оснелыми роялистами, с этой
обанкротившейся бандой, он, он. Бертье, князь Ваграмский и герцог
Невшательский... как он мог?
   Даже сейчас, когда он так мучится, даже сейчас он забывает о своем
несчастье, о своем позоре, их заслоняет солнце, но не солнце Аустерлица, а
солнце Джузеппы, Джузеппы в его объятиях, трепещущей, изнемогающей, и
вдруг ее снова охьгимниет страсть, она сдается, она в его власти, в его
власти, на шмяюй постели... любовное единоборство в алькове... и почему
TciK Ог.чит рука, верно, от неловкого положения, слишком долго он n i нее
опирался всей своей тяжестью-и своей и ее... ах, пусть смеются над ним
сколько угодно, пусть надрываются от смеха, как может он забыть то, чего
забыть нельзя.
   Бедный, бедный Бертье... после стольких лет все еще наивный любовник,
как те юнцы, которые вдруг обнаружат, что в и.\ власти исторгнуть стон из
груди женщины, как те юнцы. что выходят из спальни в восторге от себя и от
жизни; их порой можно встретить на безлюдных улицах освещенного луной
города-идут, пританцовывают, поют, разговаривают сами с собой! II он не
умел сохранить это в тайне, закрыть дверь, уберечься от посторонних
взглядов... Он прожил всю жизнь среди насмешливых соглядатаев. То, что он
считает своим, сокровенным, все время было на виду у всех. Кто только не
потешался на его сче'!
   Да и теперь не перестали. Взять хотя бы историю с выкраденными
письмами, до сих пор еще она вызывает смех. Даже сейчас, даже здесь, в
Лилле-в Лилле, где царят растерянность и отчаяние. Достаточно послушать
отца Элизе, вот он рассказывает, вернее, изображает в лицах эту историю,
достаточно увидеть сальную улыбку на его лоснящихся губах, его руки, не
брезгающие никакими занятиями. Он, конечно, кое-что присочиняет, но разве
в этом дело! Рассказывает Жокуру и Бурьену в гостиной бригодовского дома,
освещенной уже догорающими свечами, одна вдруг погасла и теперь чадит...
историю с выкраденными письмами.
   - Заметьте, все ее знают... Знают давно... Сами понимаете, с первых
дней Республики все эти безумные письма из армии, украшенные рисуночками,
подробностями, вгоняющими в краску, любовные нежности, сюсюканье и самые
циничные откровенности, изощренное воображение солдата, которое даже война
не могла охладить... все это и так уже знали, сами понимаете, военная
цензура, "черный кабинет"... сами понимаете? Но когда об этом заговорили в
Португалии...
   - Как в Португалии? Бертье никогда не был в Португалии.
   - Не перебивайте меня. В Португалии. И на сей раз это уже было секретом
полишинеля не только для "черных кабинетов".
   откуда через полицию все доходило до штабов, до членов Директории,
окружавших Первого консула. Нет: теперь секрет этот стал всеобщим
достоянием, письма переходили из рук в руки, о них заговорили газеты. Ну,
воспроизвести эти письма, конечно, невозможно! Самый их характер...
Подстроили все англичане. Об англичанах рассказывают много всяких
глупостей.
   Но в одном им надо отдать справедливость: шпионаж они наладить умеют, в
этом им нет равных. Я-то уж знаю, что говорю! Агенты Питта и Кобурга, как
выражались это дурачье санкюлоты, да вот хотя бы в Кибероне... но вернемся
к Португалии. Выкрали их, разумеется, не в Португалии, эти самые письма...
а просто-напросто в Париже, из бывшего посольства Цизальпинской республики
на набережной Вольтера. Госпожа Висконти часто меняла горничных, она была
вспыльчива, прогоняла прислугу за пятно, посаженное на косынку, за
потерянный носовой платок... и при этом такая рассеянная, ничего не
запирала на ключ, да к тому же еще слишком доверчивая, могла своей
камеристке рассказать такое, что касалось только маршала... Словом, я жил
в Лондоне, когда туда была доставлена эта поразительная переписка, а я
тогда имел честь быть советчиком по всем французским делам... Черт возьми!
