лоть живописи.
   - В восемьсот одиннадцатом году я копировал "Положение во гроб", -
говорил Теодор, - и благодаря этому сумел проникнуть в душу Караваджо. Но
не знаю даже, что больше восхищает меня в его уроках: закон ли
противопоставлений или же самый выбор сюжетов. Все у него прямо
противоположно тем женщинам, высший идеал коих-слой румян на щеках.
Красота-это нечто тайное, а отнюдь не назойливое. Он писал убийства,
ночные злодейства, пьянство, таверны, распутников на углу улицы, он не
придумывал пышных одежд своим персонажам из народа, не превращал их в
ангелов или в королев, и жизнь его была подобна его живописи, вихревая
жизнь. На каждом шагу к этому вихрю примешивался вихрь опасности, потому
что он изображал жизнь дна и сам вторгался в эту жизнь. Чего только о нем
не наплели!
   Кто знает, с какими шайками проводил он на самом деле свои ночи на
земле, он, создавший ночи на полотне, из мрака которых торчат волчьи зубы
его забубенных дружков, и свет ночных факелов кладет блики на голое
человеческое тело? Рим не сохранил ничего из этих проклятых картин,
созданных его блудным сыном. Он покинул столицу Италии после того, как во
время игры в мяч убил в приступе запальчивости одного из игроков: он не
терпел плутовства. В Неаполе, где он встретил мальчика Рибейру, своего
ученика, царила в ту пору живопись Велизария Коренцо, грека,
вдохновлявшего, по слухам, Арпино в дни его юности. Но ему пришлось уехать
и из этого города, где господствовала мода на "красивость" и где даже
Рибейра предал учителя ради "рафаэлизирования". Слишком черно, слишком
черно, бедный мой Караваджо! Что ж, садись на корабль, который доставит
тебя на остров, ибо художник там-чистая находка, до того осточертело
островитянам зевать и глядеть на море, поджидая редкого паруса, да и то в
кои веки. В удивительном поселился он краю... Представляю себе остров
Мальту в шестнадцатом веке под владычеством странствующих рыцарей, осевших
здесь, по соседству с испанцами и турками, - случайные властители народа,
не особенно-то обожавшего своих господ, но все же предпочитавшего их
оттоманским захватчикам. Ко времени приезда Караваджо на Мальту рыцари
совсем истомились от безделья, ибо вот уже тридцать лет Турция не
предпринимала вылазок. А народ еще больше к ним остыл. Сначала рыцари
привязались к изгнаннику и даже подарили ему несколько рабов-мусульман. Во
время какой игры повздорил на сей раз Караваджо с тамплиером? Если, как
утверждали, свет на его картинах подобен тюремному, то теперь он имел
случай проверить это на личном опыте. А это не шутка-попасть в узилище на
острове Мальта примерно в тысяча шестисотом году! Говоря), что Караваджо
обладал недюжинной силой и был так же смугл кожей и черен волосами, как
его картины. Каким образом попал он в Сицилию? Вряд ли ему могло там
понравиться, и, насколько мне известно, в Сицилии нет и следа его
живописи. Рим был слишком близок, и ни Палермо, ни Мессина, ни Сиракузы не
могли его удержать. Но когда он высадился из фелюги на берег где-то около
Порто-Эрколе. итальянская стража схватила его.
   правда по ошибке, приняв за кого-то другого. Снова он высокомерно
встретил тюремный мрак. Когда же его наконец выпустили и он, полуголый,
ринулся на берег, надеясь разыскать фелюгу, где оставалась вся его одежда
и пожитки, лихорадка, косившая в те времена жителей Неаполитанского
королевства, уже подкралась к своей жертве. На берегу не было ни капли
тени, и одинокий, полураздетый человек стоял под палящими лучами
беспощадно жгучего южного солнца, от которых никуда не скроешься... Пылая
в лихорадке, не видя ниоткуда помощи, он упал на песок, и в горячечном
бреду наконец-то ему открылся тот залитый светом мир, изображения которого
требовали от него люди с тонким вкусом; умер он вскоре после того, как его
подобрали...
   Можно было подумать, что дождь нарочно льет как из ведра.
