аже, что
великодушный жест будет как бы^ возмездием в отношении и этой женщины, и
императора, и всей жизни.
   К тому же всем своим благосостоянием, своим именем, недвижимым
имуществом и капиталами он оплачивал сведения первейшей важности:
предложение мадемуазель Перрего доказывало, что ее брат и компаньон брата,
банкир Лаффит, были твердо убеждены в том, что события примут
благоприятный для Бонапарта оборот. А кто мог быть осведомлен лучше,
нежели они? Господа Лаффит и Перрего, от отца к сыну, ставили всегда
только на верную карту.
   И если в эти дни они превратились в бонапартистов, уж поверьте, они
знали, что делают. Не следует забывать, что именно речи банкира Лаффита
при временном правительстве 1814 года побудили Талейрана сделать ставку на
возвращение Бурбонов...
   Щеки у Мармона были розовые, свежевыбритые, а на сердце-тяжело. От
цирюльника он узнал, что во время его сна в префектуру прибыл герцог
Ришелье, и решил пойти поздороваться с этим вельможей, хотя почти совсем
его не знал, ведь герцог возвратился из России лишь полгода назад,
подчеркнуто держался в стороне от всех дел и неизменно отказывался от
любых должностей, которые предлагал ему Людовик XVIII. Однако маршал живо
интересовался этим вельможей со столь необычной биографией: двадцать пять
лет жизни из сорока девяти Ришелье провел на службе у его величества
императора всея Руси. И он отнюдь не был эмигрантом, подобно всем прочим,
а покинул Францию в 1791 году по особому разрешению Конституционной
Ассамблеи, за что на него косились в Павильоне Марсан, ибо истинной
причиной его добровольного изгнания, как всем было известно, являлся брак
с мадемуазель Рошешуар, превосходившей допустимые пределы уродства.
Женился он в ранней молодости по настоянию семьи. Хотя случай Мармона был
совсем иным, он все же чувствовал, что одинаковые судьбы в какой-то мере
роднят его с герцогом Ришелье: оба они, по сути дела, всю жизнь прожили
вдали от своих жен, если только можно назвать их женами. Впрочем, еще
неизвестно, что лучше: мерзкая распутница или горбунья... По правде
сказать, маршал не сохранил в отношении женщин того пиетета, с каким
подходил к ним Ришелье, свято уважавший таинство брака. Но разве Наполеон
не величал его, маршала, иронически "Мармон первый", когда он краткое
время царил в Иллирии и имел власть, равную той, что осуществлял в течение
одиннадцати лет Ришелье в городе Одессе?
   Его интерес к Ришелье подогревался не столько сходством их личных
судеб, сколько сожалением о своем вице-королевском могуществе, столь
мимолетном, что он едва успел вкусить от этих благ, и оставившем после
себя чудовищную привычку швырять деньгами, увы. не поступавшими ныне из
государственного кармана...
   Бывшего губернатора Новороссии он застал как раз в ту минуту, когда ему
перевязывали раны, натертые золотыми монетами, по несчастной случайности
выскользнувшими из кармашков пояса. Так как почти в то же самое время
"хирург его величества, отец Элизе, прибыл в Бовэ и сразу же явился к
герцогу Масса узнать, по какому маршруту проследовал королевский поезд с
эскортом, префект города Бовэ радостно воскликнул: "Вот кстати-то!" - и
передал первого камергера короля в искусные руки иезуита.
   Святой отец постарался как можно быстрее закончить перевязку, чтобы
продолжить путь в Абвиль, если только король действительно направился в
Абвиль. В Бовэ отец Элизе расстался со своим возницей, с которого вдруг
соскочил весь страх: Жасмин стал говорить громко, даже насмешливо и
повернул свой кабриолет на Париж под тем предлогом, что-де там, в Париже,
живет его милая, - надо сказать, что за время пути он успел значительно
облегчить кошелек своего пассажира, то соглашавшегося на все, то
впадавшего а гнев. За неимением экипажей преподооныи отец выклянчил у
господина Масса место в дилижансе, требовалось срочно вручить депешу, а
телеграф бездействовал: Людовик XVIII дал, правда с запозданием, приказ
разрушить сигнальную систему. На самом деле депеши сейчас пересылали с
конными гонцами, а те доставляли их в Амьен, где телеграф еще работал.
