ильжюива, где
раньше помещался Генеральный штаб, дабы дожидаться в Сен-Дени прихода
войск, если таковые изволят прибыть. Вот именно, если изволят! Лично он не
строил себе иллюзий: к югу от Парижа дело обстоит плохо, и, по слухам,
целые полки позволяют себе оспаривать приказы, идущие сверху.
   Впрочем, подобные умонастроения для него были не новы: он уже видел
нечто подобное в 1814 году в Валансьенне и в Лилле.
   Бонапарт тогда только что отрекся от престола, и достаточно было
выкатить на дорогу пушки, дабы остановить поток дезертиров... Приказы
придется отдавать самому. Так он и сказал усталым гоном барону Лакуру,
помощнику командира роты князя Ваграмского. запрашивавшему у него
приказов. А от кого приказы?
   - Главнокомандующих у нас, сударь, хоть пруд пруди-и герцог Беррийский,
и Макдональд, и Мармон... А кто на самом деле командует? Только не
говорите мне о военном министре! Уж этот-то!
   Кларк был жупелом для Мезона: он не мог простить Кларку, то бишь
герцогу Фельтрскому, писем, которые тот слал ему, тогдашнему военному
министру при императоре, критикуя его поведение во время отступления во
Франции, требуя от него идиотских наступательных операции в направлении
Антверпена тогда, когда он. Мезон, решил с помощью искусного маневра
защищать границы в районе Лилля. Не прошло и года, и этот болван снова
свалился ему на голову. но сейчас в качестве министра Людовика XV1I1!
Приказы? Приказы Кларка, что ли?
   И подумать только, что Мезон торжествовал, когда сняли Сульта! А кого
назначили на его место? Кларка! Впрочем, он тоже приложил к этому руку.
Сульт в бытность свою министром преследовал Мезона и совершил грубейшую
ошибку: сократил количество войск, находившихся в распоряжении губернатора
города Парижа, загнал королевских егерей в Бетюн, и нынче, в воскресенье,
вы лично могли убедиться на площади Людовика XV, какие плоды принесла его
деятельность... Не говоря уже о ссоре между их женами... И все пошло на
пользу кому жеКларку! Приказы от Кларка? Такие вот кларки умеют только
критиковать, а распоряжений or них ке ждите. В глубине души Мезон даже
пожалел о Сульте, которого королевская фамилия убрала с поста из-за
каких-то слухов. И он еще этому сам способствовал.
   Никто ничего не знает. Король должен вскоре прибыть в Сен-Дени.
Остановится он здесь или проследует дальше, но куда?
   В Руан, в Булонь, в Дюнкерк? Словом, генерал был в весьма кислом
настроении отчасти и оттого, что в прошлом году он первым из всех
императорских маршалов приветствовал прибывшее королевское семейство. По
собственному почину он из Лилля, где командовал войсками, двинулся в
Булонь, навстречу его королевскому величеству...
   - Лично мой счет с Бонапартом сведен, - сказал он. - А маршал с вами?
   Странный вопрос! Князь Ваграмский сопровождает короля: сейчас он
прибудет сюда вместе с его величеством. Мезон недолюбливал маршалов и
Александра Бертье, пожалуй, больше, чем всех прочих. С отсутствующим видом
он осведомился о здоровье госпожи Висконти, отчего барон досадливо
поморщился: что за бестактное вторжение в чужую интимную жизнь, да еще в
такой момент!
   - Князь Ваграмский. видите ли, не считает нужным вводить меня в курс
дела, но княгиня, должно быть, уже находится в Гро-Буа. - Лакур добавил,
что покинул он Орсейскую казарму в одиннадцать часов и его офицеры были
весьма поражены, узнав.
   что их не направляют в Мелэн. а приказывают перейти Сену и через
площадь Карусель выйти на улицу Ришелье... Как волновались высыпавшие на
улицу парижане! Лично он получил весьма туманные приказы и повиновался им
не рассуждая, не задав ни единого вопроса. - Но что это такое'7 Неужели
оставляем Париж?
   Генерал Мезон и не подумал ответить на вопрос барона Лакура. Коль скоро
рота князя Ваграмского уже здесь, в Сен-Дени, пусть дожидается короля. Во
всяком случае, он написал маршалу Макдональду, что находится в Сен-Дени и
поступит в полное его распоряжение. Но прибудет ли Макдональд вместе с
королем?
