тырнадцать
лье-надо же дать людям передохнуть, переждать огромную тучу, поливавшую
нас сверху. И, ей-богу, здесь без труда можно разместить по крайней мере
два эскадрона... Вскоре ливень стал мало-помалу утихать, хотя с ветвей еще
срывались крупные капли. Не обращая на них внимания, многие кавалеристы
устраивались под деревьями, ожидая, когда приведут лошадей. Другие
расположились во дворе.
   Робер решил пройтись по парку, где садовники жгли сухие ветки и опавшие
листья. Костры, разложенные у подножия высоких деревьев, казались в
сумерках потрескивающим огневым заслоном с курчавыми завитками дыма, не
желавшими сдаваться дождю...
   И колдовское зрелище это завораживало, манило.
   Отсюда галерея, соединявшая службы, выглядела еще вполне величественно,
хотя многие камни, украшенные резьбой, и целые каменные плиты со
скульптурными изображениями вывалились и лежали на земле. Поверху шла
другая галерея с перилами, соединявшая флигель с основным зданием и
тянувшаяся в длину метров на сорок. Низкие и широкие окна здания
чередовались с высокими глухими амбразурами, закругленными сверху. Из
комнат, занимавших, должно быть, все это одноэтажное помещение, доносился
какой-то странный шум. Егеря прильнули к оконным переплетам, и Дьедонне
вместе с ними.
   Кто же это глядит на нас из окон? В полутемных комнатах целый рой
ребятишек, тоже бросившихся к окнам. Бледненькие личики, глаза огромные и
грустные; я подошел, махнул рукойне отвечают. Что же это такое? Школа или
приют? Послышались суровые окрики, детвора мигом разлетелась по местам,
сразу же возобновился прервавшийся было шум, похоже, что застучали машины.
Нам объяснили, что Ларошфуко известный филантроп и поэтому дает-так и
говорили: "дает" - работу пяти сотням бедных детей. Здесь как раз
помещалась прядильня, где выписанные из Англии мастера установили машины
новейшего образцакаждую такую машину обслуживал один взрослый и двое
детей, заменяя двенадцать рабочих. А ведь малышам можно платить в день от
десяти до двенадцати су, тогда как взрослый получает от тридцати до
сорока. Слушая этот рассказ, Шмальц начал отпускать шуточки по адресу
филантропов, но наш провожатыйлысый толстяк, тот самый мажордом-обозлился,
даже побагровел: ведь господин де Ларошфуко-Лианкур настоящий
благотворитель, и этой прядильней его благодеяния далеко не
ограничиваются. Возьмите хотя бы земледелие: он ученый агроном,
применяющий самые передовые методы; с его приездом все в округе
переменилось. Деревня стала доподлинным раем: что только здесь теперь не
растет! И рапс, и лен, и хмель, любые овощи, конопля, плодовые деревья...
   - И виноград, - учтиво вставил Дьедонне.
   - Да, и виноград, представьте себе, именно виноград. А главное, все
население при деле, и оно-то знает, чем обязано господину де Ларошфуко.
Если же оставить детей бегать по улицам без присмотра-а присматривать за
ними нелегко, - такие лодыри вырастут, что ужас! Их счастье, что они
работают по тринадцать-четырнадцать часов даже в летнюю пору. Только так и
можно сделать из них людей. Должно быть, господам офицерам неизвестно...
иначе они бы с большим уважением отзывались о хозяине дома, который без
всяких революций начал творить добро. Он давным-давно отдал эти здания под
приют для детей неимущих воинов и обучал их за свой счет... И тот же
господин де Ларошфуко, а не кто другой, по возвращении во Францию в
восьмисотом году первым применил прививки доктора
   Дженнера против оспы. Не говоря уже о том, что здесь до восемьсот
шестого года помещалась школа искусств и ремесел, основанная этим великим
человеком и перенесенная ныне в Шалон. Конечно, легко судить людей с
наскока...
   Скажите на милость, старичок, видно, решил учить нас уму-разуму!
   - А как ты насчет филантропов, любишь их или нет? - спросил Шмальц у
Арнавона, и Арнавон в ответ только присвистнул.
   Воспользовавшись привалом, лошадей почистили, напоили, задали им
овса... с овсом, правда, было туговато... Конюшни даже у такого
филантропа, как господин де Ларошфуко, не рассчитаны на целый эскадрон.