Неутешительные то были вести: с минуты на минуту в Тюильри ждали
Наполеона; Париж, по сути дела, находился в руках бонапартистов, господин
де Лавалетт снова был назначен управляющим Почт и заместил на улице
Жан-Жака Руссо графа Феррана.
   Хотя ныне уже значительно померкло юное обаяние драгунскою офицера
Арман-Эмманюэля Ришелье, состоявшего при особе королевы в Трианоне, хотя с
годами он стал немного сутулиться, однако он и по сей день сохранил
выправку молодого кавалериста, что было особенно заметно сейчас, когда он
разделся для врачебного осмотра. Объяснялось это отчасти худобой.
   благодаря чему стан его оставался гибок, как в те времена, когда он
вместе с принцем Шарлем де Линь и графом де Ланжерон участвовал под
командованием Суворова в штурме крепости Измаил. Мармон был на целых
восемь лет моложе Ришелье, но он вдруг почувствовал себя в его присутствии
тяжелым, обрюзгшим и даже немного позавидовал свежести этого лица,
сохранившего под преждевременно побелевшими волосами смуглый румянец, - и
свежесть эта, несомненно, объяснялась аскетической жизнью герцога, совсем
уж удивительной для внука знаменитого в минувшем веке распутника, на
которого он так сильно походил внешностью и так мало моральными
качествами. Эмманюэль был одного роста с маршалом, но совсем иного
телосложения: голова его казалась неестественно маленькой, возможно, по
сравнению с широкой грудной клеткой, слишком длинной шеей и длиннющими
ногами, в которых было что-то от балетного танцора. Ни капли жира, резкие
бугры мускулов. Его густые волосы, отливавшие голубизной, до сих пор
пышные и волнистые, свободно падали на лоб и виски, как в дни молодости, о
которой они были единственным напоминанием, и это лишь усиливало общее
впечатление моложавости: хотя нос герцога был излишне длинен, а рот
излишне велик, что-то женственное чувствовалось в его чистом и смуглом,
как у цыгана, лице с широким разлетом бровей над ярко блестевшими и очень
темными глазами. Да, Мармон глядел на Ришелье так, словно видел в герцоге
олицетворение того идеала, к которому тщетно стремился сам. с той нередко
встречающейся у мужчин ревнивой и тайной завистью к представителям
мужского чипа, резко отличающегося от их собственного. Но завис! ь эту
питали еще и иные. более глубокие причины, те, что порой лишают человека
сна. жгут сердце... Эта поистине удивительная жизнь, долгая жизнь, полная
приключений, войн, путешествий, почти что королевская власть в течение
двена/щати лет на пространстве от Кавказа до Дуная, страшные дик. когда в
Одессу-детище и творение герцога-пришла чума и он не знал ни часа покоя, а
кругом лежали бескрайние степи... все это прошло, не оставив на герцоге
Ришелье ни отметины, ни следа, тогда как Мармон в сорок один год, хотя и
был еще. по кыражению дам, интересным мужчиной, чувствовал на своих плечах
[непомерный груз наполеоновских кампаний, беспощадное солнце Итлирии и
солнце Испании, снега и ветры Германии и России. Прожитая жизнь наложила
на него неизгладимый след усталости, сомнений, честолюбивых замыслов,
гневных яспьпиек. И сожаление о том, что ему удалось лишь понюхать власти
в Лейбахе, п Триесте.
   Пока отец Элизе собирал свое имущество, свои баночки с мазями,
сворачивал бинты и без умолку рассказывал о своих дорожных злоключениях
между Понгуазом и Бовэ, Мармон вдруг заметил сидящего в углу молодого
человека в форме мушкетера, который поднялся со стула при появлении
маршала. В первую минуту он не узнал в этом скромном гвардейском поручике
генерал-майора Рошешуара, племянника Ришелье по жене, человека тоже не
вполне обычной судьбы, подобно своему дяде бывшего офицером русской армии,
которого по гфиказу царя назначили комендантом парижских укреплений в
момент вторжения союзников в столицу Франции в 1814 году. Леону Рошешуару
на вид казалось не больше двадцати семи лет, однако был он приземистым,
жирноватым, с пухлой, несколько помятой физиономией под шапкой каштановых,
мелко вьющихся волос. Он был управителем у Ришелье в Одессе и целых семь
лет заведовал хозяйством герцога, так что тот решил даже сделать его
наследником всех своих русских владений, но потом заменил в завещании его
имя именем господина Стемпковского. Когда отец Элизе собрался уходить,
Рошешуар встал и проводил его до дверей.
