рую носил на шее, перетянул ее
наперед и с трудом открыл ногтем довольно сложный замочек. Он достал из
шкафа шкатулку и поставил ее на кровать. Комнату только что убрали,
аккуратно постеленное покрывало смялось под тяжестью шкатулки. Бертье
вставил маленький ключик в замок шкатулки-разгулявшиеся нервы, не что
иное, побуждали его еще раз взглянуть на драгоценности. Но колокола, медь
и барабаны на улице остановили его, и он изменил свое решение: он бросил
все как былошкатулку, ключи, цепочку, - а сам быстро подошел к тому окну,
что выходит на улицу, поставил ногу, как на ступеньку, на подоконник,
чтобы увидеть кирасирский полк, который еще не вышел из-за угла на площадь.
   Так его застала мадемуазель Гальен, и, должно быть, он сконфузился,
потому что принял ногу с края окна. Мадемуазель Гальен принесла в спальню
белье княгини, которое чинила после стирки, пришивала: тут-оторвавшуюся
перламутровую пуговичку, там-шелковую ленточку. Она не ожидала, что
встретит маршала в спальне, и пробормотала что-то в свое оправдание, хотя
сорочки, которые она принесла, вполне объясняли ее появление. Бертье
посмотрел на нее. Она была уже не так молода, красотой никогда не
отличалась, но он представил себе ее девочкой, там, в древнем городе на
берегу Соны, куда в IX веке вместе со св. Стефаном пришли венгры... почему
он вспомнил об этом как раз сейчас? Военный оркестр гремел под окном.
   - Отсюда ничего не видно, - сказал он. - Я хотел посмотреть на этот
прославленный полк...
   Мадемуазель Гальен положила белье на кровать, около шкатулки. Ее
несколько удивили его слова. Маршал должен бы знать, что окрестности, что
дорога от Зеехофа в Бамберг видны только с третьего этажа. Ведь он еще
сегодня смотрел оттуда в подзорную трубу. Однако она сказала:
   - Если бы вы, ваше превосходительство, поднялись в детскую... оттуда,
из углового окна, все очень хорошо видно...
   И он как будто послушался, направился к дверям, приказав ей одеть
поскорей детей для прогулки-коляска уже ждет внизу, ступайте в сад,
мадемуазель Гальен... дети там... Это ее опятьтаки удивило: дети были уже
одеты, не хватало только перчаток.
   Тут князь Ваграмский сделал нечто совсем уже неожиданное: проходя мимо
мадемуазель Гальен, он взял ее руку и поцеловал.
   Генрих и Кунигунда надрывались от усердия.
   Мадемуазель Гальен не успела прийти в себя, как Бертье уже вышел, а она
застыла на месте, держа ту руку, которой коснулся губами его светлость, в
другой руке; она ничего не понимала, нельзя сказать, чтобы она смутилась,
но она была очень, очень удивлена... Даже позабыла о княгинином белье и о
том, зачем она здесь. Потом она тоже вышла на площадку лестницы. Вероятно,
дверь наверху, в детскую, не закрыли, так и прохватывало сквозняком.
Мадемуазель Гальен пошла наверх, чтобы закрыть дверь, колокола замолкли, и
тут она услышала тяжелые вздохивздыхал мужчина, вздыхал так, что сердце
разрывалось от жалости, - и голос маршала, сказавшего совершенно явственно:
   "Бедная моя родина!" Она остановилась за дверью, боясь быть навязчивой.
Потом раздался шум, словно на пол свалилось кресло, и тогда она все же
решилась войти в детскую.
   Маленькая Елизавета спала в своей колыбельке, засунув в рот палец. Двое
старших все еще играли в саду. Но комната была пуста, я хочу сказать, что
маршала там не было пли уже не было.
   На невысокую приступочку перед окном было поставлено кресло, а рядом на
полу лежала подзорная труба. Через открытое окно с улицы врывались крики
толпы, гром духового оркестра и оглушительный трезвон Генриха и Кунигунды,
ретивее прежнего принявшихся за свое.
   Когда тело маршала, ударившегося головой о мостовую, внесли в дом, все,
естественно, подумали, что у него закружилась голова. Антуан плакал и все
время твердил, что сегодня утром, когда он брил герцога, его светлость
казался таким веселым, таким счастливым. Только когда Мария-Елизавета,
вернувшись домой, спросила мадемуазель Гальен, что это за шкатулка у нее
на кровати, возле белья, обе они поняли, что произошло. И вдруг княгиня
обняла бонну, и они вместе заплакали, а затем шепнула ей на ухо, что никто
не должен этого знать.
