гнал их в Россию, и они все там
передохли, хорошо это, ну скажите сами! Но вам-то зачем всех забирать?
Возьмите у каждого по малости. Рассекая хлыстом воздух, он твердил: "Мое
дело-сивками торговать. Я их люблю, своих сивок-то..." После чего велел
отогнать в сторону тех животных, каких, видимо, решил не продавать-явно
самых лучших коней, - а нам намеревался всучить старых одров. Пришлось
покричать, позвякать золотом, пригрозить. А почему не эту или вот, скажем,
не этого? Спор затягивался, и конца ему не было видно. Ну ладно, а почему
вы не желаете продать нам вороного? Добрый конь...
   - Господин капитан, - ответил барышник с запинкой, не зная, как
величать Удето, - вороной мне и самому нужен-для завода.
   Разве вам такая сивка сгодится? Она с норовом... на ней никто из ваших
не усидит... она под верхом не ходит.
   - Ах вот как! - заорал Удето. - Сейчас увидите!
   Повернувшись в седле, он обвел глазами своих подчиненных.
   И тут вдруг заметил Жерико:
   - Слушайте, мушкетер! Покажите-ка этому барышнику, ходит вороной под
верхом или нет.
   И указал пальцем на коня. Теодор соскочил с Трика и подошел к вороному.
Тот заржал и поднялся на дыбы. Барышник захихикал, похлопал хлыстом по
своим сапожищам.
   - Подожди малость!
   Два его табунщика с трудом взнуздали коня.
   Но Жерико, сбросив наземь свой плащ, уже схватился за гриву жеребца и
вскочил ему на спину. Махнул рукой табунщикамотпускайте, мол. Жеребец
рванулся, сделал скачок, понесся галопом. Незаметным движением туловища
всадник удержался на коне. Он схватил поводья и, высоко подняв кисти рук,
пытался перевести лошадь на шаг. Табун расступился перед ними, вороной
старался стряхнуть с себя всадника, но тот вдруг прилег к его холке, до
боли сжав бока своими крепкими ногами. Конь круто повернулся, снова встал
на дыбы, опустился на все четыре ноги.
   И вдруг понесся точно стрела: видно было, как далеко, на том конце
залитого дождевой водой луга, он кружит на месте, пытаясь скинуть седока.
Потом так же вдруг повернул обратно.
   Теодор ехал теперь, слегка откинув корпус назад, широко улыбаясь. Он
управлял вороным только с помощью шенкелей, молодецки кинув на шею коня
поводья, опустив руки. Конь шагал, низко нагнув голову, и на лбу его ясно
виднелась белая звездочка. А на повороте все заметили, что, кроме белой
звездочки, у коня еще и белый чулок на правой задней ноге.
   Таких лошадей в Испании зовут "белоножками", и один из мушкетеров,
побывавший в сражениях на Пиренейском полуострове, заявил во всеуслышание,
что с "белоножками" надо держать ухо востро. Удето не сумел скрыть своего
недовольства.
   Он крикнул Теодору:
   - Взять поводья, черт вас подери! Что это еще за цирк? Мы не у
Франкони! - Потом обернулся к барышнику:-Ну-с, убедились?
   - Ладно, - сдался тот, - у него-то хорошо получилось! Но только я вас
предупреждаю: сивка с норовом, вы еще с нею наплачетесь!
   В конце концов удалось выторговать шестьдесят девять лошадей. "Главное,
чтобы сивки Наполеону не достались! Как мне сказали, что солдаты приехали,
я было подумал..." Лошадей повели колонной. Так их и доставили п Бовэ.
   Город за премя их отсутствия неузнаваемо переменился. И не только
потому, что низко нависшее небо вдруг поголубело, поднялось, раздвинулось,
залилось светом. К Бовэ подошла королевская гвардия, подтянулись роты,
проведшие ночь в Ноайле, где ночевали принцы, и присоединились к тем
частям, что вошли в город накануне. На улицах кишели люди, кони, повозки.