   - Представления не имею, - ответил Лакур.
   Мезона грызла тревога. Неужели в прошлом году он допустил грубый
просчет? Ведь он хотел лишь одного: сохранить преемственность армии... По
крайней мере так ему казалось сейчас.
   Разве не ради преемственности армии обратился он сначала с письмом к
шведскому королю, под чьим командованием стоял ранее? Или им двигало
убеждение в том, что, ежели Бернадотт встанет во главе Франции, его личная
карьера от этого только выиграет? Тогда у него на душе накипело слишком
много против императора, да еще Кларк подбавил. А главное, пожалуй, в нем
говорила известная склонность к либерализму, плохо уживавшемуся с этими
непрерывными, бессмысленными, обреченными на провал войнами, с деспотизмом
Наполеона. И хотя в первые минуты он верил, что можно заменить императора
Бернадоттом, как раз он. Мезон, был в числе тех, кто помог Людовику XVIII
понять необходимость хартии... Его величество возвел Мезона в графы и пэры
Франции, ему присвоили следующий чин и назначили губернатором города
Парижа, командующим первым военным округом, куда входили департаменты Эна.
Эр-и-Луар, Луаре, Уаэа, Сена, Сена-и-Марна, Сена-и-Уаза. Но сегодня его
прежде всего и больше всего беспокоила армия. Что это за генерал, если
армия против него? Я не говорю простые солдаты...
   но офицеры. Не прошло и десяти минут после ухода барона Лакура. как
Мезону доставили эстафету от короля. Мезон сломя голову помчался на
Казарменный плац и успел добраться до места как раз в тот момент, когда
позади взвода кавалеристов показалась карета короля, запряженная шестеркой
лошадей, на задней лошади слева сидел верхом форейтор, а на крытых
козлах-два лакея в ливреях, совсем как в Тюильри. Сопровождавший Мезона
поручик егерей, с факелом в руках, выступил вперед, как раз когда
открылась дверца кареты, и присутствующие увидели Людовика XVIII и рядом с
ним герцога Дюра, а на переднем сиденье-господина де Блакаса и князя Пуа.
Позади них цугом тянулось карет двадцать под эскортом серых мушкетеров,
разъезжавших взад и вперед вдоль всей колонны. Отряд из роты князя
Ваграмского вышел навстречу своему командиру и построился. У въезда в
город военные пытались повернуть частные экипажи направо, к собору, или
налево, к Гельдрской плошали, где и опять-таки оттесняли Раздались даже
нестройные крики: "Да здравствует король!"
   Пепе" \-азапмо1"' вельможные ПУТНИКИ, выбравшись из-под rnv'b' покпыва
как по команде обернулись на свет факела, чадившего в руке поручика егерей
Мезона-высоченного дылды, и увидели самого Мезона, склонившегося в
поклоне, и еще какого-то офицера королевского конвоя -тот почтительно
держал в руках каску и непрерывно тряс головой, так как капли дождя,
стекавшие со лба, застилали ему глаза. Какой-то толстяк старался пробиться
поближе к карете и попасться на глаза королю, но гвардейцы бесцеремонно
отпихнули его, не подозревая, что перед ними сам мэр города господин
Бенуа, которого, выходит, зря разбудили: а из окон кофейни за тщетными
попытками своего компаньона, расточавшего впустую улыбки и поклоны,
злорадно наблюдал господин Дезобри, даже не потрудившийся встать из-за
стола и расстаться со своими собутыльниками. Не могло быть и речи о том,
что король выйдет из кареты: пришлось бы нести его в кресле. Его
спутники-почтительности ради-тоже вынуждены были остаться в экипажах, хотя
им хотелось размять затекшие HOI и. И к тому же такой дождь...
   Впрочем, сменные шестерки были готовы, и их уже перепрягали.
   Мезон успел только сказать:
   - Гвардейцы князя Ваграмского не получили никаких приказаний.
   Его величество недовольно кашлянул, а князь Пуа, высунувшись из дверцы,
показал пальцем на кареты, следовавшие цугом за королевским экипажем.
   - Ну вот и обратитесь к Бертье, генерал! Он где-то там.
   Князь Пуа никогда не говорил ни "князь Ваграмский", ни "герцог
Невшательский". Он никак не мог привыкнуть к титулам, дарованным
Революцией, и звал Бертье просто Бертье, а герцога Фельтрского - просто
Кларком.