   Суматоха в Пале-Ройяле казалась особенно нелепой и подчеркнуто смешной
хотя бы потому, что люди, вбегавшие под аркады и в галереи, были насквозь
мокры, волосы прилипли ко лбу и щекам, платье измялось, и каждый переходил
от страха перед завтрашним днем к надежде. Обрывки доносившихся до Теодора
разговоров сливались в немыслимую смесь-какие-то воздушные замки и
кошмары, - наступал день сведения счетов. Тут были те, кто не совсем еще
уверился, что уже пора менять шкуру, кто больше всего боялся, что не
сумеет этого сделать. Были тут и охотники ловить рыбку в мутной воде, и
люди, которые при всех случаях считали необходимым взять реванш, и мужчины
под хмельком, и простой люд в том особо веселом настроении, которое
овладевает им, когда он видит вековечную и кровавую игру сильных мира сего
и их взаимоистребление.
   - Что вы все-таки собираетесь делать, господин Жерико? - спросил
Огюстен. - Если король решит бежать, вы последуете за ним?
   Вместе с порывами ветра в саду кружилась ночь и раскачивались висевшие
под аркадами кинкеты. Завтра утром в Новые Афины отнесут "Офицера конных
егерей" и "Раненого кирасира", которых как раз сейчас снимают со стены
Салона. Когда перестанет дождь, Орас Верна, быть может, заглянет к
приятелю, не скрывая ликования по поводу возвращения своего корсиканского
кумира, но также и затем, чтобы послушать рассуждения Теодора о живописи.
А там, в аллее, когда он пойдет провожать Ораса, кто знает, не покажется
ли в дверях греческого храма молодая креолка, просто выйдет подышать
воздухом и увидит их.
   Каролина...
   - Нет, - ответил Теодор. - Людовик Восемнадцатый может отправляться,
куда ему угодно. Я лично остаюсь.



                                    IV

                            ПРОЩАНИЕ В ПОЛНОЧЬ

   Вошедший слуга снял нагар со свечей, горевших в огромной люстре с
подвесками, а также с лампы под разрисованным абажуром, отбрасывавшей
неяркий свет на ломберный стол.
   Господа игроки даже не оглянулись. Ничего удивительного: недаром же они
имели репутацию заядлых любителей бульота.
   Однако дамы отметили это обстоятельство сдержанным хихиканьем: при них
оставался лишь один представитель сильного пола, друг мадемуазель
Госселен, которого она повсюду таскала за собой, вполне бессловесный
персонаж в щегольском оливковом фраке. Круто завитая шевелюра и бакенбарды
котлетками, подпертые плоеным жабо, заправленным, как и полагалось, под
белый пикейный жилет. Он взглянул на свои часы-луковицу с репетицией.
   - Уже половина двенадцатого, - вздохнул он.
   Главная его заслуга заключалась в том, что в двадцать пять лет он
содержал танцовщицу, как будто ему уже стукнуло шестьдесят.
   Конечно, не так шикарно, как содержали Виржини. Бедняжка Виржини, ей
давно было пора подняться в спальню и лечь. Она чуть-чуть кокетничала
своим новым положением и была удивительно мила в капоте специального
фасона, изобретенного для кормящих мамаш, но молоко ужасно распирало ей
грудь. К тому же было уже поздно. Старики Орейли-родители Виржинипривыкли
заменять ее при приеме гостей: пусть чувствуют, что хозяева-они; кроме
того, это придает всему известное достоинство. Как ни было скромно амплуа
Виржини в качестве балерины, все-таки она считалась настоящей артисткой,
равно как и ее папаша, в течение двадцати лет состоявший главным куафером
при Опере. Виржини еще не достигла шестнадцати лет, когда ее, как принято
говорить, заметил маршал Бессьер. Блистательный содержатель был вскоре
убит под Люценом, и родители Орейли переселились к дочке, носившей по
покойнику траур. Перед смертью маршал успел облагодетельствовать Виржини:
ей достался особняк, который можно было смело назвать одним из
прелестнейших в Париже, рядом с холмами Монсо, засеянными люцерной, в двух
шагах от огромного парка, возвращенного Камбасерэсом императору, ибо
содержание парка обходилось слишком дорого, а затем возвращенного королем
герцогу Орлеанскому.