   - Значит, действительно меня допекло, господин маршал, значит,
действительно нужен был мне врач, если я согласился допустить до себя эту
гнусную личность. Да ведь у него на физиономии прямо-таки написана вся
похоть нашего смутного времени, усугубленная лицемерием сутаны. Не могу
взять в толк, как это государь, безусловно сознающий необходимость
восстановить во Франции не только Трон, но и Алтарь, как может он
допустить, чтобы в самом ближайшем его окружении находился субъект, всем
своим видом способствующий распространению атеистических идей. Ведь именно
поэтому злые языки имею смелость утверждать, что их связывает какая-то
гайна, а это уж прямая клевета и оскорбление его величества... Послу
шай-ка, голубчик Леон, если хочешь повидаться со своей кузиной, иди, не
бойся, ты меня оставляешь в надежных руках!
   Слова эти, адресованные господину де Рошешуар, сопровожднлись вежливым
жестом в сторону Мармона. Поручик черных мушкетеров отвесил поклон и
пояснил Мармону, что маркиза де Крийон, урожденная Мортемар, только что
прибыла в Бовэ, держа путь в замок своего свекра, и он просит герцога
Рагузского извинить его за то, что ему приходится уйти.
   - Я и Монпеза с собой возьму... кузина питает к нему слабость.
   Монпеза ни на шаг не отставал от Леона Рошешуара, который еще накануне
вторжения союзников в Париж взял его себе в адъютанты. В молодом генерале
Рошешуаре как-то странно сочетались утонченная вежливость и дерзость.
Говорили, что, когда братьям Рошешуар было одному семь, а другому восемь
лет, их матушка, покидая Францию, оставила детей в Кане у владельцев
банного заведения, которые использовали братьев Рошешуар в качестве
мальчиков при банях. Что ж, оно и чувствуется.
   Герцог проследил за ним взглядом. Потом, повернувшись к
   Мармону, сказал:
   - Видите ли, господин маршал, обычно люди удивляются тому, что при
Революции и Империи таланты проявляли себя в самом раннем возрасте. С
экстазом говорят о юнцах, которых производили в генералы тут же. на полях
сражений... Но ведь так было не только при Империи. Возьмите хотя бы графа
Рошешуара: ему было двенадцать лет, я не оговорился, было^ ровно
двенадцать лет, когда он уже служил офицером английской армии в
Португалии, а в шестнадцать лет он пересек всю Европу, направляясь ко мне
в Одессу, где жил при мне его брат. Я видел его, девятнадцатилетнего, под
огнем турок на одном из дунайских островов. В том же году он вместе со
мной вошел с боем в Анапу.
   черкесский город, объятый пламенем, где наши матросы и наши казаки в
общей неразберихе стреляли друг в друга, и по его просьбе он возглавил
карательную экспедицию против мелких кавказских князьков, которые
непрерывно совершали набеги, грабили и опустошали курени Запорожской
^сечи. Подумайте только, ему не было и двадцати, когда он с той же целью
пошел на татарские аулы, руководил обысками и карательными отрядами, а
люди его грабили и жгли сакли. И лишь немногим больше было Леону, когда я
поручил ему объехать все села между Одессой и Москвой и выдать по двадцать
пять ударов кнута каждому казаку в тех сотнях, что возили послания из
Новороссии в Петербург его императорскому величеству и были повинны в
пропаже многих бумаг. Вообразите себе, что этот страшный каратель, этот
Михаил Архангел, имел детскую, даже девичью наружность, и в восемьсот
одиннадцатом году графиня Нарышкина... вы, должно быть, знали ее мужа во
время пребывания союзников в Париже... так вот, графиня Нарышкина увезла
его с собой в Бахчисарай, где он, переодевшись в женское платье,
беспрепятственно посетил женский гарем, не смутив ничьего покоя, кроме
своего собственного-столь велика была красота тамошних затворниц, не
подозревавших о присутствии постороннего мужчины и в невинности душевной
не скрывавших своих прелестей! Не буду говорить вам о том, какую роль
сыграл он на Кубани во время кампании восемьсот одиннадцатого года, ни о
его самоотверженном поведении в начале нашей борьбы с чумой, разразившейся
в двенадцатом году в Одессе, откуда я его из осторожности удалил, и,
поскольку Наполеон уже продвигался к Москве, я предпочел подвергнуть его
опасностям войны, нежели опасностям эпидемии... впрочем, тогда при мне уже
состоял маленький Ваня Стемпковский, вполне заменивший уехавшего Леона и
не менее преданный... Но, рассудите сами, неужели русская кампания была
менее трудной для царских солдат, чем для французских армий? У вас у всех.