   Всю жизнь в ушах мадемуазель Гальен будут звучать вздохи, доносившиеся
из детской, в которой, когда она туда вошла, никого уже не было. Двадцать
раз допрашивали ее об этих последних минутах. Особенно после того, как по
Бамбергу распространился идиотский слух об убийстве: говорили, будто
утром, когда русская гвардия проходила по городу, немецкие патриоты-пять
или шесть человек-проникли во дворец и выбросили из окна маршала Бертье,
мстя за казненных тугендбундовцев. Как они прошли, почему никто их не
видел... но слух держался упорно, и, чтоб его опровергнуть, пришлось
начать расследование. Конечно, обсуждалась и версия самоубийства. Но какой
отец выберет спальню своих детей, чтобы выброситься из окна? И в конце
концов вернулись к первой версии-потеря сознания: все знали, что маршал
был подвержен ужасным сердцебиениям, к тому же вскрытие показало, что у
него был не в порядке желудок, а это вызывает головокружение.
   Всю жизнь мадемуазель Гальен будет слышать эти тяжелые вздохи и голос,
прошептавший: "Бедная моя родина!" Никто не знает, откуда у нее появилась
привычка поглаживать левой рукой правую, как только в разговоре с ней
коснутся некоторых вопросов. Не знают также, почему она плачет, когда
весной в доме бывает сквозняк.
   В начале восьмого к маршалу вошел Антуан с горячей водой и подносиком
для бритвенных принадлежностей, он раздвинул занавеси, и в комнату
заглянул дождливый день. Бертье никак не мог очнуться, прийти в себя после
нелепых снов, которые преследовали его под утро. На улице громко хлопали
ставни.
   - Дьявольский ветер, ваша светлость, - сказал Антуан, отходя от окна. -
Кажется, сейчас сорвет все лилльские крыши и бросит их на прохожих...
Вашей светлости ветер не мешал спать Бертье сел в кровати и провел рукой
по волосам. Потом рука нащупала на шее цепочку, на которой висел ключик,
пока еще один, а не два.
   - Как видно, мы остаемся в Лилле, ваша светлость, но пока ничего не
говорят. Только я узнал от лакеев, что его величество приказали позвать к
себе его высочество герцога Орлеанского и господина герцога Тревизского, и
осмелился разбудить вашу светлость...
   А немного спустя, когда Антуан засунул серебряную ложку за щеку его
светлости и, проводя вверх по щеке бритвой, чтобы снять лишнее мыло, запел
народную песенку, маршал сделал нетерпеливое движение, за что и поплатился
небольшим порезом.
   - Дурак, - крикнул он, - ты меня порезал, а квасцов у нас нет! Сто раз
тебе, скотине, приказывал не петь, когда ты меня бреешь... Твои песни мне
на нервы действуют!


                                    XIV

                            ДЕНЬ ВЕЛИКОГО ВЕТРА

   В 1815 году утро страстного четверга занялось под знаком суда и гнева
божия. Из Дьеппа, где господин де Кастри напрасно собирал уже ненужные
корабли, налетел ураган, он пронесся над Сен-Валери, звонким от крика
чаек, и Абвилем, откуда еще затемно выехала королевская гвардия, прошумел
над долиной Соммы и глинобитной хижиной под соломенной кровлей, где этой
ночью пришел в себя Марк-Антуан д'0биньи, как раз когда Элуа Карон
собрался идти за повитухой, ветер домчался до границы, которую только что
миновал мрачного вида всадник; судя по изодранному мундиру и необычной
рваной шубе из старой овчины с вылезающим из всех дыр грязным мехом, он
возвращался из русского плена. Деревья гнутся чуть не до земли, крыши
трещат, ветер кружит листья и сломанные ветки, облака такие же рваные, как
тулуп всадника, однако солнце не может пробиться сквозь них. По лугам
мечется испуганное стадо, ищет, где бы укрыться.
