а
там, над Тахо. над огромной и медлительной рекой, лениво текущей среди
извилистых берегов, пробираются по лесистым горам войска с белыми
кокардами, Мортемар, Кастри, августейший эмигрант...
   Народ, чьи дочери так прекрасны, пляшет на сельских площадях, а парни
выводят свои гортанные "модиньясы", не похожие ни на что на свете, ни на
песню-плач, несущуюся по истоптанной неприятелем немецкой земле, ни на
заунывную киргизскую музыку где-то на границах Азии, среди воя волков. В
Лиссабоне прямо на улицы выбрасывают дохлых животных-кошек, лошадей,
мулов, - и целая армия бродячих псов пожирает и рвет их среди бела дня...
псы, тысячи псов. набрасывающихся на облепленную мухами падаль, миллионы
мух... Боже мой! Да прогоните, прогоните же скорее черный рой мух-они
жужжат, лезут в лицо, касаются меня, пачкают меня своими ланками! И
человек отчаянно машет руками, отбиваясь от мух, а псы, привлеченные его
жестами, бросаются на него, скулят, рвут-его рвут на части тысячи псов...
Виктор-Луи Тустен отбивается, отталкивает от себя тень, упирается руками в
тень, с удивлением ощущая, что рука встречает лишь пустоту, и открывает
глаза: что это за комната, откуда эта чужая постель, этот камин, этот
комод, заставленный безделушками и застланный салфеточками, святой Иосиф
на стене? На маленьком коврике у постели в этой бывшей мыловарне покоятся
его собственные сапоги, которые, чтобы снять с ног. пришлось разрезать
ножом вдоль всего голенищану и страшный вид у распотрошенных сапог! - и
как же теперь маркиз де Тустен сможет шагать по дорогам великого разгрома
монархии?
   Весь город Бовэ полон несбывшихся снов, начавшихся с утра и
разбросанных как попало по различным домам и переулкам; ибо напрасно было
бы искать здесь стройный порядок в чем бы то ни было, коль скоро это уже
более не полки, не роты, пришедшие сюда строем, а случайные их обломки, за
которыми тянутся жалкие остатки королевской гвардии. Взять хотя бы
всадников первого эскорта, уже давно идущих впереди других частей, -
только такие крепкие, только такие закаленные люди могут проявить подобную
выдержку, да и то потому, что большинство из них служили в армии Наполеона
или в армии эмигрантов, научились держать себя в руках, переносить
непомерную усталость, физические страдания и непогоду. Входят они в город
разрозненными группами, некоторые-поодиночке. Никакой заранее данной
диспозиции уже не существует, никто не подготовил им квартир, ничто для них
не определено заранее: ни дома, ни сновидения. В меркнущем свете
мартовского вечера уже подтягиваются повозки, кареты - от самых убогих до
самых роскошных, с лакеями на запятках, нагруженных всем, что успели
захватить в спешке перед отъездом из дому: одеждой, произведениями
искусства, личным оружием, ящиками, куда затолкали первые попавшиеся под
руку вещи, и теперь слуги не знают, где их хозяева-проехали ли они вперед и
надо ли их догонять. Как может, например, кучер графа ЭтьенЯ де Дюрфор,
командира королевских кирасир, как может кучер, который осыпает
отборнейшей, истинно кучерской бранью всех и вся, и в первую очередь себя
самого за то, что дернул же его черт, болвана, уехать из Парижа с их улицы
Анжу-Сент-Онорэ, и которому единственный повстречавшийся на окраине города
кирасир, молодой де Виньи, буквально засыпающий на ходу, не способен дать
хоть сколько-нибудь вразумительного ответа, как может кучер господина де
Дюрфор обнаружить своего хозяина, ежели командир королевских кирасир с
головой провалился в бездну сна на квартире графа Бельдербуша, бывшего
префекта города Бовэ, незадачливого фабриканта ковров? Прибыв в город,
Этьен, захвативший с собой племянника, Армана-Селеста де Дюрфор. поручика
своей роты, случайно встретил собственного сына, подпоручика роты Ноайля.