Все девицы с Лестер-сквера прибежали ко мне, чтобы взглянуть на эти
письма... Там были такие подробности, такие подробности! В лондонском
свете полгода, не меньше, продержалась мода на любовь а-ля Бертье... Вы
спрашиваете, как это? Но, господа, помилуйте, чтобы я... пощадите мою
сутану, мой сан... Ну, так и быть, так и быть...
   И три головы сблизились: Жокур-как истый человек XVIII века, Бурьен-из
профессионального любопытства, и в центре-отец Элизе.
   - Но гениальность англичан проявилась в том, что они выждали... Не могу
сказать, как долго, - не то пять, не то шесть лет. И вот в один прекрасный
день, когда Сульт находился в Лиссабоне и готов был, идя навстречу
пламенному желанию доброго португальского народа, объявить себя королем...
тут-то с английских кораблей, блокировавших все выходы в море, были
отправлены на сушу... но каким способом, вы и представить себе не можете!
- в бутылках, которые море выбросило на берег... сотни копий с писем
красавицы Джузеппы и ее маленького Сандро... Их подобрали крестьяне,
рыбаки... отнесли в местную полицию, там недостаточно знали французский
язык, чтобы понять известные технические термины... прибегли к словарям...
без всякого толку. Дорогой Бурьен, я думаю, у ваших агентов нюх лучше, они
сразу обратились бы к девицам-тех, надо полагать, императорская солдатня
обучила непечатным словам... Короче говоря, переписка попала в руки
агента, работающего и на тех, и на других, и он отнес их французскому
командованию. Представляете, какое там стояло веселье, когда поняли, чьи
это письма... Но вскоре выяснилось, что содержание писем уже ни для кого
не секрет: море вынесло бутылки на отмели Тахо, их находили то тут, то
там. переписка стала притчей во языцех... правду сказать, я не знаю. так
ли уж велика была роль этих бутылок, они ли скомпрометировали французов в
Лузитанской республике, зато Буонапарте, когда узнал об этом деле,
разъярился и побил весь севрский фарфор в Компьене... а уж чего наслушался
Бертье!
   Бедный Бертье... Да, его подымали на смех, но ни один самый славный
военачальник не удостоился таких слов, какие были сказаны о нем. Я имею в
виду, короткую пометку Стендаля в его трактате "О любви", в том месте, где
он говорит: "...утверждают, что в старости изменяются наши органы, и мы
уже неспособны любить; я этому не верю. Ваша любовница, став вам близким
другом, дарит вас другими радостями, радостями, которые красят старость...
Цветок, утром, в пору цветения, бывший розой, вечером, когда миновал сезон
роз, превращается в восхитительный плод".
   В рукописи Стендаль написал: "For me [Для меня (англ.)] Любовь князя
Ваграмского..." Пометку эту он зачеркнул из деликатности: в 1822 году,
когда появилась книга "О любви", госпожа Висконти была еще жива.
   А теперь, когда нет уже ни Александра Бертье, ни Джузеппы, сплетни
позабылись, восторжествовало чувство, выраженное Стендалем: прекрасная,
продолжавшаяся и на закате история Джузеппы Висконти и князя Ваграмского,
которые любили друг друга. Все прочее-грязь человеческих помыслов, и пусть
Атлантический океан носит ее на своих волнах, выбрасывает на португальское
или какое другое побережье вместе с разбитыми днищами больших кораблей,
ракушками, водорослями, обломками далеких кораблекрушений. В памяти
будущего сохранится только долгая верность любовников, постоянство в
любви, а не случайные, не имеющие значения измены с одной и другой стороны:
кому какое дело, что госпожа Висконти переспала с Эллевью, певцом, о
котором все знали, что он не чувствует влечения к женщинам, и кому какое
дело до ее мимолетных связей-между прочим, и с Макдональдом; не будут также
удивляться и тому, как сложились отношения между нею и Бертье потом, когда
император женил своего военного министра на молодой баварской принцессе. И
мог ли простодушный Бертье подозревать, когда он в весьма определенных
выражениях писал из Москвы госпоже Висконти, что его очень тянет к молодой
жене, мог ли он знать, что письмо будет перехвачено в лесах Белоруссии
партизанами, тревожившими Великую армию, и что в XX веке это письмо
опубликуют вместе с остальной захваченной почтой и несколькими письмами
некоего Анри Бейля, более известного впоследствии под именем Стендаль?
