же поборол приступ
неуместной веселости. Двор! Пара герцогов. принц да тройка лакеев... ибо
весь остальной королевский кортеж, надо полагать, застрял в дороге из-за
отсутствия перекладных... и это вы называете двором?
   - Затрудняюсь ответить на ват вопрос, сударыня, это зависит от многих
причин: и от состояния дорог и от почтовых лошадей. Сначала король
намеревался остановиться на ночлег в Амьене, но, возможно, по пути
переменил решение. Мы не особенно-то уверены, должен вам сказать, в нашем
префекте департамента Соммы, в господине Ламете... На вашем месте,
сударыня, я спешно и любым путем отправился бы прямо в Лилль. Вы вернее
всего обнаружите Александра именно в Лилле.
   У госпожи Висконти была просьба к Жак-Этьену. Он, конечно, не
откажет... В чем же дело? А дело в том, что в карете она оставила свою
горничную и теперь просит, чтобы горничной разрешили пройти сюда. Хорошо,
а где карета? Макдональд приоткрыл двери. И тотчас в коридоре послышался
топот-это приезжие бросились к маршалу, ибо каждый желал поговорить с ним
лично. Пришлось выйти, успокоить, образумить людей, оставив госпожу
Висконти одну.
   Но первым делом в успокоении нуждался он сам. Исчезновение штаба
выводило его из себя, бесило. Ну хорошо. Мезон ему сообщил, что он догонит
свои войска в Сен-Дени, поскольку герцог Беррийский заявил ему, что их
повернут именно в этом направлении. Но чго с другими, с теми, кого герцог
Беррийский не успел повидать^ Мезона назначили главнокомандующим, а потом
все начали командовать, выносить решения, передвигать войска, садиться в
кареты и уезжать кому куда заблагорассудится! Мелэнская армия, бесспорно,
должна отступить, прикрыть передвижение королевского поезда, но только
тогда, когда ей это прикажут, черт побери! А когда ей это прикажут?
Жак-Этьен отправился сначала в Вильжюив на поиски своего штаба, он сам
туда его направил. И что же? В Вильжюиве в одиннадцать часов вечера не
оказалось никого. Ну, никого-это уж слишком сильно сказано, там были
генералы Аксо и Рюти, одни, в каком-то огромном доме, а рядом на лугу
стояли три пушки, и тут же был расквартирован взвод саперов, успевших
напиться в соседнем кабачке до положения риз. Рюти он взял с собой в
Сен-Дени, но и в Сен-Дени, как и в Вильжюиве, штаба не обнаружил. Там ждал
его один только Гюло, прибывший с маршальскими пожитками и находившийся в
таком же растерянном состоянии духа, что и Макдональд. Однако ж
передавали, что где-то поблизости, в одном из реквизированных особняков,
расположилась канцелярия чьего-то штаба, возглавляемая каким-то капитаном.
Услышав об этом, Макдональд и направил своего адъютанта на разведку.
   Адъютант возвратился как раз в тот момент, когда маршала разрывали на
части беглецы, толпившиеся у входа в харчевню.
   Особенно наседал тенор Опера-Комик, считавший, что он имеет право и все
основания бояться возвращения императора, а также с полдюжины дам и
старичков, одетых по моде, существовавшей в 1810 году в Хартуэлле или даже
пятью годами раньше в Митаве: целые семьи сидели у подъезда прямо на своих
узлах, хныкали ребятишки, какие-то молокососы вели речи о Людоеде, и
слышно было, как в ответ им огрызаются офицеры на половинном содержании.
   - Ну, что же вам сказал этот капитан? - спросил Жак-Этьен вошедшего
адъютанта.
   Адъютант не пожелал отвечать на такой вопрос в присутствии посторонних.
Они прошли в кабинет.
   - Творится чистое безумие, господин маршал, - начал он, - все эти
генералы, полковники-фюйть!.. исчезли... как ветром их сдуло! Но успели
все же... - он запнулся, заметив у камина незнакомую даму.
   - Можете смело говорить в присутствии госпожи Висконти, - начал было
Макдональд и вдруг увидел, что его гостья бессильно запрокинулась в кресле
и длинные ее перчатки, упав в огонь, уже стали тлеть. - Боже мой. что с
вами, Джузеппа? - Он назвал ее по имени, как в былые времена.