Во всеобщем беспорядке, при полном отсутствии какого-либо плана
расквартирования войск сын графа де Дюрфор-все трое падали с ног-решил
отвести их туда, где он сам квартировал в прошлом году, когда в Бовэ стояла
рота князя Пуа. Однако господин де Бельдербуш, несколько озадаченный
появлением целых трех Дюрфоров, не смог или не пожелал отвести им другого
помещения, кроме той комнаты, что занимал прежде молодой граф, и
примыкающую к ней маленькую каморку; не без усилия удалось втиснуть туда
софу для Дюрфорастаршего, а двух молодых людей уложили в одну кровать. Что
происходит с Селестом? Кузен, лежа бок о бок с ним, слышит, как тот
вздыхает, ворочается.... хотя Селеста сразу же поглотила бездна сна,
похожего скорее на смерть... Уже раза два сквозь сон молодой граф слышал
стоны, даже крики... Он приподнялся, с усилием вынырнув из забытья,
стершего все представления: что это за комната, почему мы сюда попали и кто
этот человек, лежащий рядом со мной под одеялом... потом снова свалился без
сил на подушку, найдя всему какое-то свое объяснение, где реальность
смешалась с сонной грезой. А он, Селест, он лежит рядом, он старается
сбросить с себя кошмар, он отбивается от этого наваждения, которое с того
декабря 1812 года сотни раз подкрадывалось к нему в ночи и норовило
задушить. В какой-то глухой пристройке, примыкающей вплотную к стене
фуражного склада, на заснеженном дворе дворник колет дрова; в этой
пристройке с побеленными известкой стенами, где оконце заменяет причудливый
узор ледяных игл, видит себя Селест среди вповалку лежащих тел, сжимающих
его со всех сторон; он задыхается от смрада гниющих ран, кала и крови. На
нескольких квадратных футах разместилось около сотни пленных французов,
забранных при взятии Вильны, половина из них уже мертвы, другие-с
отмороженными ногами-стонут в предсмертном бреду, страдая от холода и
отсутствия воздуха; все они в лохмотьях, без плащей и курток, и лежат они,
так тесно прижавшись друг к ДРУГУ, что каждый слышит стук сердца соседа или
уже угасающее его биение. По мертвым можно ходить, как по половицам... нет
впереди надежды, нет оснований для надежды, и многие уже потеряли рассудок:
целых три дня они не видели пищи... Вот тогда он, Селест, узнал и навсегда
запомнил, что человек-то же животное, и сейчас он вновь переживает весь
тогдашний ужас, ощущает совсем рядом дыхание других людей, прикосновение их
кожи, их волос... Слюна, моча...
   И внезапно, в довершение муки и отвращения, в этой адской геенне он
узнает падающее на него тело, он отстраняется от него, отталкивает: ведь
тот или задушит его, или сам погибнет от близости Селеста. Как?.. Это
немыслимо, и, однако же, это он...
   "Оливье!" Тот, другой, действительно не может повернуться, но Селест
чувствует, как он ежится, старается отодвинуться, насколько позволят это
унизительное соприкосновение тел, рук, ног. "Оливье!" Тот не отвечает.
"Нет, не могу же я обмануться, мой друг, мой брат, ведь я учил тебя
ездить верхом и владеть шпагой, тебя, мой мальчик, мой Оливье... Почему ты
не узнаешь меня, я ведь Селест... Ты что, оглох, потерял рассудок, Оливье,
мой Оливье?" А тот: "Я вас не знаю, я вовсе не ваш Оливье...
   меня зовут Симон Ришар, я капитан Симон Ришар..." Чудовищный
диалог-диалог в аду. Стало быть, у меня уже помутился рассудок, это лишь
обман чувств, но нет, это все-таки он, это Оливье... "Меня зовут Симон
Ришар..." - "Да брось ты. даже вот с этой грубой щетиной на лице. и пусть
даже время проложило в углу рта эту горькую складку, исчертило лоб
морщинами...
   Ты-Оливье! Не отрекайся так упорно, особенно сейчас, в эти трудные для
нас часы, неужели ты можешь думать, что я тебе поверю? Посмотри, вот
здесь, на обнаженной твоей руке, виден шрам, ведь это я. я сам оцарапал
тебя шпагой, когда мы играли с тобой, а было тебе тогда одиннадцать лет...
Посмотри, сквозь разодранную рубаху видна у тебя под левым соском родинка,
твоя примета... Оливье..." Он глядит на меня глазами Оливье, но глядит
враждебно, у него еле хватает сил отрицательно покачать головой, нас все
теснее прижимают друг к другу, мои губы у самого его уха... "Бесполезно,
Оливье, лгать мне, твоя ложь ничему не поможет, ведь я-то знаю..." Боже
мой, боже мой, в этом аду, в этом аду... Или, может быть, у меня просто
бред?