Пыль, пыль... Время все смывает с людей, грязь выплескивается, над ними
проносится свежий всеочищающий ветер Истории-все равно как если бы дома
целое столетие, а то и больше простояли с открытыми настежь дверями и
окнами, и там гулял ветер, - и вот уже нет старой занавески, сдунутой
сквозняком, ее обрывки еще колышутся в воздухе, словно человеческая рука
машет нам на прощание... не останется ничего-только музыка, только
божественная и глубокая музыка любви.
   Это далекое будущее-наше будущее. Но будущее Бертье, его близкое
будущее обязывает нас все пересмотреть, хотя его имя и вписано в
"Справочник флюгеров" наряду с чиновниками, кормившимися из двух
кормушек-Империи и Монархии, наряду с тем художником, что в революционной
картине пририсовал лилию на знамя, с тем писателем, что в своей оде
подменил Маленького Капрала герцогом Беррийским... Два месяца... Нам легче
будет понять Бертье при тусклом свете последующих двух месяцев.
   Князь Ваграмский идет навстречу своей судьбе, как скупец, унося
шкатулку с драгоценностями Джузеппы. В этот вечер в Лилле, в этот
последний вечер во Франции, оставшись один в комнате, отведенной ему в
бригодовском доме, он открыл шкатулку и разложил на кровати жемчуг и
драгоценные камни, он берет в руки эти сокровища, перебирает бриллианты
короткими, пухлыми, волосатыми пальцами. В бриллиантах переливается
тусклый свет свечи, бриллианты переливаются в его руках. Если бы мы
ограничились только этой картиной, какие мысли о маршале пришли бы нам в
голову-что он подсчитывает, что он прикидывает? А на самом деле для него
это камешки, камешки, которые оставило море, отхлынув вместе со всей его
прошлой жизнью. В самом деле, что ему драгоценности, если они не ласкают
шею, плечи, если они не льнут к полуобнаженной груди, что ему браслеты,
если они не украшают запястье белой руки, руки редкостной белизны для
такой брюнетки? Да, все это надо продать, чтобы можно было жить-ему,
Марии-Елизавете и детям... что тут дурного, если Джузеппа им поможет... к
тому же взамен он оставил документ... обеспечивающий ей ренту... он может
исчезнуть, умереть-госпожа Висконти не будет нуждаться.
   Каким странным кажется в наше время, что человек, спасаясь бегством,
покидая свою родину в дни серьезного государственного потрясения, мог
обеспечить своей любовнице ренту с оставленных им поместий и что эта рента
выплачивалась в течение всей ее жизни... а прожила она, если не ошибаюсь,
еще двадцать лет... выплачивалась неукоснительно через банкирскую контору.
В усовершенствованном нами мире такие вещи невозможны. Бертье наших дней
располагал бы только тем, что захватил с собой, а то, что осталось: земли,
дома, счет в банке-все было бы конфисковано. Его бывшая любовница, чтобы не
умереть с голоду, давала бы уроки итальянского языка, разумеется если бы
нашлись ученики, которые не побоялись бы, что это им повредит. Или пошла бы
в прислуги. И уж конечно, не получала бы каждый месяц чек на контору господ
Лафита и Перрего.
   По крайней мере хоть эта забота снята с князя Ваграмского.
   Сегодня вечером он думает только о том, что наденет Джузеппа на свою
прекрасную полную шею, когда пойдет в театр... Она. правда, оставила себе
не имеющие особой цены кораллы, большую брошь во вкусе барокко,
изображающую сирену, которая лежит под чем-то вроде пальмы, длинную
бледно-розовую цепь с фермуаром зеленоватого золота... "Но вот ведь
сумасшедшая!
   Отдала мне даже сапфиры, я же говорил, чтобы она оставила их себе..." И
Бертье кончиком своего толстого мизинца подцепил кольцо с иссиня-черным
камнем, таким темно-темно-синим, какими бываю! порой горные озера...
   Тут целый убор: ожерелье из четырех рядов плоских прямоугольничков,
серьги с подвесками, два браслета, широкие, как манжеты, обе броши и
полудиадема-цветы на бриллиантовых ветках. Сапфиры Невшательского
владетельного дома... Ни для кого это не было тайной: ведь император отдал
Невшатель в удел своему военному министру. "Первый раз Джузеппа надела их
в Оперу, на ней, как сейчас помню, была тогда горностаевая накидка на
синем шелку, затканном белыми пчелами... весь Париж смотрел на нее, а
господин Висконти, сидевший рядом, с невозмутимым спокойствием наводил
серебряный с перламутром лорнет на ложи, разыскивая свою любовницу..."