   В церквах старухи в черных платках распростерлись ниц. В Лилле господин
де Блакас д'0п озабочен одним: конфисковать "Монитер", где напечатан
состав императорского правительства. А на почтовой станции бойкие
разносчики расхватали пачки с другими газетами, конфисковать кои никому не
пришло в голову, и вот уже прохожие останавливаются в воротах,
развертывают газеты и читают: "Фуше, Коленкур, Карно!" Спешно печатают
афишудесятидневной давности декларацию держав, собравшихся в Вене, но в
Лилле текст получен только сейчас. Двери стучат, ставни хлопают. Ветер
хозяйничает среди обезумевших людей, как хочет: опрокидывает заборы в
деревнях, срывает сено с возов, разметывает стога. В стороне Монтрейля
полыхает пламя, слышен набат-горит целое селение, а ветер раздувает огонь,
перебрасывает его то вправо, то влево, с одного дома на другой, люди
повыскакивали из постелей в чем были, еще не очнувшись от предрассветного
сна... В Дуллане поручик Дьедонне докладывает о положении дел полковнику
Симоно, занявшему под свою канцелярию контору нотариуса.
   - Да закройте же наконец эти чертовы двери!
   Порыв ветра разбросал по всей комнате купчие и акты гражданского
состояния.
   Продрогший до костей верховой, перебравшийся через границу неподалеку
от Армантьера, вошел в харчевню. На него смотрят с подозрением-что это за
оборванец в облезлой шубе, лоснящейся от грязи, дырявой, с клочьями меха,
торчащими из прорех?
   Только убедившись, что у него хватит чем заплатить, ему подали есть.
Человек неопределенного возраста, изможденный, давно не бритый, обросший
черной с проседью щетиной, отчего он кажется еще мрачнее... Он
возвращается, возвращается во Францию, когда другие оттуда бегут. Он не
знает, не понимает того, что здесь происходит. Чего только не наслышался
он по пути в бельгийских городах! Ему-капитану Симону Ришару-все кажется
возможным. И все ему безразлично. О падении Наполеона он узнал с
опозданием на несколько месяцев. А вот теперь говорят, что император
вернулся, а король неизвестно где, спасается бегством.
   Симон не расспрашивал. Для него важно одно: растянуть наличные деньги,
получить чашку горячего бульона и кусок хлеба.
   Этот рослый и сумрачный мужчина в лохмотьях сидит в седле так, словно
под ним не разбитая рабочая кляча, за которую он заплатил в Пруссии своим
трудом, а породистый конь; не замечая взглядов встречных, проехал он
проселочными дорогами чуть не пол-Европы, стремясь к единственной еще
возможной для него участи: к дому на Сомме, который принадлежал его семье;
там его, еще ребенка, обучал фехтованию Селест де Дюрфор, который был
старше его на семь лет, а в Вильне он, Симон, так жестоко отвернулся от
Селеста. тогда, в свалке, среди полумертвых людей... и неизвестно еще,
признают ли в нем... в таком, каков он сейчас, с бумагами на имя какого-то
Симона Ришара, признают ли в нем крестьяне своего молодого сеньора, того
Оливье, что играл с ними еще тогда, до Революции. Что сталось с ними-с его
сверстниками, теперь, как и он, уже взрослыми, прошедшими долгий жизненный
путь... потому что в тридцать шесть лет ты уже подходишь к концу своего
жизненного пути, раз жизнь твоя прошла через тебя всеми своими тридцатью
шестью годами. Когда же он, Оливье, покинул высший свет...
   двор императора, Компьен и все то, о чем он не позволяет себе
вспоминать... десять лет, нет, чуть больше, чем десять лет назад... В
двадцать шесть лет он уже занимал в Империи высокий пост. В ту пору в
тридцать лет можно было стать генералом... Но в армию он вступил так, как
принимают постриг, под именем Симона Ришара, простым солдатом, все
имущество которогопатронная сумка да трубка. Да, как принимают постриг.
Есть такие счастливые люди, что верят в бога. Они вступают в монашеский
орден, выбривают тонзуру, носят сутану. Оливье очень хотелось бы верить в
бога. Он даже попытался внушить себе, что верит. Но очень уж смешной вид,
если посмотришься в зеркало... Итак-армия. Муштра. Унизительная
дисциплина. Если бы это зависело только от него, он так и остался бы
простым солдатом, терпел бы измывательства. Но, на беду, на каждом этапе
встречались люди, которые догадывались, что здесь не все ладно. То капрал,
то сержант... А так как он устремлялся навстречу опасностям, так как во
время этих безумных войн его отчаянная смелость не раз расценивалась как
беззаветная отвага, а желание умереть-как героизм, то он получил крест,
вернее, крест получил Симон Ришар; в 1810 году его произвели в офицеры, в
поручики егерского полка. И уже гусарским капитаном, после восьми лет
походной жизни он попал в Вильне в плен к русским.