   До чего же был кокетливо убран этот салон, где игроки в бульот
восседали вокруг ломберного стола из наборного розового дерева,
доставленного сюда не более не менее как из Версаля:
   Шарль-Фердинанд просто велел отнести его на дом к Виржинисовсем так же,
как по его распоряжению, опять-таки для ее особняка, сняли картины со стен
Павильона Марсан или нагрузили ее карету серебряными сервизами,
позаимствованными в Тюильри! За исключением деревянных панелей во вкусе
старого режима и барельефов с изображением персонажей греческой мифологии,
помещенных между дверями, весь салон буквально утопал в драпировках, даже
потолок был обтянут сборчатой желтой тканью, по карнизу шли
бледно-голубые, просто очаровательные шелковые фестоны, точно такие же
портьеры висели на дверях, а на окнах красовались занавеси соломенного
цвета, подбитые голубым шелком, падавшие непостижимо мягкими складками до
самого ковра в цветах.
   Отец Элизе был единственным черным пятном на этом желто-голубом фоне.
Он никогда особенно не дружил с семейством Орейлей, и появление его в
столь поздний час у танцовщицы Оперы могло вызвать вполне законное
недоумение. Но все объяснялось более чем просто: в 1792 году он скрывался
у бабушки Виржини на улице Сен-Рок, еще в ту пору, когда Мари-Луиза,
родившая впоследствии Виржини, была почти ребенком, а святой отец выжидал
случая удрать в Англию. В те времена гражданин Торлашон, как его тогда
называли, изучавший сначала хирургию в Братстве милосердых, потом в 89-м
году сбросивший сутану и немало потершийся за кулисами, еще не имел ни
теперешнего веса, ни положения, приобретенного после возвращения
королевской фамилии: ведь он весьма успешно лечил Людовика XVIII во время
пребывания того в Хартуэллском дворце. А тогда в течение двух-трех лет он
вел разгульную жизнь, афишировал свои связи с девицами легкого
поведения-надо полагать, для вящего утверждения новых идей. Откуда брал он
средства, чтобы так швырять деньгами? Однако во времена Террора ему
пришлось прятаться, а потом и эмигрировать.
   - Слаба плоть человеческая! - вздохнул преподобный отец, запуская
пальцы в табакерку, протянутую ему уважаемым господином Орейлем. Его
хитрая физиономия лоснилась, а вульгарность манер не очень-то вязалась со
священническим одеянием.
   Хотя было уже совсем поздно, но игроки-на то они и игроки! - не
обращали на это ни малейшего внимания: тут были оба Александра,
завсегдатаи дома, и дядя Ахилл, бывший на службе у детей госпожи Сен-Лэ, -
они обычно составляли партию для господина Орейля. Иезуит, сидевший за
стулом хозяина дома, казался еще более щуплым рядом с куафером, чей мощный
торс и поднятые плечи были туго обтянуты васильковым фраком, а пудреный по
старой моде парик чуть сбился на ухо. Преподобный отец внимательно следил
за игрой и время от времени делал глубокомысленные замечания господину
Мопэну, старшему из двух Александров, от которого изрядно припахивало
бакалейными товарами, ибо господин Мопэн держал лавку; но бакалейщик
пропускал эти замечания мимо ушей, видимо недооценивая всей их меткости и
всей соли.
   Дамы сидели кружком возле печи из прекрасных белых фаянсовых изразцов,
увенчанной коленопреклоненным амуром, бабка Бургиньон вязала распашонку, а
дочь ее, Мари-Луиза Орейль, приятно располневшая к сорока годам, искоса
следила за игроками, с сожалением думая о том, что лучше было бы играть не
на деньги, а на бобы, и не прерывала ни на минуту беседы с мадемуазель
Госселен-младшей, тоже, как и ее сестра, танцовщицей Оперы, - нынче
вечером младшая Госселен была чудо как хороша в розово-лиловом шотландском
тюрбане, украшенном перьями райской птицы, и в белом перкалевом платьице,
отделанном по подолу лентами, собранными в виде розочек. Одновременно
Мари-Луиза то и дело поворачивалась в сторону госпожи Персюи, говорившей с
сильным воклюзским акцентом и находившейся в состоянии непрерывного
восхищения своей новой желтой шляпкой с серыми букетами, - она не только
не пожелала ее снять, но даже ленты, завязанные под подбородком, не
распустила. Возле нее на пуфике, скрестив ножки в виде буквы "икс", сидела
мадемуазель Подевен-ровесница Виржини, и поскольку она служила
фигуранткой, то не переставала ребячиться и только краем уха
прислушивалась к разговору взрослых.