   Джузеппа не слышала, она была без сознания. Маршал и адъютант бросились
к ней, стали похлопывать ее по ладонямона застонала, открыла глаза, обвела
комнату невидящим взглядом.
   - Скорее лекаря! - скомандовал маршал, и адъютант опрометью кинулся
выполнять приказание.
   Было все-таки нелепо и совсем некстати, что в такую минуту в его
импровизированном штабе могут увидеть женщину, потерявшую сознание. Он
старался не думать, что дело может принять серьезный оборот-не то чтобы он
питал к госпоже Висконти или к Александру Бертье такие уж горячие
чувства... но все-таки, все-таки, и, хотя люди, осведомленные об их романе
со всеми его перипетиями, насмешливо улыбаются, все-таки перед ним живое
свидетельство многолетней верности, столь редкой во времена Империи...
пусть у Джузеппы были мимолетные увлечения...
   пусть Александр женился на другой... по приказу императора. Не без
душевного умиления вспомнил Макдональд расстроенное лицо Бертье, когда
через две недели после кончины мужа Джузеппы, бывшего посла Цизальпинской
республики, он скрепя сердце повиновался Наполеону и женился на Баварской
принцессе... а любовь-ведь известно, что нынешние люди ни во что не ставят
любовь, возможно потому, что утратили способность любить, - вечно в погоне
за деньгами, вечно в делах... Зато они, солдаты Жеммапа, они умели во все
вносить величие... А пока что у него на руках дама в обмороке и войска
никак не подойдут! Оставаться и ждать их здесь? А где граф Артуа, где
герцог Беррийский и Мармон... где-то они сейчас? Где сейчас король? Доктор
прибыл с поразительной быстротой: должно быть, находился в том доме, где
одна из фрейлин герцогини Орлеанской, направлявшейся в Лилль к своему
брату, герцогу Орлеанскому, почувствовала вчера с наступлением вечера
родовые схватки и была покинута на произвол судьбы. Доктор успокоил
маршала Макдональда: у госпожи Висконти небольшой сердечный припадок,
ничего серьезного нет, во всяком случае, сейчас ничего серьезного нет, и
велел перенести больную в комнату на втором этаже.
   - Пусть пойдут и разыщут ее горничную. - приказал Макдональд, - она
сидит в карете здесь, во дворе. - И, повернувшись к адъютанту, добавил:-О
чем вы начали рассказывать? Нас прервали...
   Адъютант зарделся. Госпожа Висконти показалась ему настоящей
красавицей. Юноша обожал слегка перезрелых дам, глаза, обведенные глубокой
синевой, кроме того, он слышал о великой любви маршала Бертье к итальянке,
привезенной им в Париж, да и вообще он был по духу романтик. Этот
обморок... эта прекрасная полная шея...
   - Я рассказывал^ Ах да, все генералы и полковники проследовали через
город, вы только вообразите себе. господин маршал.
   И все расписались в том, что проследовали, я сам видел их подписи, мне
капитан показывал...
   - Расписались в том. что проследовали? Что это вы за чушь порете? Не
знаю, может быть, вид упавшей без чувств дамы всегда приводит вас в такое
состояние, но, так или иначе, вы, на мой взгляд, крайне взбудоражены!
   Адъютант подергал себя за ус: вовсе не госпожа Висконти привела его в
такое состояние, а благородный гнев. Весь Генеральный штаб вечером
девятнадцатого числа, прежде чем исчезнуть в неизвестном направлении, в
полном составе появился в канцелярии и потребовал свое жалованье и. что
уже совсем невероятно, "деньги, полагающиеся штабным при начале кампании",
да, да, именно так. Где они теперь? Должно быть, на дорогах, в каретах,
удирают к границе или к морю, предварительно обеспечив себя тем, что
принято называть "нервом" войны!
   - Ладно, ладно, поручик, - прервал его Макдональд. - Прежде всего
научитесь не осуждать старших по чину. В один прекрасный день этим
господам придется отчитаться в своих действиях. Перед кем? Это уж другое
дело. Но не торчать же нам здесь до скончания века! Послушайтесь-ка моего
совета, сначала доложите об этом генералу Гюло, а потом пойдите лягте, в
соседней комнате есть кушетка... нынче ночью, любезный, вы совсем не
спали, а нам предстоит трудный день. Я еще посижу, пороюсь в бумагах, во
всем этом хламе...
