запряженную
шестеркой: и все узнавали ее с первого взгляда, равно как и
примелькавшийся силуэт главного форейтора, скакавшего впереди... На глазах
войск, двигавшихся походным маршем, среди полного смятения придворных
карета на рысях катила от Тюильри. и в окошко ее можно было разглядеть
крупную голову и седые волосы его величества. Людовик XVIII крикнул что-то
форейтору, карета, не замедляя хода, развернулась в самой гуще роты
герцога Рагузского, которая не без труда пыталась посторониться, и
устремилась на мост вслед за Мармоном. По обыкновению ни на кого не
обращая внимания, пусть, мол, сами сторонятся!
   Что же сейчас делать? Продолжать маневр, прекратить его?
   Ведь был дан приказ идти на Сен-Дени... Покидал ли король свою столицу?
Уже темнело. Карета достигла Вдовьей аллеи. Гвардейцы конвоя, успевшие
сгрудиться в аллее, взяли на караул.
   Маршал приблизился, салютуя королю. И издали было видно, как король
что-то крикнул ему в окно кареты. Тотчас же полковник Фавье поскакал
обратно к мосту.
   Он привез отмену приказа:
   - В Сен-Дени не идти. Король возвращается в Лувр, а мы-в казармы.
   - А как же смотр?
   - Какой еще смотр, кто вам о смотре говорил?
   Это уж было чересчур. Сезар попросил у тестя увольнения: не
   может же Зефирина все время сидеть одна с бедняжкой Жоржи
   ной, тем паче что та не перестает рыдать.
   - Что ж, - ответил Шарль де Дама, - отправляйтесь к вашей супруге,
полковник! Поцелуй ее от меня... и Жоржину тоже.
   И все-таки граф де Дама-прекрасный наездник, какая посадка! И подумать
только, что он на три или даже четыре года старше Людовика XVIII... До
чего же любит его величество пронестись в карете на рысях: видно, быстрой
ездой хочет возместить свои немощи! Сезару говорили, что отец Элизе внушил
королю, будто быстрая езда в карете оживляет организм.



                                    III

                    ПАЛЕ-РОЙЯЛЬ ПРИ ВЕЧЕРНЕМ ОСВЕЩЕНИИ

   Этим вечером Теодор ничему больше не верит.
   В окна Тюильри он видит, как хлопочут, суетятся слуги, готовясь к
празднеству. Сегодня во дворце прием-на вечер зван посланник его
католического величества его святейшество де Пералада, - карета испанского
посла уже стоит во дворе, по королевским апартаментам разгуливают
прелестные дамы, офицеры и вельможи; все смеются, перебрасываются словами,
громко разговаривают. В полосах света, падающего из окон, движутся
всадники, чуть не задевая друг друга. Уже спустилась ночь, и разномастный
люд воровски жмется к дворцу поглазеть на празднество, насколько позволяют
огромные оконные проемы.
   Дворец охраняется Национальной гвардией: королевские гвардейцы,
прикомандированные к Павильону Флоры, оставили своих коней у ворот Лувра.
Дождь все льет и льет, но зеваки, не замечая его, окружают дворец, словно
слетаются на падаль мухи.
   К семи часам, когда кому-то пришла в голову счастливая мысль отослать
кареты, волнение толпы немного улеглось. Все равно до девяти часов ничего
нового не произойдет; на страже остается небольшой отряд мушкетеров и
конвоя, и все прочие могут при желании пойти закусить в соседние
ресторации. "Только смотрите ни в коем случае не удаляйтесь от дворца-ведь
мы тоже выступаем нынче вечером".
   Тем самым вечером, когда Теодор уже ни во что больше не верит.
Приглашение испанского посольства на ужин во дворец наделало много шуму.
Видно, празднество затеяли именно с целью сказать народу: вы же сами
теперь видите-все идет своим обычным порядком, разве может такое зрелище
предшествовать бегству? Но где же король? Где принцы? Прибыли министры,
правда, они не принимают участия в банкете, а спешно подымаются по
лестнице: это Жокур, Бурьен, аббат де Монтескью.
   Хотя еще совсем недавно баулы и саквояжи выносили из дворца и грузили в
экипажи, все по-прежнему утверждают, что король до сих пор не принял
окончательного решения. Вообще много чего говорят. Болтают все кому не
лень. Царит лихорадочная атмосфера, и голоса звучат слишком громко, как бы
желая заглушить фальшь интонации. Теперь, к вечеру, утренняя статья
Бенжамена Констана уже успела безнадежно устареть, и при упоминании о ней
люди досадливо пожимают плечами.