   Хотя госпожа Персюи, одногодка или почти одногодка госпожи Орейль, уже
пригляделась к роскоши особнячка, подаренного Виржини покойным маршалом,
она и на сей раз не могла удержаться от несколько провинциальных
комплиментов по адресу архитектора, сумевшего так украсить и расположить
дом.
   - Нет, решительно Белланже-самый шикарный архитектор на свете! Правда,
квартал Руль расположен далековато, зато какая здесь тишина, разве
сравнишь с Парижем! А покой!
   - Вы совершенно правы, - подтвердила Мари-Луиза, - у нас здесь
настоящий деревенский уголок...
   Таково было любимое ее выражение: особняк она именовала "наш Фоли",
несомненно по случаю ближнего соседства с "Фоли де Шартр", а про все, что
подавалось к столу-яйца, молоко, кур, - говорила: это "с нашей фермы", как
будто ферма Монсо была ее собственностью, а не принадлежала герцогам
Орлеанским.
   - А я вот все думаю, что было бы с Виржини, если б маршал остался в
живых, - мечтательно произнесла мадемуазель Госселен.
   Хотя бабушка Бургиньон уже почти окончательно оглохла, она все-таки
расслышала имя маршала Бессьера. Она лично очень и очень сожалела о смерти
этого бравого вояки и велела повторить ей погромче слова мадемуазель
Госселен. Но ее дочь не переносила разговоров на эту тему и попыталась
перевести беседу на заслуги иезуита.
   - Знаете, - доверительно прошептала она на ухо госноже Персюи, - если
бы не святой отец, его величество не смог бы присутствовать в четверг на
заседании Палаты...
   Поскольку для госпожи Персюи роль преподобного отца при королевской
персоне была тайной, она удивленно захлопала глазами... Но раз уж бабушка
вступила на путь воспоминаний, не так-то легко было ее сбить.
   - До сих пор я не пойму, что произошло, - заявила она, - как это так,
ни с того ни с сего взяли и убили маршала.
   - Но. маменька, - прервала ее госпожа Орейль, - ядра не разбирают, кто
маршал, а кто не маршал!
   - Между нами говоря, - произнесла своим милым авиньонским говорком
госпожа Персюи, - возможно, этому ядру наша Виржини обязана всем своим
счастьем.
   Таково, очевидно, было и мнение мадемуазель Подевен. ибо разве можно
даже отдаленно сравнивать маршала Империи и его королевское высочество?
Мадемуазель Госселен деликатно кашлянула. Эта крошка Подевен на редкость
вульгарна. Но госпожа Персюи не желала расставаться с такой благодарнейшей
темой и пошла напролом:
   - Он умер как герой... но если бы наша милочка Виржини не овдовела к
моменту прихода союзников, что бы она теперь делала, я вас спрашиваю? О,
конечно, маршал стал бы верным слугой королевской фамилии! Он не из тех,
что отправились с Узурпатором на остров...
   Мадемуазель Госселен поспешила на помощь госпоже Орейль.
   И заговорила о театре. Надо полагать, мадемуазель Подевен не будет
отрицать, что от возвышения Виржини девицы только выиграли. Скромная,
никаких претензий, ей даже в голову не приходило просить себе роли,
соответствующие ее новому положению... наоборот, она всегда заботилась о
других-такой верный друг.
   - Видите ли, госпожа Персюи, пусть ваш супруг, господин Персюи,
прекрасно отбивает такт, но. если бы нам, танцовщицам, не
покровительствовал его королевское высочество, что бы с нами сталось? Я
говорю, конечно, о молодых: когда выступает Биготтини, тут ничего не
скажешь, талант он и есть талант. Но ведь распределение ролей зависит от
Гарделя, и поэтому все роли достаются его собственной супруге, госпоже
Миллер, и в придачу еще этой Мальфлеруа, которая, клянусь, всех нас просто
задушила своими духами, насквозь ими пропиталась... а почему ей дают роли?
Потому что она, видите ли, жена Бойельдь„. Господин Персюи не смог даже
ввести, кого хотел, в свою "Сельскую добродетель", в свой собственный
балет, который репетируют для будущего месяца. Его вынуждали отдать
госпоже Гардель обещанную мне роль Мартоны, и, чтобы отбиться, ему
пришлось уступить роль Биготтини... Да что там! Когда возобновили "Кастора
и Полидевка", мне посулили выходную роль... Как бы не так... разве наши
завистливые старухи допустят молодую! А вы видели Миллер в па-де-де?