   Десять лет, десять лет назад он исчез, его считали погибшим... ведь мог
же он пасть где-нибудь в бою, а потом тело бросили в реку, и он исчез, как
рубашка без хозяйской метки... после той трагедии... "Оливье! Значит, ты
жив?" - "Меня зовут Симон Ришар". Он не может или не хочет говорить ничего,
кроме этих четырех слов. В этой жуткой лачуге, в снегах России... Капитан
Симон Ришар. Да брось ты! Селест вспоминает драму, разыгравшуюся
одиннадцать лет назад. Оливье обладал всем, о чем может только мечтать
человек: он носил одно из наиболее прославленных имен старинной Франции,
был сыном богатого человека, получившего при императорском дворе титул
церемониймейстера, и сам в двадцать пять лет. осыпанный почестями, был
назначен супрефектом; потом его отозвали ко двору, дав неожиданно высокую
должность, и он приехал в столицу вместе с двумя детьми и женой,
красивейшей женщиной в мире, его кузиной, которую он любил еще с детства.
Здесь-то и крылась беда. В этом могильном рву под Вильной, куда заживо
брошены люди, Селесту чудятся огромные глаза графини, бархатный взгляд
Бланш... Вдруг анонимное письмо. Оливье узнал. В их супрефектуре стоял
гарнизон, и Бланш. которая смертельно скучала в провинциальной глуши,
изменила мужу с офицером, изменила с этим безмозглым херувимом! С этим
ветрогоном Тони де Рейзе...
   Оливье мог убить его, убить ее. Он предпочел исчезнуть. Десять лет
прошло с тех пор. Никто не знал, где он. И вот ты здесь, сейчас, когда мы
умираем. "Оливье, не лги мне хоть в последнюю минуту... Слушай меня: у
тебя двое детей, Оливье... Она, послушай, Оливье, она ведет самую
достойную жизнь, поверь мне, она одна, живет при императрице Жозефине в
Мальмезоне, она одинока и несчастна... она тебя любит, у тебя же дети". Он
не слушает. Лежит у меня на руках-неподвижно, как срубленный ствол. Он не
может отодвинуться. Не может гневно махнуть рукой, потому что даже для
выражения ненависти здесь нет места. "Я капитан Ришар... Симон Ришар..." В
глазах у меня мутится. Мерзкий запах множества тел. Все это только дурной
сон. Я уже не вижу его, только слышу, как он твердит: "Я капитан Ришар..."
   В казарме, куда пришел справиться о хозяине кучер, никто не мог ему
членораздельно ответить, в Бовэ ли граф де Дюрфор или нет. Никто не знает
ни того- где он, ни того, что в эту минуту он проснулся, рывком поднялся
на своей софе, оглядывая незнакомое помещение, с удивлением прислушался к
стонам, доносящимся из соседней комнаты... Кто стонет-его сын или Селест?..
   Кто бы это ни был, но, видно, спится ему несладко. Что грезится
Селесту? Пленник из-под Вильны кричит в темноте. "Слы шишь?" - спрашивает
госпожа де Бельдербуш своего супруга.
   "Слышу", - мрачно бурчит тот в ответ, ибо его самого гложет мысль о
крахе предприятия, о застое в ковровом производстве... сорок рабочих с
семьями голодают с 1814 года... Ковровую мануфактуру пришлось закрыть. И
виновники несчастья-вот эти самые ультрароялисты, которые проходят через
город, как шайка беглецов, а ты еще изволь устраивать их на ночлег. Кто
знает, возможно, с возвращением Наполеона... Конечно, в его годы уже поздно
претендовать на пост префекта, но, может быть, хоть дела-то поправятся...