   Два раза он был узнан. В Испании-младшим братом при случайной встрече
(Филипп был тогда уже полковником). В Вильне-Селестом. И два раза ему
удалось скрыться, снова сгинуть. В последний раз это было нетрудно: взяли
в плен. Под конвоем угнали на край света, в Азию. Мостил там дороги. В
дождь и вьюгу... Надзиратель с кнутом, еда такая, что в рот не возьмешь,
каторжная работа-за два года состаришься на двадцать. И там у него была
женщина, несчастная крепостная, он просто сошелся с ней. Ничего не
поделаешь, мужчина всегда остается мужчиной. И вот постепенно,
мало-помалу, по мере того как падала разделяющая их завеса языка,
свершалось чудо-эта Дуняша стала для него человеческим существом, вошла в
его жизнь. Он ее не любил. И не притворялся, что любит. Разве он мог еще
любить? Но он уважал ее. Да. Он уважал эту солдатскую девку с Ишимской
каторги, которая привязалась к нему и, как это ни смешно, была ему верна.
Верна! Есть слова издевательские, как удар хлыста. Как дождь и ветер,
опять безумствующие вокруг. Это Дуняша дала ему тулуп, что на нем... когда
он собрался в путь, - чтобы не замерз зимой. Сейчас в нем жарко: он
тяжелый не по погоде, но раз нечего больше надеть...
   Около десяти утра Симон Ришар добрался до Лилля. Ветер все еще дул так,
что быка с ног валило.
   Путник смотрел на необыкновенную панораму первого французского города,
куда он добрался после долгих лет изгнания.
   Если бы не краски, то отсюда, то есть с дороги, ведущей к воротам св.
Магдалины, этот город мог бы сойти за тосканскийплоский, ощетинившийся
церквами и памятниками, опоясанный затейливой цепью редутов и бастионов,
он растянулся вдоль всего крепостного вала и рва, где поблескивала вода.
Справа от Симона был приход св. Магдалины с собором и зданиями в
итальянском вкусе, с высоким амбаром для зерна под двухцветной крышей,
выложенной черепицей в шахматном порядке; дальше-квартал св. Андрея с
церковью его имени: а налево в громаде св. Петра и высокой квадратной
башне св. Екатерины чувствовалась фламандская суровость. Еород простирался
далеко на восток, он был виден до самых Фивских ворот. Своеобразие пейзажу
придавали воздвигнутые Вобаном перед городскими стенами гласисы
крепостного вала-каменные сооружения, своей структурой повторявшие
греческий орнамент. Город со всех сторон обступила скучная плоская
равнина, прорезанная дорогами, ведущими к городским воротам: казалось, что
вокруг раскинулись не вспаханные поля с бороздами, проложенными во
всевозможных направлениях, а огромное бархатное покрывало, сшитое из
лоскутов с ворсом, горчащим в разные стороны. На стене стоял часовой,
ворота св. Магдалины были заперты. Симон попробовал окликнуть часового.
объяснить ему. Тот махнул ружьем: иди, мол. своей дорогой. Что делать?
Почему нельзя в Лилль? К счастью.
   крестьянин, шагавший по дороге за тележкой, запряженной осликом,
объяснил, что ворота бывают открыты по очереди и что часовой махнул в
сторону тех, что открыты сейчас. - восточных.
   Симон отправился за крестьянином, тот был не из разговорчивых и
ограничился сообщением, что в городе король, потому и приняты такие
полицейские меры. Король? Чего ради он здесь?
   Не пропустили их и через Гентские ворота, и пришлось продолжать свой
путь, сокращая дорогу, срезая, чтобы не давать крюку, полями: так они
наконец добрались до ворот св. Маврикия.
   которые оказались открытыми. Крестьянина пропустили сразу: его, верно,
знали. А вот Симон показался часовому подозрительным: странная одежда,
нелепая шапка. Пока проверяли его документы, он слез с лошади. Ветер,
крутя, гнал мимо развернутую газету. Это была не конфискованная газета, не
"Монитор".