   Пока форейторы и кучера суетились вокруг королевской кареты, Теодор
Жерико потихоньку отъехал в сторону и поискал глазами, где бы напоить
коня. Вовсе не потому необходимо было дать напиться Трику, что они
проехали два с четвертью лье, - просто сегодняшний день выдался трудный и
для людей, и для коней. Теодор заметил наконец колодец и соскочил на землю.
   Но приблизиться к колодцу оказалось не так-то просто: кучера наполняли
водой ведра, чтобы напоить лошадей, которых здесь не перепрягали. Кто-то
из королевского эскорта указал ему дорогу к водопою: если поторопиться, то
еще можно поспеть вовремя.
   Десяток мушкетеров, ведя своих лошадей под уздцы, пытались пробраться
мимо кортежа вниз, по улице Компуаз. Фонари бросали на всю эту картину
фантастические пятна света, дождь вдруг ненадолго утих, на небе среди
тучек даже выглянул месяц-мертвенно-бледный и какой-то одутловатый:
казалось, он лениво причесывается спросонья.
   Бывают решения, которые принимаешь, и бывают такие, которые
выполняешь... Когда Теодор расстался с юным Тьерри, он твердо решил: пусть
королевская фамилия уезжает себе подобру-поздорову, он же,
воспользовавшись ночным мраком, доберется до Новых Афин, а там и до своей
постели в мезонине.
   По мотивам, которые руководили им в 1810 году и вновь восторжествовали,
да и по некоторым другим. Но. возможно, и потому, даже наверняка потому,
что он вдруг снова стал с такой силой думать о живописи. Перед его
внутренним оком вставали картины, которые он непременно напишет, он видел
их во всех подробностях-мучительно точно. Им внезапно овладело желание
испробовать все сызнова, отнюдь не следуя советам, на которые не скупились
доброхоты, не принимая на веру замечаний критиков, но, напротив, еще более
решительно утверждая и отстаивая именно то, в чем его упрекали. Как-то ему
рассказали одну историю: женщина, переодетая в мужской костюм, ловила
путешественников во дворе почтовой станции, отводила их в гостиницу, а там
подносила им стакан вина с подмешанным в него снотворным порошком, после
чего убивала их ударом молотка и грабила. Он представлял себе это как
некий современный вариант истории библейской Юдифи... его Олоферном будет
отпрыск патриархальной семьи, прибывший в столицу из нормандской глуши;
таких вот деревенских выкормышей он достаточно навидался в тех краях,
когда жил у своего дяди-цареубийцы. Пусть он будет еще совсем молодым,
правда, слегка раздобревшим на деревенских хлебах, но зато писаный
красавец, тогда преступление будет еще более жестоким: ведь, если говорить
по правде, Олоферн-просто старый бородач, который служит всеобщим
посмешищем. Обстановка гостиничного номера позволит испробовать один из
давно задуманных эффектов освещения: преступница в своей завлекающей
прелести будет одновременно как бы игрою теней и вполне реальной женщиной,
женщиной нашего времени, возможно даже креолкой, и взгляд у нее будет как
у Каролины, когда она заметила его красный мундир... Композицию он
построит на двух больших светлых пятнах, фоном для которых послужит
вульгарность обстановки, ее грязный колорит. И, быть может, еще белые
простыни, которые откидывает, из которых пытается выбраться полуобнаженная
жертва, уже лишившаяся сил. Самые обыкновенные простыни, какие вам дают во
второразрядных гостиницах, - из грубого, жесткого полотна, с еще не
разошедшимися после глажения складочками. Мужчина-рыжий, ноги у него, как
у кавалериста, с желваками мышц. Он должен быть вроде как помешанный от
обманутого желания.