Словом, что было, все забрали.
   Хорошо бы здесь перекусить, но походные кухни ушли вперед вместе с
обозом. Дождь перестал. На улицу высыпали ребятишки, сбежались, увидев
солдат, со всех сторон. На вид им от силы по семи лет, а может быть,
просто плохо растут. Самым старшим не больше четырнадцати. Дети
подталкивали друг друга локтями.
   Разглядывали лошадей, кавалеристов. И мальчики и девочки были одеты в
какое-то тряпье, десятки раз штопанное, большинство в бесцветных дерюгах.
О чем-то шептались между собой. Должно быть, им сказали, что эти солдаты
ловят короля Франции.
   Появился священник, построил их в ряды и повел куда-то. В сгущающемся
вечернем сумраке заплясала в аллеях парка длинная цепочка огней. Порывом
ветра ее бросало то вправо, то влево, и по стволам вековых дубов
заскользили красные пятна. В жилом доме потухли огни.
   Сен-Жюст-ан-Шоссе, говорите? Но, черт возьми, ведь уже ночь на дворе, а
сколько отсюда до Сен-Жюста, небось не меньше десяти лье? Ну и что же?
Будем там в начале одиннадцатого, зато поедим... Поговорите-ка с людьми,
что они на сей счет думают.
   Что думают на сей счет кавалеристы 2-й роты 3-го эскадронаэто,
по-моему, яснее ясного, сказал бы словечко, да не хочется.
   По коням! По коням! После привала вроде как бы забыли, что сделали за
день четырнадцать, если не все пятнадцать лье.
   Клермон, Фитц-Джемс... Кажется, поведи их на край света, и они дойдут,
даже под этим нудным мелким дождем, падающим теперь на меловую почву,
которая пошла сразу же за Клермоном. И поручик Робер Дьедонне гордится
ими. Он горд тем, что командует этими людьми, и тем, что он из их числа.
Нет такой силы в мире, которая заставила бы его признаться в том, что он
устал. Ему хорошо знакомо это чувство, чувство боевого братства, когда
отстать от своих в то время, как свои идут вперед, - значит не только
покрыть себя позором, но ощутить себя почти изменником. Люди часто говорят
о героизме, рассказывают о героях десятки историй. Но здесь-совсем другое.
   Здесь ты не один, здесь никто не желает отставать. Здесь все вместе,
заодно, и ты не щадишь себя, ты одержим желанием сделать чуть-чуть, хоть
чуть-чуть, хоть совсем чуть-чуть больше того, что разумно и что можно
сделать. И когда говоришь себе: нет уж, увольте, ни одного лье дальше, и,
когда это лье осталось позади, а твои товарищи все идут вперед, точно так
же думаешь о следующем лье... и о следующем... И так же в бою, и так же в
смерти.
   Он отлично знал, что солдаты любят его, своего командира, [фежде всего
за то, что по своему физическому облику он ничем не отличается от них-их
же корня, с прямыми рыжими патлами, которые он зачесывает на лоб: усы с
закрученными кончиками более светлого, чем волосы, оттенка, жесткие даже с
виду, свисают на нижнюю губу, кожа красная, выдубленная вольным ветром. И
телосложением он-исконный нормандец, привычный к лошадям, не то наездник,
не то погонщик волов... Он не хочет упасть в их глазах, что неминуемо
произошло бы, будь он вроде тех слабосильных игрушечных офицериков,
которых присылают к нам из генерального штаба. Вместе с этими солдатами,
во всяком случае со многими из них, он побывал в Германии и в России... и
теперь благодаря исчезновению подлеца Буэкси де Гишан стал их
начальником... Кстати, при существующей в кавалерии системе большинство
солдат почти не знает своих офицеров. Происходит это из-за несоответствия
между количеством офицеров и количеством взводов. Многими взводами
командуют унтер-офицеры, а офицеров просто распределяют по эскадронам, не
глядя, каково их место в части. На марше, в колонном построении, едешь не
со своим эскадроном, не со своим взводом, а где попало, сообразно с той
или иной диспозицией, установленной штабом. А на следующем этапе,
возможно, придется командовать опять-таки новыми людьми. Таким образом и
солдаты вас не знают, и вы их не знаете... Роберу Дьедонне уже давно такая
система казалась порочной, следовало бы от нее отказаться раз и навсегда.