даже самых верных слуг короля, есть определенная склонность признавать
героизм только за французскими войсками. В рядах французов был один
Рошешуар, а другой Рошешуар был в рядах русских, и оба служили адъютантами
у двух императоров. Разве не одинаково страдали они от холода, от голода,
разве не тем же опасностям подвергались? Подумайте только, что за
Березиной Леон де Рошешуар, служивший в дивизии Ланжерона, преспокойно жил
(имелся негласный сговор между двумя враждующими армиями, и французы,
сжигавшие псе села и деревни, не тронули наполеоновской ставки, которую
(югом занял Александр)... так вот, Леон жил в комнате, только что
оставленной прежним постояльцем: там на дверях собственноручно написал
мелом свое имя его кузен Казимир де Мортемар, тот самый, чьи пушки нынче
ночью завязли в грязи неподалеку от Сен-Дени... Ах, мы еще недостаточно
задумывались над тем. что же, в сущности, так разделило французскую
аристократию, почему родные и двоюродные братья очутились в двух враждебных
лагерях! Сколько вам было лет, когда вас произвели в генералы? Рошешуару
было двадцать шесть...
   При этих словах Эмманюэль Ришелье сердито поморщился: в пылу разговора
он совсем забыл о ссадинах на ногах и ягодицах и, неосторожно повернувшись
на диване, почувствовал резкую боль. Мармон, никак не ожидавший такого
половодья слов. а главное-того, что мысли герцога, чем больше он их
развивал, тем больше походили на его собственные раздумья, машинально
зажал между большим и указательным пальцами свою нижнюю губу, будто
собирался оторвать ее, и сказал:
   - Видите ли, герцог... словом, я сам часто после вашего возвращения
думал вот о чем: почему, в конце концов, по каким таким
причинам-сегодня-то я могу задать вам этот вопрос, - почему вы не пожелали
принять участие в деле примирения французов, чем как раз и занялись принцы
по возвращении во Францию?..
   - Принцы? - переспросил Ришельс, и в голосе его прозвучала еле замещая
ироническая нотка, но он тут же добавил:-Это, друг мой, долгая история. Вы
хорошо выспались? И армия не слишком требует вашего присутствия? В таком
случае я, пожалуй, сумею вам объяснить...
   И герцог Решилье закурил трубку.


                                    VII

                           ПОСЛЕДНИЕ ВЗДОХИ ЗИМЫ


   Пока герцо! Ришелье объясняет Мармоьу, почему получилось гак, что он
стал чужим в своей собс гвеннои стране. и рассказывает ему о южной России,
где прожил одиннадцать лет.
   Шарть, барон Фавье, адьклаш маршала, слит беспробудным сном на самом
верхнем этаже префектуры, где ему поставили кровать: лежит он на животе,
руки раскинул крестом, навалившись на матрац веси тяжестью своего
гнтангского тела. и снигся ему Персия, где он вот этой рукой, что бессильно
свисает сейчас с одеяла, усилием вот этих мышц, разбитых сейчас усталостью
после переезда в восемнадцать лье без передышки, изготовлял для шаха пушки,
самолично отливал их в какой то дыре. нохожеи на кузницу Вулкана, и иод
смеженными веками своих выпуклых os ромных глаз он видит себя, видит трех
данных ему в подручные бритоголовых персиян, види!, как персидская армия,
вторгшаяся в Грузию, стреляет из этих пушек по войскам, которыми командует
Арман-Эмманюэль Ришелье, губернатор Новороссии...