   Вот какого рода мысли преследовали Теодора, и вдруг с той же легкостью
в его воображении возникала сцена драки кучеров в освещенной фонарями
конюшне, среди поднявшихся на дыбы лошадей, - совсем как тогда, когда он
зашел в Тюильрийскую конюшню. Потом постепенно он вновь как бы прозрел,
оглянулся вокруг-видения распадались. Он услышал голоса, разговоры, ощутил
присутствие народа вперемежку с солдатами, что-то кричавшими, кого-то
проклинавшими; увидел, как национальный гвардеец швырнул на землю ружье,
выкрикивая что-то под рукоплескания прохожих, которые бросились обнимать
его, понесли на руках. Увидел ярким пятном выделяющиеся на сюртуках и
блузах трехцветные кокарды или букетики фиалок, прикрывающие белые
кокарды, а ведь рядом, в двух шагах, был Павильон Флоры, стояли войска,
охранявшие короля. Те. что заполнили площадь Карусель, казалось, были
охвачены непонятным волнением, которое, но всей видимости, даже не было
вызвано речью какого-то штафирки, взобравшегося на решетку Тюильрийского
сада и провозглашавшего что-то, чего Жерико не мог отсюда слышать.
Пожалуй, впервые дождь не обращал людей в бегство: толпа росла с минуты на
минуту, весь полуразрушенный квартал со своими строениями, скучившимися в
глубине площади, казалось, подмигивал тысячью огоньков-во всех окнах и
дверях зажглись свечи, - и вс„ вместе создавало впечатление тревожной
суетни: грозные силуэты мужчин, подвыпившие девицы, беспрерывное снование
каких-то подозрительных или излишне болтливых личностей. Целый отряд
солдат повернул ружья дулом вниз, и, когда мятежники ггодошли к кабачку на
улице Сен-Никола. их встретили громом аплодисментов. "Какая разница между
ними и мной?" - с чувством отвращения подумал Теодор. Ведь он-то пришел
сюда за Триком. оставленным у сторожевой будки. И он зашагал к казарме...
   Он принуждал себя думать только о живописи-и ни о чем другом. Об игре
оттенков. О том, что человеческое тело, написанное даже в желтоватых
тонах, вдруг приобретает живое тепло. О том, что умелый выбор сюжета
позволяет, например, изображать болезнь, смерть, раскрывая анатомию, -
другими словами, позволяет достичь той правды, какая недоступна при
изображении здорового человека, - и извиняет художника, отошедшего от
традиционной красоты греков, которой никогда не коснется гниение, не
поразит болезнь. Между небесами и человеком бывают такие минуты, когда они
сливаются воедино всей яростью гроз и чувств, когда молния распарывает
гладь моря, как нож, как скальпель вспарывает живую плоть...
   В Сен-Дени оказалось еще легче, чем тогда, на площади Карусель,
отдаться игре теней и силуэтов: здесь не требовалось даже
воображения-нужно было только глядеть и видеть. Путь к колодцу напоминал
какое-то мрачное празднество, без конца малеванный и перемалеванный холст;
толпа, факелы, жалкие домишки с узкими фасадами, вдруг отступающий мрак.
гривиальность лиц и одежды-все это до глубины сердца взволновало Теодора.
Если бы ему не нужно было вести Трика на водопой, он остановился бы здесь
и глядел, без конца глядел бы на этого оборванца, стоявшего у тумбы на
углу улицы Компуаз, - он казался центром некой огромной композиции, и лицо
его словно оцепенело от всего происходившего в эту ночь, в ту ночь,
которую как бы похитила у него толпа бегущих, сталкивающихся друг с другом
людей, непонятная толпа. А у ног оборванца тихонько скулила и тряслась
всем телом маленькая белая собачонка с желтыми подпалинами...
   Итак, он добрался тогда до сторожевой будки у входа в Лувр... Сейчас, в
Сен-Дени, он вспоминал об этом так, словно прошло с тех пор не четыре
часа, а долгие годы, словно то было в раннем детстве. Не доходя до Лувра,
он наткнулся на двух гвардейцев конвоя, которых случайно видел несколько
дней назад во время драки неподалеку от Мадлен. Шли они со стороны
набережной. Оружия при них не было, даже сабли или шпаги не было, но
Теодор не сразу это понял. Шли они неуверенно, тревожной походкой, куда-то
торопились, и при виде мушкетерской формы оба шарахнулись в сторону.
Сомнений не оставалось: они пытались дать тягу. Теодор заговорил с ними
таким тоном, будто ничего подозрительного не заметил, спросил, куда они
идут. Гвардейцы были до смешного непохожи друг на друга: один - высокий и
тощий, другой - низенький, и шагал он тем тяжелым шагом, который выдает
жителя деревни. Оба узнали Жерико и не могли выдеррдсать притворной игры.