   В мансарде над бакалейной лавочкой госпожи Дюран на улице Сен-Мартен
красный пуховик соскользнул на пол, в комнатушке уже темно-она выходит на
север, - а Теодор, лежа на новых простынях, которые приготовила Дениза для
господина де Пра, так далеко ушел за рубеж сознания, что уж и сам не
знает, был ли или только пригрезился ему весь этот долгий день. Простыни
жесткие, как картон, грубые и желтоватые, еще не приобретшие той мягкости,
что дается частой стиркой, мирным сном супругов, беспокойным метанием
людей одиноких. Простыни, которые, как бы ни ворочался человек во сне,
сохраняют форму его тела и образуют складки, впивающиеся, как лезвие ножа,
и оставляющие на коже синие полосы и лиловатые пятна. Видит ли сны или не
видит снов этот голый верзила-он натягивает на себя простыню и поудобнее
устраивается в ямке матраца, продавленного прежними постояльцами. Что
означает это нетерпеливое подергивание ног, почему это он вдруг
свертывается калачиком и потом резко поворачивается на спину? На лице, во
всей фигуре спящего человека порой можно подглядеть выражение муки, боли,
которую, вероятно, не до конца изгоняет бодрствующее сознание, а только
пытается скрыть, и, когда цепенеет воля, боль эта всплывает наружу, как
медуза на гребень морской волны. Что видят эти закрытые глаза, что
бормочут эти уста, над которыми сейчас не властна мысль? Нет сомнения, что
все эти жесты вписываются в некий пейзаж, который нам не дано видеть: вот
этим движением плеча спящий старается уклониться от встречного всадника в
лесу или на дороге, а может быть, он сейчас в тюрьме или в храме... Когда
это человеческое существо, замурованное в могильном рву снов, когда этот
трепещущий жизнью труп выскользнет из-под пены простынь, когда комнатушка
повернется вокруг собственной оси и станет тем, что она есть в
действительности, заняв законное свое место над бакалейной лавчонкой в
ряду других домов города Бовэ, - тогда спящий будет зваться Теодором и
узнает, что шорохи эти производил он сам, но сейчас ни одно имя, даже его
собственное, ни одно человеческое слово не способно вырвать его из глубин
беззвучного диалога, идущего во мраке, где вдруг возникло что-то
незнакомое, дрожью отдающееся во всем теле. Он яростно упирается во что-то
одной ногой, сует под подушку руку, как бы ища там защиты, рот у него
открыт и, быть может, вовсе не затем, чтобы жадно глотнуть воздух, с
трудом проходящий сквозь набрякшую глотку, сквозь судорожно опадающие
ноздри, а потому, что его увлекает на дно вышедшей из берегов реки
какая-нибудь Ундина, или, быть может, это мавры врываются в ущелье, а он
не успевает крикнуть, или же он громко вызывает из преисподней какуюнибудь
Эвридику, чье покрывало еще веет над болотом. Свет так слаб, что ничего
нельзя прочесть в рисунке вен, сетью оплетающих руку, которая лежит на
простыне; и это не умозрительный образ, не метафора в подражание античным
героям, а человек из плоти и крови, со своими собственными отметинами на
коже, не по возрасту густо поросшей волосами, отчего смуглая грудь кажется
рыжевато-пегой, - живой человек, чьи мускулы сокращаются неравномерно, ибо
в данную минуту им не сообщает необходимой гармонии труд или
целеустремленный жест, более того, они судорожно сокращены или расслаблены
по неуловимым причинам, неуловимым для нас, поскольку игра их под молодой
гладкой кожей, увлажненной испариной, скрыта от нас, так же как скрыт
неожиданный всплеск рыбы под затянутой ряскою поверхностью пруда. Быть
может, сейчас он сам-тот Олоферн, которого он хотел написать попавшим в
тенета уличной Юдифи... быть может, этот сон наяву просто подсказан Теодору
не библейской темой, а обычной хроникой происшествий, и вовсе ему не
рассказали эту историю, а все это быию с ним самим, была какая-то забытая
встреча, и та женщина, отнюдь не об убийстве думала она в номере гостиницы,
куда им подали обед, к которому оба так и не притронулись, а просто он в
последнюю минуту, когда на ней ничего не осталось, кроме плаща темных
рассыпавшихся волос и белых чулок с голубыми подвязками, вдруг
почувствовал, что не в силах желать эту совершенную красоту, приевшуюся
сразу, как всякое совершенство... Вы только взгляните на руку, судорожно
царапающую простыни: поверьте мне, сейчас он стащит скатерть, и все упадет
на пол-стаканы, серебро, яблоки покатятся по комнате, и станет особенно
заметной тусклая прозелень винограда...