   Где сейчас решается судьба страны? Там, на дорогах, где солдаты срывают
белые кокарды и переходят на сторону корсиканца? Говорят, что гарнизон
Вильжюива с криками: "Да здравствует император!" - прогнал своих офицеров.
И будто чей-то авангард уже на Шарантонском мосту, который удерживают
студенты Школы правоведения. Или, может быть, судьбы франции решаются в
Вене, где Талейран ведет большую игру с европейскими посланниками? Уже
давно в кулуарах дворца открыто говорят, что нельзя рассчитывать ни на
французский народ, ни на армию, которая охвачена бунтами; единственное
спасение-это иностранная интервенция. Чего в самом деле ждут, почему не
зовут на подмогу пруссаков и русских? Вот увидите, как полетит вверх
тормашками Людоед, когда к Парижу подойдут три-четыре австрийские дивизии!
   Теодор не верит более ничему и никому.
   Он явился сюда как солдат, принесший присягу защищать королевский дом,
не потому, чтобы королевский дом был ему так уж дорог, но потому, что он
повинуется чувству долга, элементарному представлению о долге. А кроме
того. Наполеон, Наполеон-это синоним поражения, это тот, кто завел
французскую армию в русские снега, это тот, кто затеял коварную и грязную
войну в Испании. Это Наполеон требовал, чтобы художник Гро убирал со своих
картин фигуры тех генералов, успехам и популярности которых он завидовал,
а в центре помещал его самого. Теодор относился к Гро с великим уважением,
возможно, любил его больше всех современных французских художников. И
подумать только, что какой-нибудь барон Денон мог приказывать от имени
императора художнику такого таланта, такого размаха, создателю крупных
композиций... А какие у Гро эскизы к "Чумным в Яффе"! Но разве этого могло
быть достаточно для прославления человека, который в момент коронации
велел возить по всему Парижу на колеснице свою статую огромных размеров,
изображавшую императора обнаженным и увенчанным лаврами.
   Ибо императору требовалась не только военная слава, но и слава,
даруемая совершенством мышц, красотою телосложения, - это ему-то,
низкорослому желтолицему человечку, разжиревшему, обрюзгшему за годы
власти, отрастившему изрядное брюшко... И повсюду его инициалы, огромное
"Н", точно он желал припечатать своим именем и статуи, и людей, и саму
Историю. Человек, имя которого означало войну. Рассказывают, что Дюрок,
один из наиболее преданных ему командиров, в утро своей смерти произнес
пророчески безнадежные слова: "Он убьет всех нас... ни один из нас не
вернется..." А Жюно, произведенный Наполеоном в маршалы и сошедший
впоследствии с ума, - разве не написал он в 1813 году, в минуту
просветления: "Я, я боготворил Вас, как дикарь обожествляет солнце, но я
не желаю больше! Не желаю этой вечной войны, которую надо вести ради Вас,
не хочу!" Это рассказал Теодору его друг д'0биньи со слов юного Реньо де
Сен-Жан-д'Анжели. В особняке на улице Прованс, где проживала мать Реньо,
на сей счет были весьма и весьма осведомлены: маркиз де Белленкур, бывший
тогда любовником госпожи Жюно, рассказывал об этом с почти непристойной
откровенностью, видимо желая отличиться перед хозяйкой дома.
   Да, но сейчас, в эти дни, тот самый Бонапарт, запечатленный кистью Гро,
Жерара, Давида... сейчас он был тем человеком, который по дорогам Франции
с горсткой людей рвался к Парижу, встречаемый неожиданно для всех
ликованием народа. Так и вижу эти привалы в горных тавернах, деревушки,
города, куда он входит вечером при свете факелов. Сейчас ему пятьдесят или
около того, и, как обычно, на нем серый расстегнутый сюртук, сапоги, белые
лосины... А люди, забыв все, помнят лишь знамена, императорских орлов,
солнце Аустерлица. и они радостно встречают этого человека, который идет
почти один, ибо видят в нем как бы живое отрицание всего, что обрушилось
на них в 1814 году вместе со знатью, вернувшейся из изгнания, с
владельцами замков, которые вновь вынырнули из мрака и предаются
охотничьим забавам, - чудовищный паразитизм в пудреных буклях, дурацкий
реванш и целые потоки унижения. Они забыли процветавшее при императоре
разнузданное лихоимство, раздаваемые щедрой рукой дары, привилегии,
пенсии. И Теодор широко открывает 1лаза свои и видит происки и ложь,
обманутые иллюзии, слышит мерный топот вновь собираемой армии и стук
молотка, забивающего крышки все новых и новых [робов, жадно ждущих,
зияющих. Но предпочесть Наполеону Людовика XVIII!