   Целая жизнь заключена в этих рассыпанных по кровати камнях. Вот это он
подарил ей в первые дни в Риме, а вот миланские подарки... это-по
возвращении из Египта... вот эти кольца-битвы, а эти ожерелья-мирные
договоры. Есть тут и альковы, и безумные ночи, и комнаты в гостиницах, и
постели во дворцах... когда на госпоже Висконти были только бриллианты или
дымчатые топазы. Она знала душу своего Сандро. Тут и солитер, который он
подарил ей накануне свадьбы с МариейЕлизаветой. Она вернула все. В этом
сверкающем хаосе Александр обнаружил даже две-три драгоценности, которых
не помнит, не может припомнить, когда он их дарил; и он ощутил острую
ревность. Кто? Не раз он видел, как на балах или в театре она улыбалась
из-за веера проходившим мимо мужчинам. Улыбалась с видом сообщницы,
которая отвечает на слишком официальный и потому вызывающий подозрение
поклон.
   От мысли, что она могла быть в объятиях других мужчин, он испытывал
жестокие страдания, готов был вырвать себе глаза. отрезать руку, бог знает
что над собой сделать... Ах, какой смысл мучить себя теперь из-за того, что
могло быть. Их бурные ссоры.
   Обиды. А потом примирения... при встрече в обществе... у старой
подруги... на вечере, все эти люди вокруг, желание убежать, быть наедине с
ней, быть снова...
   Драгоценности были раскиданы на постели, где князь Ваграмский собирался
отдохнуть до двенадцати ночи-до того часа, на который был назначен отъезд
его величества. Его разбудил Антуан: открыв оставшуюся незапертой дверь и
войдя в комнату, он застал Бертье полураздетым на постели среди
беспорядочно разбросанных вещей, там, где его свалил сон.
   Антуана, кучера, бывшего также доверенным лицом и лакеем князя
Ваграмского, по-видимому, не удивила эта картина, он подождал, пока маршал
очнется после сна: тому приснилось, будто Мария-Елизавета застала его с
одной из своих фрейлин на лестнице в особняке на бульваре Капуцинок и
будто Джузеппа выговаривает ему за супружескую неверность. И только когда
маршал пришел в себя и сказал: "Это ты, Антуан?" - Антуан кашлянул и
начал: "Ваша светлость..." Антуан никак не мог привыкнуть к тому, что его
господина с год уже так не титулуют. с того самого дня, когда герцогство
Невшательское пришлось вернуть австрийскому дому.
   - Что случилось? - проворчал Бертье и сел на кровати: сапфировое
ожерелье соскользнуло на пол.
   Антуан не замечал ничего. Дело в том, что уже половина первого и его
величество изменил свое намерение, он не уезжает.
   Вашей светлости можно раздеться и спокойно почивать. "Как? Не уезжает?"
Не уезжает, да. До смерти надоел ему этот французский король. Помилуйте,
чуть не каждые полчаса меняет свои намерения!
   И вот, благоразумно убрав, после того как Антуан исчез, все
драгоценности в футляры, а футляры в шкатулку, спрятав шкатулку под
подушку и надев на шею золотую цепочку с ключиком, Бертье погасил свет,
поворочался на постели и заснул, но теперь я уже не вижу его лица, не могу
прочитать в его замкнувшихся для меня чертах, какие он видит сны. Я
остаюсь в темной комнате наедине с будущей судьбой спящего.
   Я никогда не был в Бамберге. Этот городок, присоединенный к Баварии,
для меня оперная декорация, не более. Идиллическая Германия. Германия
Германа и Доротеи. С деревьями и музыкой. с назидательными изречениями,
вышитыми на подушках. Солнце прорвалось сюда сквозь туманы Пикардии и
Фландрии, год сделал шаг вперед, ближе к счастью; в уже отцветшей сирени, в
садах та же легкость, как и в небе и в листве, а вокруг столько поводов для
песен и смеха... Последние числа мая-обнаженные руки. люди на свежем
воздухе, люди на порогах домов... военные парады... светлые платья. Погода
чудесная, не по-весеннему жарко, тянет в тень. Даже нищим и тем впору
влюбиться. Но по ночам еще бывает холодно.