   От этого стука и грохота Теодор сразу просыпается и садится на своем
ложе в темном уголке комнаты: он видит, как откуда-то снизу, прямо из-под
пола, подымается фантастический пучок света. Где он? И откуда это
подземное солнце? Он почему-то понимает, что нужно натянуть на себя
сбившиеся простыни, понимает раньше, чем успевает сообразить, что это
открывается люк, находящийся над освещенной лавкой, и что по лестнице
поднимается Дениза с подносом и свечой в худенькой детской руке; она
ставит свою ношу прямо на пол, так что небо получается черным в малиновых
отблесках, и основной мотив внизу холста-просто след сангины на белилах.
   - Проснулись, господин офицер? А я вам обед несу, - раздается свежий
голосок, и юная девичья фигурка возникает на фоне этого странного
освещения, меняющего местами вал„ры и тени.
   Прислонясь спиной к подушке, поджав колени, натянув на себя простыню,
господин офицер смотрел, как совершается чудо.
   Он пробормотал какую-то благодарственную фразу, и девушка принялась
расставлять на столе посуду. И так как Дениза повернулась к нему спиной,
Теодор быстро пригладил волосы, потом вытянул вдоль тела свои длинные
обнаженные руки, обнимавшие колени.
   - Я вам принесла немножко лукового супа, - говорила Дениза. - Вы любите
луковый суп, нет, правда, любите? Сегодня к вечеру только это у нас и
осталось ... и телячье рагу под белым соусом. Мама очень вкусно готовит
рагу. Если вам мало хлеба, вы скажите... И кусок сыру. Это пикардийский
сыр, ею здешние крестьяне продают на рынке, наш бедный папочка прямо
обожал его, ну, а я, знаете ли, не очень! Пива нет, так я налила вам
потихоньку большой стакан мариссельского вина... Господин де Пра очень его
любил, я все для вас приготовила как для господина де Пра...
   - А кто это господин де Пра? - иронически осведомился мушкетер.
   - Офицер из роты Ноайля, он у нас в прошлом году квартировал. Я ему
всегда обеды и завтраки носила... Такой красивый, такой молодой!
   - Ах, ах, и красивый, и молодой! И вы, миленькая барышня. тоже садились
в ногах его кровати? Должно быть, он за вами приударял немножко, ваш
господин де Пра, верно?
   - Нет, что вы! - Дениза громко расхохоталась, не заметив сарказма в
вопросе мушкетера. - Сами посудите: мне в прошлом году было всего
пятнадцать лет!
   - Из чего следует заключить, что сейчас вам уже шестнадцать... и что
преемники господина де Пра не такие слепцы, как он...
   - Во-первых, господин де Пра вовсе не слепец. А во-вторых, после него
здесь никто не жил
   - Стало быть, я первый вижу вас уже взрослой девицей...
   - Не болтайте глупостей... ох, простите, пожалуйста! Но ведь все могут
меня видеть такой на улице, в церкви святого Петра...
   При свете свечи чепец ее казался нс таким громоздким, тем паче что
выскользнувшие из-под него легкие белокурые волосы окружали ее головку как
бы золотистой дымкой, особенно заметной против света. Глядя на это милое
дитя. Жерико пытался разгадать: что это-наивность или бесстыдство. Как же
она безвкусно вырядилась! Впрочем, так уж водится в семьях провинциальных
лавочников. А может быть, тут внесла свою лепту религия? Казалось, весь
этот ворох юбок и косынок вот-вот свалится. Интересно, какова она, когда
скинет с себя все свои сто одежек? Он вдруг вспомнил ту, другую, в голубых
подвязках, и почувствовал, что краснеет. Эта крошка была как раз в меру
несовершенна.
   - О чем же в таком случае вы говорили с ним, вашим господином де Пра,
когда приносили ему завтрак, если он за вами не ухаживал?
   - Об Италии!
   Слова эти сорвались с губ девушки неожиданно для нее самой, и, так как
Теодор расхохотался, она смущенно потупилась.
   - И о других вещах тоже, - добавила Дениза.
   Сейчас он почти не видел ее лица, потому что свеча стояла у нее за
спиной, и временами вырисоны вались лишь контуры ее фигуры, вернее, ее
наряда-тогда она казалась уже не переодетой девчуркой, а настоящей важной
дамой. Вроде госпожи Дюран: возьми она в руки чулок для штопки, сходство
получилось бы полное.
   - Значит, ваш господин де При говорил с вами об Италии? - начал Теодор,
пропустив мимо ушей ее замечание. - Красивый молодой человек беседует об
Италии с барышнями, которые сидят у него на постели, смотрите-ка вы! А что
он вам такое говорил об