   Артиллеристы господина де Мортемар выставили свои пушки перед сооором
св. Петра, главная площадь превратилась в неописуемо шумную ярмарку. Все
утро прошло в яростной дележке коней между королевским конвоем, легкой
кавалерией, гренадерами, кирасирами и мушкетерами. Офицеры бегали по
лавкам, скупая любую обувь, лишь бы сменить свои проклятые и уже негодные
к носке сапоги. Но ничего подходящего не обнаружили.
   Шли споры даже из-за пары войлочных туфель.
   Среди этого неслыханного хаоса, возраставшего по мере того, как
съезжались повозки всех видов и назначений-тележки, кареты под парусиновым
верхом, старые почтовые дилижансы, десятки раз бывшие в починке,
разболтанные берлины, растерзанные рыдваны и кабриолеты-страшная
кунсткамера захолустья, - между рядами шарахавшихся в сторону лошадей, за
которыми вдогонку бросались офицеры-ремонтеры, вопя, что лошади-черт бы
вас всех побрал! - предназначаются для их людей, что не одному только
королевскому конвою они нужны, все мы, слава богу, здесь равны, гренадеры,
как и все прочие, тоже имеют право ездить на лошадях... вдруг среди этого
хаоса Теодор заметил Марк-Антуана.
   Д'0биньи тоже вмешался в свалку, лицо его под меховой шапкой, все в
россыпи веснушек, приняло зверское выражение, в вытянутой руке он держал
седло и выкрикивал такие ругательства, что уши вяли. Теодор даже
усмехнулся про себя, вспомнив Марк-Антуана на приеме в особняке постройки
Вобана, принадлежавшем его отцу, или у Фраскати, где Марк-Антуан
любезничал напропалую. Он окликнул своего друга. Тот взглянул на Жерико
неузнающим взглядом, потом вдруг узнал и сказал только:
   "Тебе-то хорошо, твой Трик с тобой!" Дело в том, что его великолепная
лошадь, бравшая любое препятствие, на которой он без передышки, шутя,
скакал от заставы Мартир до самого Версаля, а Теодор на своем Трике
безнадежно пытался его догнать... так нот, его конь... пришлось
Марк-Антуану бросить своего коня на дороге где-то между Бомоном и Ноайлем!
Да если бы просто бросить! На глазах гренадера блестели крупные слезы,
совсем как v обиженною ребенка, и он, стараясь их удержать, громко шмыгал
носом. В первую минуту Теодору захотелось поддразнить друга, но, когда он
услышал слова Марк-Антуана, желание это тут же прошло.
   - Тебе-то никогда не приходилось приканчивать коня, своего коня, ЕЮЙМИ,
собственного своего коня!
   Какой у него был чудесный конь-чистокровный английский скакун. На
дороге он поскользнулся в грязи, упал и сломал ногу... Бедняга! Пришлось
его прикончить, понимаешь, прикончить! Легко сказать: прикончить! Но когда
ты должен взять пистолет и подойти с пистолетом в руке к лошади, которая
глядит на тебя с таким доверием...
   - Послушай-ка, - сказал Теодор, которого вдруг осенило, - у меня есть
для тебя лошадь, правда норовистая, зато великолепная! Никто ее брать не
хочет, боятся: говорят, что она "белоножка"...
   Теодор сразу решил, что вороной жеребец, которого он так искусно
укротил на лугу под Сен-Жюст-ле-Марэ, чудесно подойдет его другу.
Во-первых, Марк. как и он, тоже любитель объезжать лошадей. И кроме того,
нет ни малейшего сходства между этим вороным и той лошадью, которую
пришлось собственноручно прикончить Марку. Хорошо уже потому, что не будет
лишних воспоминаний, легче все забудется. Договорились!
   Они отыскали вороного жеребца с белой отметиной на лбу и белым чулком
на правой задней ноге, и Удето без споров распорядился отдать коня
гренадеру, хотя его уже забрали для мушкетеров Лагранжа. Тем более что
Леон де Рошешуар, когда ему предложили жеребца, поспешил сделать из
пальцев рожки:
   белоногий? Да подите вы с ним! Суеверный страх перед белоногими
лошадьми существовал на всем пространстве от Испании до Португалии.