   Но, оставшись в одиночестве, Макдональд вдруг почувствовал непомерную
усталось. Вместе с рассветом, казалось, проснулся и его ревматизм. Руки и
ноги затекли, по телу бегали неприятные мурашки. Он хотел было снять
сапоги, но раздумал: если он разуется, тогда уж конец-сапоги больше не
налезут. И что бы он ни говорил насчет бумаг, глаза у него слипались сами
собой.
   Он подписал несколько приказов, присыпал свежие подписи песком и тут
почувствовал, что его качает. Он дремал, клевал носом и вдруг, вздрогнув
всем телом, просыпался, подписывал еще одну бумагу. В этом было что-то
унизительное. Он не желал сдаваться. Годы... Неожиданно для себя он с
насмешкой подумал о генерале Бернонвиле. с которым это случалось весьма
нередко.
   Бернонвиль... Дюмурье... Лица постаревших генералов заслонили собой
бумаги. Дюмурье изменил Конвенту. И выдал Бернонвиля австрийцам. А
Бернонвиль, наш дражайший Бернонвиль. в 1814 году предал императора...
Быть может, возраст? Возможно.
   Человек устает, пасует. Однако Пишегрю, как и Жомини, было во время
этой грязной истории всего тридцать четыре года... А Моро-сорок, когда
Дюмурье обвел его вокруг пальца... Жомини был обыкновеннейшим интриганом и
низким честолюбцем, он просто бесился, что в тридцать четыре года застрял
в бригадных генералах!.. Эх, черт возьми! До чего же противно, когда тебя
так качает!.. Бернонвиль в прошлом году рассудил правильно. Правда.
несколько поспешил. Только и всего.
   Едва лишь Макдональд забылся сном. как его разбудил Гюло.
   Прибыл министр иностранных дел господин де Жокур. За все время пути от
самого Парижа он только чуточку вздремнул в карете. Сказал он это в полной
уверенности, что маршал успел поспать всласть. Ему пришлось предупреждать
господ министров.
   что его величество просит их прибыть в Лилль. Потом объехать всех
послов с той же целью-или приблизительно с той же, - но поди попробуй их
найти! Он направил им соответствующий циркуляр, затем всю ночь проработал
в министерстве вместе с двумя помощниками: один помогал писать бумаги, а
другой помогал бумаги рвать. Так продолжалось до пяти часов, и на
устройство личных дел он дал себе всего час... В шесть часов он покинул
улицу Варенн... А сейчас семь: где же король?
   Макдональд старался быть как можно любезнее. Жокур гут же отбыл.
   После его отъезда маршал вышел на улицу, надеясь, что свежий утренний
воздух вернет ему обычную бодрость. Его буквально преследовали
воспоминания о Дюмурье. Предатель?
   Победитель при Вальми-предатель? Часто, говоря о Вальми, весь успех
приписывают Келлерману, но командовал-то кто?
   Макдональд вспомнил, как ответил на этот вопрос один из комиссаров
Конвента: "Дюмурье... Келлерман... истинным победителем при Вальми был
народ!" Народ! Скажут "народ" и считают, что этим все сказано! Слава богу.
Жак-Этьен нагляделся на своем веку на народ, как он улепетывал- например,
в Па-де-Безье, когда солдаты свернули на Лилль и убили своего генерала...
"Народ! Не народ, а генералы выигрывакп сражения Народ! Небось, когда я
принял командовании Пикарпийскилполком, там, на дорогах Бельгии, народ
повернул назад, распевая героические песни, столь модные тогда в Париже!"
Сейчас.: гпе ;," наяву, маршал путал даты, лица! Мыслью он бродил по
равнине на севере страны, где началось возвышение лично для него:
подполковник назавтра после Вальми, полковник после Жеммапа... Как раз в
Жеммапе он впервые увидел девятнадцатилетнего юношу, волонтера II года,
покрытого пылью, грязью и кровью, - OF только что отбил у неприятеля знамя
своего батальона, и звался он Никола Мезон... гот самый, ныне генерал, что
встретил его сегодня ночью в Сен-Дени, не скрывая написанного на лице
отчаяния... И кто же все-таки одержал победу при Жеммапе? Вот такой юнец
Мезон или Дюмурье? Или герцог Шартрскнй' Победы забываются слишком быстро,
достаточно одного Неервинде, чтобы никто и не вспомнил больше ни о Вальмп.