Он даже разработал свою собственную систему, любил поговорить о ней, не
смущаясь тем, что полковые товарищи-поручики и капитаны-высмеивали эту его
страсть. По правде говоря, поскольку Робер первым из поручиков вступил в
полк и поскольку многие солдаты перешли сюда из эскорта, где и он служил
до образования 1-го егерского, почти все люди знали его. И сейчас-в ночном
мраке он чувствовал это-было просто одним кавалеристом больше, и куда бы
он, Робер, ни кинул взгляд, он по отдельным черточкам: по манере подымать
плечи, по посадке-узнавал давно знакомые силуэты, с которыми сливался его
собственный силуэт на фоне ровной дороги, убегающей среди черных деревьев
и изредка попадавшихся селений. Дюфур, Леже, Лангле, Пенвэн, Боттю, Ламбер
и, конечно, Арнавон, Шмальц, Ростам, Делаэ... Что же было общего между
солдатами и офицерами, что давало Роберу чувство своей неотъемлемой
принадлежности к эгой колонне на марше, как неотъемлема морская волна от
моря? Странно, до сих пор он не задавался такими вопросами. Никогда для
него это не было проблемой в отличие от Сен-Шамана, Буэкси де Гишан,
Мейронне, от Фонтеню... Так получилось само собой. Вытекало естественно из
всей его предыдущей жизни. Пошло это еще с деревни, где он бегал
мальчишкой в iy пору, когда родители еще не перебрались в Руан.
   А в Руане, ча школьном дворе, он играл с с-ьшком Жерико и другими
сверстниками. И на лугах, тянущихся вдоль Ссны, где они, юнцы, объезжали
среди высоких трав лошадок, таких же молодых, как они сами... Пошло это и
от рассказов дяди, потерявшего во Фландрии ногу и не раз вспоминавшего об
измене Дюмурье, о вмешательстве комиссаров в дела Великой Армии, об этом
Левассере. личном дядином знакомом. От того времени, когда отец Робера был
арестован в связи с Жерминальским восстанием и выслан в Кайенну... и
вплоть до того дня, когда Робер, рекрут призыва 1808 года, не дожидаясь
своей очереди, вступил в армию... столько событий и столько мыслей
выковали в нем эту силу плоти и духа, закалили его, и он стал настоящим
человеком, теперешним Дьедонне. превратили в бойца, в кавалериста...
такого же, как Арнавон, Ростан, Шмальц, и в то же время отличного от них и
в чем-то неуловимом более близкого к тем другим: к Лангле, Боттю, Лежэ,
Пенвэну, - к тем, что носят длинные волосы и заплетают их на затылке в
косичку-такая уж у них мода. А некоторые даже до сих пор пудрят волосы,
например Грондар или Марьон... А что сейчас поделывает Жерико? Он вспомнил
вдруг о Жерико, об этом чертовом Теодоре, с которым они снова встретились
в Париже-тот писал в IS 12 году его портрет... если только можно говорить
в данном случае о портрете. Ведь Жерико написал с него. с Робера, только
одну физиономию, усы, а потом взял да и пририсовал к голове Дьедонне торс
и ляжки не то барона, не то виконта д'0биньи.
   Где-то сейчас этот щеголь? Милый мой Теодор... правда, с ним иногда
было трудно-любит усложнять все на свете... Малый прямо-таки помешан на
лошадях, но, сколько его ни уговаривал Робер пойти в кавалеристы, он и
слушать не хотел. А ведь какой бы из него получился егерский офицер-демон
бы получился!
   Что ж, поскольку император вернулся, возможно, пойдут заказы на конные
портреты: смена правительства во всех случаях сулит удачу господам
живописцам.


                                    IX

                              СВИДАНИЕ В ПУА


   Было, должно быть, начало четвертого, когда Бернар спрыгнул с козел на
Большой Сен-Мартенской улице города Бовэ.
   Он снял цилиндр и осмотрелся вокруг. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь
туман, освещали обычную картину суеты, сопровождавшую прибытие парижского
дилижанса.