Марк-Антуан был в восторге. Он улыбался, забыв свою недавнюю печаль. Коня
оседлали, взнуздали, и новый его владелец прогарцевал среди испуганно
расступившихся зевак, как две капли воды похожий на свое изображение 1812
года. Теодор глядел ему вслед с нежным чувством, даже, пожалуй, с любовью.
   Вот это настоящий наездник!


                                   * * *


   В то самое время, когда Теодор на площади Ратуши города Бовэ глядит на
Марк-Антуана, под которым пляшет и встает на дыбы вороной жеребец, мыслями
он невольно переносится в комнатушку позади лавчонки на бульваре Монмартр,
куда по его просьбе приходил юный виконт д'0биньи позировать для фигуры
"Офицера конных егерей" осенью 1812 года, поскольку Робер Дьедонне, чей
портрет, в сущности, и писал Жерико, после отпуска отбыл с императорским
конвоем в Великую армию, находившуюся в России... И в этот полдень 21
марта 1815 года в Париже Робер, с которого он писал голову егеря, ныне
поручик 1-го егерского полка, уже не на сером в яблоках, а на гнедом коне
стоит вместе со своим эскадроном в центре залитой солнцем площади перед
Лувром, где император делает смотр войскам.
   Полку, который с этой самой минуты перестал быть полком королевских
егерей...
   Солнце, солнце висит над столицей, самое еще влажное после стольких
дней непогоды, еще не просохшее после последнего ливня, прошедшего до
зари. Красные и зеленые егеря на приплясывающих лошадях под черными и
белыми седлами поверх алых чепраков стоят лицом к арке на площади Карусель
и к Тюильри. Толпа парижан заполнила дальний край площади, где
расположился полк Лабедуайера, прибывший в Париж форсированным маршем. Из
всех окон выглядывают любопытные. Поручик Робер Дьедонне смотрит вслед
удаляющемуся императору, бронзово загоревшему под жарким солнцем острова
Эльбы: император на своем белом коне кажется почему-то меньше ростом,
возможно потому, что он располнел... И трехцветный флаг плещется над
Павильоном Часов. Как и накануне, оркестр играет "Где можно слаще
отдохнуть, чем дома, средь родной семьи...", и разорванные облака
проплывают над Лувром, похожие в своем поспешном бегстве на прощальный
взмах руки. Полковник, только что отсалютовавший императору, поворачивает
своего гнедого и дает команду начать движение. Полковник-человек новый,
поскольку прежний сегодня утром подал в отставку, а за минуту до смотра
император сместил с поста майора Ленурри, которому прежний полковник
передал командование, и заменил его адъютантом Эксельманса. Барон Симоно
не особенно-то уверен в этих четырех эскадронах, с которыми он встретился
только сейчас впервые.
   - Колонна, вперед марш! - командует он и замечает, что взводные
жолнеры, очевидно растерявшись в торжественной обстановке смотра, так не
похожего на обычные смотры, не держат строя, как положено по уставу, в
затылок передним. - Построить колонну, вперед, рысью марш!..
   Надо признаться, что и сам он давненько не давал такой команды, потому
что у него не было своего полка, а будучи адъютантом Эксельманса, он
разделял его судьбу. Удивительно все-таки. Вот он теперь командир 1-го
егерского полка и назначен на эту должность 21 марта-как раз в этот день,
ровно семнадцать лет назад, в 1798 году, он поступил в этот полк в
качестве рядового егеря... "Третий эскадрон..." Солнце подсушивает еще
влажные с ночи мундиры; ярко блестят сабли и металлические наборы на
лошадиных сбруях. Но какая жалость-нет ни времени, ни возможности
заглянуть в парк и полюбоваться знаменитым каштаном, который, как говорят,
зацвел в честь Римского короля! Новоиспеченный полковник чувствует
приятное щекотание в ноздрях и на н„бе при мысли о своем предшественнике,
об этом шуте, этом убогом Сен-Шамане.