ни о Жеммане. Командиру Пикардийского полка могло здорово нагореть, когда
Дюмурье выдал комиссаров Конвент;' союзникам, а сам вместе с молодым
герцогом Шартрским перешел в стан врагов. Его. Макдональда, подозревали
тогда в сообщничестве. Было эго в Лилле. Сколько же с тех пор прошло
времени'1 Двадцать дна года. А теперь, в 1815 году, он тем же путем
возвращается обратно. И ничего, что было прежде, уже не понимает: ни людей,
ни порядков того времени. Интересно, что сказал бы он, если бы тогда
создалось такое положение, как сегодня?
   Во всяком случае, сегодня в городе Сеч-Дени положение нетерпимое.
Толкутся офицеры на половинном содержании, беглецы, какие-то зеваки. Эх.
если бы он был в штатском костюме, как вчера, когда его вызвали к королю!
Он возвратился в харчекню и едва только успел опуститься в кресло, как
заснул в полном изнеможении.
   Разноцветные домики на берегу канала, где течет черная вода, крыши
уступами, на окнах беленькие занавесочки с бахромой, мерный гопот людей,
несущих дрова в высоких корзинах. перекинутых за спину, а там, в вышине,
среди облачной пыли. стая гаг, и вдалеке, за серым массивом пристани,
скорее угадываешь, чем видишь, силуэт корабля с флагами на мачте.
   Генеральша- госпожа Мезон, - еще девочка, почти подросток. пребывающая в
состоянии вечного удивления перед совершившимся с ней чудом: округлились
маленькие грудки, налились и стали мелочно-белыми худенькие детские руки.
и, когда она играет в серсо со своими кузинами Ван д„р Мелен, нежные ее
ножки не знают усталости. И надо же было, чтобы мимо решетки, отделявшей их
двор от улицы, прошли французские солдаты в лохмотьях, как оборванцы, - у
кого была на перевязи рука, кто еле ковылял, волоча больную ногу, а
некоторые падали от усталости прямо на дороге и у плеча по рубахе
звездочкой расплывалась кровь. Фламандские драгоценности запрятали под
толстыми стопками простынь, сложенных на полках испанского шкафа, и соседи,
пользуясь ночной мглой, перебрасывали друг другу через забор бумажки,
привязав к ним камень, - крамольные или любовные письма. Мужчины там рыжие,
женщины носят туго накрахмаленные косынки. Все, что составляло злобу и
заботу дня, как-то сразу померкло, никто не открывал больше толстых книг,
испещренных столбцами цифр, никто не ждал больше прихода кораблей, как
будто навсегда отхлынуло от берега море. Даже в церковь перестали
ходить-все равно молитва не поможет. Господь бог отвратил от них взор свой,
народ ропщет, приходится запирать двери: пришельцы оказались нечисты на
руку.
   Внезапно родной пейзаж исчезает, словно повернулись крылья мельницы, и
тело уходит в гамак, или это поддался под его тяжестью стог сена-огромная
пуховая подушка. Девочка с нежными беленькими ручками, округлой талией и
тайнами просыпающейся женственности уже не одна. Когда она в полусне
поворачивается в постели, она ощущает прижавшегося к ней вплотную
огромного черного курносого дога. он влажно дышит, и она знает, что ей его
не оттолкнуть, потому что это все равно ""осмысленно, - пес весь теплый,
весь твердый, и лапы у него ожаные, такие же, как ошейник, который он
снял. прежде чем ючь в постель: животное, зверь, и вот девочке уже мило
теперь это странное соседство, она ищет пса в потемках, идет на ощупь,
чепчет ласкательные клички, лишь бы понравиться ему. и чувствует смутное
волнение... Где же ты? Где же ты?
   - Тише, - говорит генерал, садясь на постели. Он в костюме Адама,
сквозь щели ставен видно, что на улице уже совсем светло. Кто-то стучится
в дверь... Слышен чей-то взволнованный голос... Что там такое? Может быть.
это все еще длится сонная греза? Мезон поднимается, он шарит, чертыхаясь,
и не находит ночные туфли, надевает рубашку, яростно дергая запутавшимися
в рукавах руками, опрокидывает по дороге стул.
   - Ник, который час? - доносится голос из глубины алькова, но генерал,
снова чертыхнувшись, не отвечает. Рейтузы... сапоги... В дверь снова
стучат. Два или три раза. Пес взлаивает:
   - Могли бы. черт вас побери, и подождать!