   Молодой человек-ибо для прибывшего из Парижа гостя человек лет тридцати
еще молодой человек, - высокий шатен, причесанный а-ля Титус, шагал взад и
вперед возле почтовой станции. И вид у него был такой, словно он никого не
ждет, а прогуливается хоть и с достоинством, но без цели. Маневр этот
вызывал невольную улыбку. Равно как и его явные потуги следовать в
изяществе костюма, достаточно поношенного, тем ценным советам, что дают
газетные рубрики мод, согласно коим человек, ежели у него хорошо развиты
ляжки и колени не толстые, может смело облекаться в триковые панталоны
серого, песочного или бутылочного цвета, памятуя, однако, что к ним не
пристали черные ботинки. Наш молодой человек щеголял как раз в серых
триковых панталонах. Должно быть, он не без колебаний отказался, в силу
своей профессии, от розовой вигони, не совсем удобной при чересчур
обтянутых панталонах, какого бы мнения ни держались на сей счет парижские
щеголи. На нем был черный сюртук по английской моде с бархатным
воротником, обшитым шелковым кантиком, застегнутый у самой шеи, а также
белый галстук. Все это не слишком свежее, даже чуточку залоснившееся от
долгой носки, и при этом-светло-серый цилиндр. Через руку он перекинул
карик, очевидно с целью придать себе провинциальное обличье, поскольку ему
вновь предстояло взгромоздиться в черный фургон с зеленым брезентовым
навесом над козлами, запряженный парой белых першеронов, - фургон этот он
поставил в сторонке. Однако было что-то странное в этом слишком уж явном
несоответствии между внешностью молодого человека, его поношенным, но с
претензией на изысканность костюмом и его упряжкой-простой фургон, и вдруг
такой возница.
   Старик, сошедший с дилижанса, с первого же взгляда понял, что перед ним
как раз тот самый незнакомец, с которым у него назначено свидание. Однако
он с чувством какого-то удовольствия следил за юношей, который
нерешительно поглядывал на вышедших из дилижанса пассажиров, стараясь
угадать, с кем из трех-четырех прибывших парижан предстоит ему иметь дело.
   Затем старик, как бы невзначай, приблизился к молодому человеку и
произнес явно нелепую фразу, с которой ему рекомендовали адресоваться к
тому, кто будет его встречать.
   Почему в таких случаях всегда выбирают в качестве пароля нарочито
неестественные фразы? Молодой человек вздрогнул от неожиданности и
уставился на приезжего, на его потертый саквояж рыжей кожи, длинный
клетчатый редингот бутылочнозеленого цвета, мягкие сапожки с отворотами и
фетровую шляпу, из-под которой падали на бархатный засаленный воротник
длинные с проседью локоны, придававшие старику сходство с добрым дядюшкой
Франклином, каким его обычно изображают на картинках.
   - Стало быть, это вы, сударь, - пробормотал молодой человек, и по его
тону было ясно, что он узнал прибывшего.
   Это не слишком обрадовало последнего. Он считал, что слава его уже
миновала, особенно для нынешнего молодого поколения.
   И проговорил с еле заметным провансальским акцентом:
   - Соблаговолите запомнить, гражданин, что в данных обстоятельствах я
зовусь Жубером и приехал закупать для господ Кальвилей, Париж, Каирская
улица, вязаные изделия... Полагаю, память у вас хорошая.
   Торчать здесь дольше без дела не было никаких причин, тем более что не
приходилось рассчитывать на хорошую погоду.
   Молодой человек без лишних слов подал руку господину Жуберу и помог ему
вскарабкаться на сиденье фургона под брезентовый навес, долженствующий
защищать путников от дождя. Потом, укутав колени своего пассажира суконным
покрывалом, обшитым по краям кожей, молодой человек надел выцветший от
долгой носки и потерявший свой первоначальный цвет карик, зашел с другой
стороны, пошарил рукой под сиденьем и, убедившись, что два крупного
калибра пистолета лежат на месте, уселся рядом с гостем, сложил трубочкой
свои мясистые бледные губы и издал отрывистый звук, заменяющий щелканье
кнута.
   - Извините, сударь, за неудобный экипаж, но ничего не поделаешь.
Поверьте, тут повинны не мои личные вкусы, а профессия, - начал он по
выезде из города своим глухим грубоватым голосом, нечетко, по-пикардийски
выговаривая носовые звуки. - Дело в том, что я развожу нитки и основу,
которую изготовляют в Абвиле, и распределяю их по деревням, где работают
на дому, а готовые ткани отвожу для окраски в Бовэ.