   Этот 1ридцатитреллетний полковник ворочается на постели и стоне!,
потому что яркий свет заливает комнату, а задернуть занавеси он не успел.
Губы ею прижаты к согственкому плечу и бормочут чье-то имя. Там, в Персии,
под неумолимыми лучами солнца, обращающего все в пыль, в той стране, где в
поэзии бьют фонтаны и щелкают соловьи, он купил на Ширазском базаре юную
черкешенку и теперь ощущает возле себя присутствие этой белокожей девочки
со смоляно-"ер"ыми волосами, нс знающей ни одною знако.мого Шарлю языка-
ничего, кроме горючих слез.
   Шарль научил ее тогда лишь нескольким словам, необходимым для любовной
игры. и в юных нежных устах они звучали с беспощадной точностью, что так w
соответствовало, так противоречило сходству, до сих пор волнующему Шарля.
- даже сейчас. когда он спит в Ковэ. - сходству, подмеченному им между
дочерью Испании и дочерью Кавказа, разделенными морем, и нс одним; и он
называл тем сокровенным именем свою рабыню, ту, чю держал в своих объятиях-
ту, что дарила ему наслаждения, называл сокровенным именем, которою она
никак яе могла понязь: "Мария Дьяволица^.
   Дождь снова припустил, он. как кисеей, окутывает Бовэ тончайшей сеткой
капель, которую подхватывает ветер и бросает о ставни. Насторожившийся
город, кажется, ходит на цыпочках, и причина этому-противоречивые новости
и новоприбывшие люди, забывшиеся неверным сном в этих домах, хозяева
которых уступили гостям кто комнату, кто чулан. И серенький денектолько
изредка в разрывах облаков проглянет бледный солнечный луч-как-то
удивительно не вяжется с этим нескончаемым шушуканьем жителей, которые
движутся бесшумно, словно посетители кладбищ, между спящими среди бела дня
постояльцами, чье шумное дыхание слышишь за дверью собственной комнаты.
   У парфюмерщика на Театральной улице хозяева, например, уступили свою
постель гостю, гвардейцу королевского конвоя из роты князя Ваграмского.
Ему не хватило места в префектуре, где остался вместе с герцогом Ришелье
его старый друг-тот самый мальчик из полка Мортемара, что служил в
английской армии в Португалии. Гвардейцу снится Португалия, о которой
напомнила неожиданная встреча с вновь обретенным Рошешуаром-тогда Леон,
подпоручик, в свои двенадцать лет выглядевший шестнадцатилетним, жил в
казарме Валь-де-Фрейро и носил красный мундир с отворотами, черным
бархатным воротником, белыми шерстяными галунами и серебряными пуговицами,
войлочную красную каску с белой кокардой и с черной меховой опушкой в виде
петушиного гребня. Тогда ему, Тустену, было столько же лет, сколько сейчас
этому прежнему мальчику. И уже тогда, в двадцать семь лет, у Тустена за
спиной была служба в армии Конде с ее междоусобицами, соперничеством и
изменами, унизительным обращением со стороны немецких принцев, было
страшное соседство красных плащей, хорватов, сербов и далматинцев, этих
авантюристов с богатырскими торсами, грабителей, которые живьем-да,
живьем! - жгли французов, попавших в плен... а затем жизнь в изгнании
вместе с дядей Вьоменилем, под чьим командованием он состоял в России
Павла 1, тирана, пославшего их в Сибирь, на Ишим, в Петропавловскую
крепость. Тамошние неоглядные степи, где кочевали татарские орды, казались
ему первозданным хаосом... И вдруг снова возникает в памяти королевство
празднеств и оперных спектаклей, эта Лузитания, считающая себя империей,
где-в то время как на сцене Каталини поет арию Клеопатры-португальские
министры, если им надо обратиться к принцам или принцессам, сплошь
увешанным сапфирами и бриллиантами, должны тут же, в ложе, при всей
публике преклонять колена. И люстры на плафоне и на балюстрадах,
бесчисленные, как бриллианты на обнаженных женских плечах, и музыкой
пронизана вся эта жизнь, полная разбоев, убийств и нечистот,
скапливающихся в темных улочках, где за мальчиком, несущим факел, шумной
толпой идут дворянские сынки, направляясь в игорный дом или в кабаре,