   Это денщик: он пришел предупредить генерала, что явились офицеры и
требуют немедленного свидания, не желают слушать никаких резонов. Если
хозяин спит, пусть, говорят, его разбудят-словом, солдат, стоявший на
карауле, заметив, что они в сильном возбуждении, да и вид их не предвещает
ничего доброго, не решился преградить им путь, тем паче что их явилось не
меньше десятка.
   - Надеюсь, они все-таки разрешат мне ополоснуть лицо, - сердито
пробурчал Мезон. Он подошел к зеркалу, взглянул на себя: волосы
всклокочены, рубашка распахнута на груди, и видна густая черная шерсть.
Генерал оглядел свои ногти:-Скажи этим господам, сейчас иду...
   В канцелярии, помещавшейся сразу при входе в дом, ожидали
генерал-губернатора Парижа господа офицеры на половинном содержании. Они
не желают без толку торчать во дворе казармы... По их развязным манерам
сразу было видно, к чему клонится дело: один непочтительно уселся на
подоконник, другой пристроился на углу стола, похлопывая хлыстиком по
разбросанным бумагам, все-в маленьких шапочках, а один гусар даже с
трубкой в зубах. Однако, повинуясь силе привычки, они поднялись с места,
отдали честь.
   - Чем могу служить, господа?
   Тут были поручики, капитаны и, гляди ты, даже один майор...
   И в самой разномастной форме-всех цветов радуги: у одного накинут на
плечо ментик, подбитый мехом, другой в доломане, обшитом галуном и с
оторванной серебряной пуговицей, третий в кавалерийской шинели... Зеленые,
синие, желтые, красные... словно вывалившиеся из коробки аляповато
размалеванные оловянные солдатики всех родов войск, все не очень чисто
выбритые. у всех наглые физиономии. Первым заговорил майор. Он
отрекомендовался: "Майор Латвии..."
   Они пришли испросить-"ис-про-сить!" - у генерала господина Мезона
согласия на то. чтобы был дан приказ по гарнизону взять направление на
Париж, дабы упредить его императорское величество. Есть все основания
опасаться, что в Париже начались беспорядки, коль скоро Бурбоны покинули
столицу, и вот они порешили...
   - Я отказываюсь вас понимать, вы забываетесь, господин майор...
   Мезон поглядел в окно. Дождь прекратился, бледный мартовский свет лежал
на крышах низких строений казармы. Весело поблескивали черепицы. Генерал
зажмурил глаза, еще затуманенные сном. Его короткая речь, каждое слово
которой казалось сухим отрывистым ударом бича. не имела ни малейшего
успеха.
   Один из капитанов выступил вперед и, отстранив начавшего было говорить
майора, четко произнес:
   - Господин генерал, в прошлом году в Лилле...
   Мезон взглянул на говорившего и сразу признал его:
   - Ах, это вы, капитан Абсалон... вот где пришлось свидеться!
   Стоя почти вплотную, они мерили друг друга взглядами. Для этих двух
людей сейчас уже не существовало чинов. Капитан Абсалон был тогда одним из
вожаков мятежа, а генерал Мезон, назначенный комендантом крепости Лилль,
обратился к войскам с прокламацией, в которой признавал временное
правительство.
   - Господин генерал, в прошлом году в Лилле вы нам сказали...
   Он, Мезон, сам знал, что говорил тогда в Лилле. Как бы ни
перетолковывать его тогдашние слова, они имели одинединственный смысл:
солдатам и их командирам не пристало заниматься политикой. Армия есть
армия: она выполняет приказы высшего начальства-и все. Гусар вытащил изо
рта трубку и ядовито рассмеялся. Он был в чине поручика, гигант с детски
наивной физиономией.
   - Конечно, армия-это очень мило. - произнес он грубоватовысокомерным
тоном, - ну а Франция... вам. значит, на Францию наплевать, господин
генерал?
   Группа офицеров наседала на Мезона. Он уже чувствовал на своем лице их
дыхание. Он был как затравленный гончими олень, но этот олень еще мог
довольно успешно действовать рогами. В эту минуту дверь распахнулась.
Присутствующие оглянулись.
   Госпожа Мезон, встревоженная долгим отсутствием мужа, пришла
посмотреть, что происходит. В спешке она не успела как следует привести
себя в порядок: из-под батистового плоеного чепчика выбивались длинные
белокурые косы, поверх ночной