Жалости достойно!
   - Как раз тогда Виржини в последний раз была в театре, - неосторожно
брякнула мадемуазель Подевен, - ее беременность была так заметна, когда
она поднялась в ложе. чтобы поклониться.
   Эта тема была, пожалуй, под еще большим запретом, нежели разговор о
покойном маршале: весь Париж обхохотался, и не зря-в театр прибыла
королевская фамилия, а Виржини, услышав аплодисменты, решила, что это
рукоплещут ей, и стала раскланиваться из ложи публике, это со своим-то
пузом, это на седьмом-то месяце беременности... Желая спасти положение,
мадемуазель Госселен снова обрушилась на балетмейстера Гарделя и заверила
присутствующих дам, что Мальфлеруа неспроста так сильно душится:
рассчитывает перебить свой собственный скверный запах. Но госпожа Персюи
теперь очень заинтересовалась иезуитом.
   - Значит, его величество... что, в сущности, с ним делает святой отец?
Ведь не молитвами же, в конце концов, лечат ревматизм...
   Госпожа Орейль снисходительно улыбалась. Все, положительно все знают,
что святой отец не только искуснейший хирург, но и несравненный массажист.
   - Судя по виду, вы ни за что не поверите, однако при такой худобе у
него руки-вы только взгляните, какие у него руки!
   Ручищи, милочка, а не руки... Как он возьмет вас вот этими своими
руками, как начнет мять, поворачивать, шлепать... В Тюильри без него и дня
не могут прожить! И вообще весьма интересная личность. В курсе всех дел. А
какие он рассказывает истории! Уж такие небылицы!
   Александр Лонпре открыл карты. Игроки заохали. Смотритека, все загреб!
Везет по обыкновению!
   - Сколько ты проиграл? - крикнула с места госпожа Орейль мужу.
   Открылась дверь, вошел новый гость-Филипп-Франсуа Тушар-и первым долгом
весьма галантно раскланялся с дамами. В свои пятьдесят пять лет
управляющий Почт был еще, что называется, видный мужчина, и с 1814 года, с
тех пор как батюшка Виржини бросил свою куаферскую деятельность, их
связывали многие интересы. Злые языки утверждали, что сын Тушара, который
весьма похож на отца и при этом не отягощен грузом пятидесяти пяти лет,
приглянулся Виржини. Рассказывали даже, что его высочество... Надо
сказать, что у герцога имелись кое-какие интрижки в придворном кругу. В
частности, он интересовался некой придворной дамой герцогини Ангулемской.
Так что по нему обмирали не только одни оперные танцовщицы. Но он был
ревнив и велел поэтому следить за своей придворной дамой.
   Однако же, когда ему доставили из полиции рапорт, он прочел (дело в
том, что агент, которому дали поручение выяснить, верна ли герцогу его
любовница, стал следить за мадемуазель Виржини: ошибка вполне
естественная, ибо эта связь была более чем явной).., прочел в рапорте, что
мадемуазель Орейль благоволит к некоему мальчику, ее ровеснику, как две
капли воды похожему на управляющего Почт, ибо Франсуа был действительно
похож на своего батюшку. Воображаете, что из этого вышло, поскольку в
таких случаях герцог рвал и метал! Но Виржини сумела все повернуть себе на
пользу: несчастного шпика из полиции господина Андре прогнали в три шеи. В
конце концов ясно, что все это наболтали оперные фигурантки и старые
сплетницы. Люди злы. и к тому же в Королевской академии музыки засели
явные бонапартисты! Слухи же в основном пошли оттого, что господин Орейль
вложил все свои сбережения в почтовых лошадей и кареты. О, вовсе не с
целью наживы! За весьма сходную цену он одалживал и то и другое своим
добрым знакомым. Вообразите, у кого-нибудь вдруг начинается роман, а где
сразу возьмешь тильбюри, чтобы отвезти даму куда-нибудь на бережок, или же
вдруг вам понадобилась берлина, чтобы потихоньку прокатиться в
Нормандию... Экипажи Орейля стояли в конюшнях Почтового ведомства.
   - Уступаю вам место