   Однако именно эта альтернатива и стоит перед ним. Неужели третий
претендент? Или Республика?
   Для него истина лишь в одном-в бешеной скачке, когда человек целиком
расходует себя, доводит себя до изнеможения, конь-вот он стоит в темном
деннике конюшни, светлым пятном выделяется на фоне окружающего полумрака,
он переступает с ноги на ногу, ржет, закусывает удила, бьет копытом о
дощатый пол! Никогда Теодору колорит не казался достаточно темным, ибо
жизнь подобна застигнутому врасплох преступлению, и это он мечтает
воплотить. Между тем. Другим, что идет форсированным маршем и положительно
свел с ума как неимущих, так и перебежчиков-маршалов, сохранивших
благодаря государю свои расшитые золотом мундиры, и этим Королем со своим
герцогом де Блакас, со своими придворными священниками, своими Баррасами в
качестве советников-да-да, советников, ибо в Париже ходят слухи, что в
последние дни Людовик XVIII призвал Барраса, - между теми и другими Жерико
подобен художнику между двух картин; ему же хочется только одного: бросить
наземь кисти, ибо ничто не способно вдохновить его, и к горлу подступает
горечь. Значит, так ему и суждено остаться одним из тех молодых людей его
поколения, чей ныл поглотила катастрофа, постигшая Империю, значит, он сам
и есть гот сраженный кирасир на смертельно раненном коне, которого он
написал... А теперь вот эта трагикомедия, где одна камарилья выгоняет
другую, где в великолепных парижских особняках меняются жильцы и придется
вновь присутствовать при раздаче местечек, - нет уж, увольте от этого
суматошного зрелища, которое не подчинишь никакой разумной организующей
идее! Теодор не станет писать завтра возвращение с Эльбы, где все должно
выстраиваться сообразно с театральным жестом императора, не будет писать
ни его, ни всей той гнили, что еще цепляется за Тюильри. О, какой
свинцово-мрачный взгляд обращает нынче вечером к будущему юный Жерико,
какую необъятную, ничем не заполняемую пустоту ощущает он в сердце, какими
бесполезными кажутся эти руки!
   Глубокое раздумье завело его на улицу Монпансье, где слева внизу
светятся огни кофеен, а справа возвышаются громады Пале-Ройяля. Здесь
средоточие всепожирающих страстей, политики, политических противников,
пристукивающих кулаком по столу среди шпиков и девок. Теодор-он один. Он
не вынес общества своих товарищей по роте, вот он и забрел сюда, есть ему
не хочется, но выпить он не прочь. Мрачно-черное, под стать его мыслям,
кафе. Как раз то самое "Кафе дс Фуа", где Орас Вернэ ребенком нарисовал на
потолке птичку, которую и сейчас еще можно рассмотреть. Ему было всего
семь лет. Жерико хочется присесть в уголке кафе, задрать голову и грезить,
глядя на птичку. Но завсегдатаи этою кафе-республиканцы и офицеры на
половинном содержании: появиться там в мушкетерском мундире
неблагоразумно. Жерико останавливается в нерешительности, потом машет
рукой-чем хуже, тем лучше! Он презирал бы себя за этот минутный страх. Что
это за жизнь, которая зависит от того. вошел ты в это кафе или в соседнее?
Он вспоминает юношу, растерзанного толпой в саду Тюильри. И одного из
своих приятелей мушкетеров, убитого каким-то полковником Империи:
мушкетера нашли за Пале-Ройялем, распростертого на земле, бездыханного...
А этот жест, которым убийца обтер со шпаги кровь носовым платком! Вот это,
пожалуй, годилось бы для картины, если бы только найти хорошую модель.
Поверьте мне, картина лишь выигрывает от темного колорита.
   Кстати, о моделях... если бы кому-то не пришла в голову дурацкая мысль
отправить в Бетюн полк Робера Дьедонне, он мог бы оказаться здесь, в этом
самом кафе, дверь которого приоткрыл Теодор... в этом кафе или еще в
каком-нибудь, куда с января повадился ходить Жерико со своими приятелями
мушкетерами, возможно, тогда бы именно Робер подвергся оскорблениям...
или, может быть, поднялся бы из-за стола...
   Кафе, где плавают клубы дыма. полно народу, люди стоят между столиками,
девицы кокетливо спускают с голого плеча шаль, но здесь собрались не
обычные завсегдатаи; посетители не разбились на отдельные
группки-наоборот: всех их объединяет шумная тревога, каждый говорит не
совсем то, что думает, трехцветные кокарды и букетики фиалок, воткнутые в
петлицу, - все это дышит явным, почти наглым вызовом. Мундир Теодора сразу
же произвел свое действие, какие-то громилы подтал