   Неважно-Симон подобрал ее и прочитал сообщения без особого интереса. За
исключением одного: граф Лазар Карно назначен министром внутренних дел.
"Вот как, оказывается, он уже граф..." - подумал Симон. Ему возвратили
документы.
   Ураган все еще бушует среди охваченных пожаром деревень, проносится над
опустевшими полями, над дорогами, где вязнут в грязи люди, лошади,
экипажи. Над Дулланом, Бетюном, СенПолем и Эденом. Все, что может быть
сорвано, - сорвано, все летит-юбки, черепицы, дым. Ветер рыщет, отыскивая
все плохо законопаченные отверстия в домах, все щелочки в человеческой
жизни, проникает во все тайны сердца, выведывает все сокровенные мысли.
Кажется, что пришел конец света, с такой силой обрушивается на землю
вечер. Солдаты, направляющиеся на север, не могут думать ни о чем
другом-только о резком холодном ветре, который пронизывает до костей,
подхватывает. оглушает, валит с HOI. Все мысли, все мучительные вопросы
выдул закрутивший их ураган. Разметал все слова-Император, Король, Родина.
Им кажется, будто ветер несет их по стране, которую они совсем не знают,
мимо чужого, таинственного. непонятного народа, который глядит на них из
окон, мимо наглухо запертых домов, запертых неизвестно от чего-то ли от
непогоды, то ли от них. Армия... да разве они все еще армия?
   Армия должна быть чьей-то. Они уже не армия того народа, который
покидают. Они ничего больше не защищают, они защищают себя от ветра, ветер
забирается под одежду, продувает насквозь, гуляет, как сквозняк в
лестничной клетке... уже с рассвета. Еще до рассвета.
   Еще до рассвета начал терзаться сомнениями, упрекать себя в легкомыслии
Тони де Рейзе, написавший из Бовэ своей супруге. чтобы она прислала ему все
золото, которое сможет достать.
   Куда попадет это золото? Как он получит его? А ведь Амели лишит
последнего себя... детей... Покинув Абвиль, они долго месили грязь на
дороге, пропускали переформированные части.
   Роте герцога Граммона было поручено прикрывать арьергард.
   Надо было видеть эту толкотню в чуть брезжущем свете: доверху
нагруженные кареты, штатские и военные вперемешку, слуги, ведущие лошадей,
экипажи принцев, а ветер рвет одежду, дождь сечет лицо... Непонятные
остановки, вопросы, люди в смятении, с безумным страхом оглядываются
назад, им уже мерещится, что проскакавшие мимо, обдав их грязью,
кавалеристы-солдаты Эксельманса. Три утомительных дня и четыре бессонных
ночи, а тут еще страх, который все возрастает, сводит с ума, не дает
закрыть глаза, расстраивает нервы. Когда продвигались вдоль леса и кто-то
сказал, что это лес Кресси, это название вдруг облетело гвардейцев,
призрак Столетней войны придавил их своей мрачной тенью. Они проходят по
местам прежних боев, исторических поражений, им чудится, что они ступают
по костям, по разбитым панцирям, по славным трупам прошлого-праху
королевской Франции, - по трупам предков этих, теперешних, гренадеров и
мушкетеров, наемников и принцев, по всему, что огромной тенью окружило
короля-подагрика, удирающего неведомо куда.
   Тони де Рейзе не запомнит такой непогоды со времени... со времени... с
того времени, когда Клебер был влюблен в его сестру, а у него самого
трепетало сердце при мысли о славе. А такой усталости, такого упадка сил
он не помнит с того августа 1804 года, когда за полтора суток отмахал
восемьдесят пять лье из Суассона в Пломбьер, чтобы предупредить Бланш о
свалившейся на них беде-об анонимном письме, о том, что ее муж, узнав про
их любовь, покинул Париж, что он хочет ее убить...
   Они своротили с дороги на черные вспаханные поля и дожидаются, пока
будет восстановлен порядок, нарушенный из-за перевернувшихся экипажей.
Бледные, продрогшие от гнилой весенней погоды люди спешились, поставили
лошадей вдоль откоса дороги и вязнут в грязи, черной, мягкой, липкой. Одни
ругаются, другие топочут ногами, тщетно пытаясь согреться.
   А человек, в несчастье которого повинен Тони,