   Но сейчас мы с вами катим налегке.
   - Значит, гражданин, - произнес старик нравоучительным тоном, - вы
способствуете эксплуатации сельского населения и занимаетесь делом,
которое ущемляет интересы ткачей в городах, где имеются суконные
мануфактуры...
   В этом повторном обращении "гражданин" чувствовалась известная
настойчивость. Его спутник немного покраснел и на сей раз ответил тем же:
   - Гражданин, я разъезжаю в качестве скромного приказчика господина
Грандена из Эльбефа, чем и зарабатываю себе на хлеб насущный. Он перекупил
у господ Ван Робэ в Абвиле фабрику, изготовляющую основу. И вовсе я не
коммивояжер. Конечно, картины, свидетелем которых мне приходится быть в
силу моей профессии, образовали мои убеждения, и именно поэтому я прибыл
вас встречать сюда, в Бовэ... - Он явно старался избегать в разговоре
пикардийского акцента, что, впрочем, не мешало ему говорить вместо
насущный-"насущный". - Но сейчас речь идет вовсе не о том, чтобы
оправдывать себя в ваших глазах. Вы прямо из Парижа и, надеюсь, понимаете,
что я сгораю от нетерпения... Что там делается?
   Сведения господина Жубера мало чем дополнили те, что нынче утром дошли
до префекта Бовэ и маршала Мармона, хотя старик передавал их совсем
по-другому, а его отчасти иронический тон мог бы неприятно поразить
какого-нибудь сторонника Бонапарта, не знай он, что перед ним никак уж не
приверженец монархии.
   Только одну новость мог дополнительно сообщить путешественник, но
откуда, интересно, он ее взял? А именно: что Наполеон велел призвать
Карно, но встреча их произойдет только сегодня вечером... Без сомнения,
император хочет привязать к своей колеснице Организатора Победы. В свою
очередь господин Жубер также задавал спутнику вопрос за вопросом. Все его
интересовало: и пейзаж, и улицы Бовэ, запруженные королевской гвардией,
заваленные пожитками беглецов, толпы зевак, нищих, мастеровых, не
находивших себе работы... Он осведомился также об умонастроении местных
жителей. Известно ли, где остановятся королевские войска- здесь или на
Сомме? Потому что такая^угроза имеется, и, во всяком случае, в Париже
опасаются-господин Жубер выделил голосом окончание этой фразы, как раньше
он упирал на слово "гражданин", - что, если Мармон создаст фронт, значит,
Бурбоны получили заверение в иностранной поддержке, а в том случае, если
пруссаки и казаки снова хлынут к Парижу...
   Но откуда было знать скромному приказчику о стратегических планах
Людовика XVIII? Не от теренских же красильщиков, в самом деле, которым он
только успел завести товар и тут же поспешил на условленное свидание,
сумев заметить лишь то, что видел сейчас из окошка дилижанса и сам
господин Жубер. В общем, хотя иностранных войск пока нет, все же можно
нарваться на легкую кавалерию или на гренадеров, поэтому благоразумнее
всего опередить войска и поскорее доехать до Пуа.
   - Как до Пуа? - воскликнул парижский гость. - Значит, выбор пал на Пуа?
Но ведь яснее ясного, что мы с вами окажемся на пути следования войск! Вот
уж глупость!
   - Все это так, но, когда дело замышлялось, никто не мог даже
предполагать, что король свернет на Кале. Верно ведь? А сейчас, в
последнюю минуту, поздно менять место: слишком много народу предупреждено.
   - Слишком много? А сколько же нас будет?
   Молодой человек пожал плечами: точное количество он назвать
затрудняется, но так он по крайней мере понял из разговора, состоявшегося
с одним другом (слово "друг" он произнес подчеркнуто напыщенным тоном, как
до этого старик произносил слово "гражданин"). Решено ведь связаться со
всеми слоями общества, главным же образом с наиболее бедными слоями.
   - Послушайте-ка, Бернар... - начал господин Жубер.
   Бернар подскочил и уставился на говорившего. Стало быть, парижскому
гостю известно его подлинное имя? Выходит, что осторожности требуют лишь
от него, Бернара. Но разве и он в свою очередь не узнал господи