Они умоляли отпустить их, и оба говорили глухими, придушенными голосами, и
у обоих в глазах стояли слезы. Как, и это королевские гвардейцы!
Дезертиры! Они подхватили мушкетера под руки, заклинали его войти в их
положение. Говорили они оба разом, перебивая друг друга. И приводили самые
жалкие доводы. Оба они были дворянского рода из Лангедока: один-уроженец
Тулузы, другой жил в окрестностях Роде. Они никак не могли решиться
последовать за королем, все бросить, быть может, даже покинуть Францию,
отправиться за рубеж. Их семьи никогда не эмигрировали, и один, уехав,
оставит без средств мать и сестру, а другой-он обручен, у него невеста...
Горько кляня себя за пустое тщеславие-кой черт дернул их записываться в
королевскую гвардию! - они кричали, что Париж-это уже почти изгнание... а
теперь куда еще их потащат? Ведь в тот раз это длилось двадцать лет без
малого! А ну-ка, посчитайте, сколько им будет лет, когда они вернутся на
родину, - вся жизнь пройдет. И один из них говорил о своем родном крае,
как говорят о женщине: у них там такое солнце, что он просто не в
состоянии решиться на отъезд в Англию. Жерико их отпустил. Они
рассчитывали временно укрыться у одной дамы полусвета, которая сдавала
свои дом по;; игорный клуб.
   Теодор пересек Оружейную площадь, где толпились беженцы, стояли
экипажи, прошел мимо здания Почетного Легиона и тут наткнулся по меньшей
мере на добрую сотню кавалеристов, ведущих своих лошадей к водопою. Трик
заржал. Потерпи, потерпи чуточку, голубчик! Тео потрепал его по холке. В
этой толкучке, где все без зазрения совести старались обмануть друг друга
и пробраться к водопою без очереди, Теодор с особенной четкостью вспомнил
арку Лувра, поразивший его тогда контраст между темной площадью и белесым
светом факелов под сводами арки, свою встречу с дезертирами на последнем
рубеже мрака и позора. Вс„ этим вечером для его глаз и для его памяти
становилось картиной, живописью. В одиннадцать часов над одной из черных
труб, водруженных на крыше Тюильри, внезапно возник вихрь пламени и искр,
- королевское жилище как бы увенчала огненная корона; и вдруг со всех
концов площади толпа бросилась к дворцу. И хотя оказалось, что это
просто-напросто жгли дела и бумаги, пламя тянулось к людям, как руки,
взывающие о помощи. Кареты, отосланные в семь часов вечера, еще не
вернулись, но у площади Карусель грузили на повозки ящики с серебром и
драгоценностями. Начальники охраны скликали своих людей уныло-пугливыми
голосами, призывали часовых, и те окружили повозки: без сомнения,
опасались, что славные наши парижане не побрезгуют расхитить королевское
добро. На набережной серые мушкетеры на конях выстроились цепью, отрезав
народ от дворца. Однако даже тогда Теодор еще не принял окончательного
решения-не следовать за королем. Ведь живопись, искусство-это не сестра
или невеста. Когда сумрак плотно окутал крыши, время вдруг потянулось
нескончаемо долго, люди утомились. Вокруг дворца вновь воцарилось
спокойствие. Поздний час и непогода наконец рассеяли толпу. Стало совсем
темно, хоть глаз выколи. Ветер раскачивал огромные деревья, растущие вдоль
Сены. Под его мрачный вой кавалеристы продолжали охранять подступы к
Павильону Флоры. Сидя в седле под секущими струями дождя, Теодор мечтал
нарисовать картину пожара. И когда около полуночи мушкетеры, стоявшие у
входа в Павильон Флоры, увидели, как подъехали кареты и перед этим
скопищем теней и упряжек в дверях дворца показался опиравшийся на
господина де Блакас и герцога Дюра король-боже мой, да неужели это
король?.. Когда медленно и с нескрываемым мучительным усилием стал
спускаться с лестницы старый грузный человек, с больной поясницей и в
суконных сапожках, который, казалось, вот-вот упадет, а за ним-маршалы,
министры, принцы в окружении сбежавшихся национальных гвардейцев,
гренадеров, кавалеристов и слуг, - зрелище это вдруг пронзило Теодора
острием жалости. Возможно, один только он не расслышал слов короля,
ставших отныне исторической фразой.
   Он едва успел посторониться, чтобы пр