   Я никогда не был в Бамберге. И все же... Маршал Бертье, вернувшись с
прогулки в коляске вместе со своим тестем, Вильгельмом, герцогом
Баварским, которому обязательно хотелось показать последние переделки в
замке Зеехоф, около Меммельсдорфа, - очаровательном здании в стиле барокко
со статуями вдоль лестниц, ведущих в парк, и оранжереямигордостью герцога,
- так вот маршал Бертье, вернувшись с прогулки, застал жену за книгой и
спросил, что она читает.
   Оказалось, что это книга, вышедшая здесь в прошлом году, - "Дон Жуан",
и написана она режиссером театра господином Гофманом, молодым человеком,
которого герцог представил им на прошлой неделе, в тот вечер, когда в
замке музицировали. И вот мной завладели два Бамберга: Бамберг, возникший
в моем воображении, и Бамберг, тронутый крылом фантастики, тот. где жил
Эрнст Теодор Амадей. Отныне двор герцога Вильгельмаэто тот двор, о котором
мы читаем в "Коте Мурре", а театр на площади напротив узкого двухэтажного
дома с мансардой и чердаком для мечтаний кота Мурра-это гофмановский
театр, пусть даже теперь в "ложу для приезжих" попадают не через
гостиницу, не через дверь в алькове комнаты для приезжих, той, что
напротив театрального зала, где играют моцартовского "Дон Жуана" -
прообраз гофмановской сказки... так или иначе, это театр Гофмана, куда он
проходил прямо из спальни, театр, служивший приютом его фантазии; и на
плане этого театра, относящемся к 1912 году, помечено, что место в "ложе
для приезжих" на драматический спектакль стоит две марки пятьдесят
пфеннигов, а на оперный-три марки пятьдесят. Бертье иногда бывает там с
женой-княгиней Ваграмской, и тещей-герцогиней Баварской, обожающей
музыку... Само собой разумеется, не в "ложе для приезжих". В герцогской
ложе.
   Я никогда, как мне думалось, не был в Бамберге, и вдруг книга на
коленях у Марии-Елизаветы сказала мне, что именно Бамберг-тот город,
который вставал передо мной, порожденный фантазией других людей, сначала в
"Дон Жуане" Эрнста Теодора Амадея; а потом я увидел, как возникает в
глазах Эльзы фантастический Бамберг, Бамберг "Неизвестного". Я не знаю,
разрушила или нет последняя война этот городок во Франконии,
присоединенный к Баварии только в 1803 году, но силой фантазии Эльза
возродила его в наши дни из руин, повела нас в тот квартал, где
сохранилась гостиница, в которой, по преданию, жил Гофман, и "ложа для
приезжих", куда попадали через дверцу в спальне, и в те разрушенные
кварталы, где по воле Эльзы бродит существо, для Гофмана немыслимое,
страшный образ нашего века-Жоэ, тихая, помешанная, которой не суждено
вернуться на родину; она приходит к развалинам своего мнимого счастья за
едой, принеенной Антоненом Блондом, приходит, словно бездомная кошка,
только она не так разговорчива, как кот Мурр.
   Я никогда не был в Бамберге. И вот мною завладели идиллическая
г„тевская Германия, город Гофмана и современный Геркуланум, который
увидела Эльза, - город, где в разрушенных виллах натыкаешься на жалкую до
смешного свастику и на вспоротую мебель Третьего рейха. Мною владеют эти
три Германии и подлинный Бамберг, стоящий на острове Регнице, между двумя
рукавами Майна, Бамберг туристов, где есть Капуцинерштрассе и лицей,
рыболовные тони и Малая Венеция, канал, образующий излучину, романтический
парк "Терезиен Хайн", овеянный воспоминаниями о безумном короле, а
напротив острова, над ратушей, когда перейдешь два моста, на левом
берегу-Домберг, на вершине которого на Каролиненплац возвышаются и старый
собор, и бывшая епископская резиденция.
   Средневековье и Ренессанс Франконии. А напротив-новая резиденция,
дворец со строгими колоннами, расположенными в унылом и скучном порядке,
приветливо только восточное крыло над спуском к ратуше; в нем и поселилось
семейство Бертье. К чему мне з