   Особенно же убогим выглядел он вчера на дороге, когда Эксельманс послал
его ускорить продвижение егерей, которых Наполеон поджидал в Вильжюиве,
назначив их эскортировать августейшую карету. Сен-Шаман был озадачен... да
еще как озадачен. Добрых двадцать четыре часа офицеры потешались над ним
как над последним дураком. Понадобилась целая ночь, чтобы он решился
покинуть полк. Полковнику Симоно рассказывали, что Сен-Шаман. желая
показать, будто решение принято им бесповоротно, первым делом вызвал
одного из капитанов и поручил ему продать своих лошадей. И это офицер,
этоучастник всех войн Империи! Наполеон возвращается, а он лошадьми
торгует! Симоно не прочь был бы сторговать у своего предшественника
гнедого в яблоках жеребчика, но, не дай бог, пойдут сплетни, не говоря уже
о том, что Сен-Шаман заломил неслыханную цену. К тому же этот гнедой
жеребчик слишком изнежен. Уж лучше остаться при своем рыжем. Пусть он
тяжеловат, зато вынослив. Новоиспеченный полковник, возможно, и не имел
столь грациозного вида, как его предшественник, зато был гораздо массивнее
и крупнее, под стать своему коню, и говор у него был резкий, рокочущий,
сразу же выдававший уроженца Эро.
   1-й и 6-й егерские полки вместе с тремя драгунскими полками входили в
1-ю дивизию 2-го кавалерийского корпуса, минувшей ночью отданную по
приказу императора под командование генерала Эксельманса, которому
император поручил сразу же после смотра бросить своих кавалеристов по
следам королевской гвардии. Даже не дадут завернуть в Пантемонскую
казарму, где полк был размещен на ночь. Обозы и службы отправлены вперед,
и местом встречи назначен Сен-Дени. Пока колонна строилась в походном
порядке вдоль Сены, как раз напротив сада Тюильри, полковник барон Симоно
заметил, что к нему пробирается квартирьер Гренье, он же казначей полка;
этого Гренье ему только что представили... вернее, майор Ленурри, которого
бывший полковник назначил своим преемником, представил казначея новому
начальнику буквально за минуту до смотра в связи с одним неотложным делом,
но Симоно тогда и слушать не хотел.
   "После, после смотра", - сказал он. И поскольку смотр уже кончился,
квартирьер на своем коне (как раз таких-то лошадей барон Симоно не
особенно жаловал: тоже слишком уж изнежен, а для егерского офицера
требуется выносливое животное, войнаэто вам не Булонский лес!)...
квартирьер Гренье приблизился к полковнику и отдал честь.
   - Неужели вы, дружок, воображаете, что у меня есть время проверять ваши
счета! Сейчас выступаем по Амьенской дороге...
   Как? Что это еще за неотложное дело? От господина де Сен-Шаман? Что вы
мне голову морочите с вашим Сен-Шаманом?
   Полковник Сен-Шаман, сославшись на якобы слабое здоровье, ухитрился
остаться в Париже...
   Совершенно верно. Именно так. Господин Сен-Шаман вручил квартирьеру
записку...
   - Как? Записку? Какую еще записку?
   - Дело в том, что вчера вечером полковник, после того как полк,
которому поручено было охранять императора, возвратившегося в Тюильри...
   - Ну и что же из этого, объяснитесь, уважаемый!
   По приказу генерала Эксельманса он, квартирьер, придя в казарму на
улице Гренель, роздал людям по два франка на человека... мера более чем
благоразумная. Ведь кавалеристы не ели и не пили в течение долгих часов, и
вполне можно было ждать, что в свете событий, в связи, так сказать, со
всеобщей экзальтацией, они могли, словом, могли немножко погромить местные
лавчонки, не будь принята такая мера... Это же само собой разумеется!
   Квартирьер определенно действовал полковнику на нервы.
   - Поскольку приказ был отдан, приходилось его выполнять, верно ведь? Ну
так вот: в полковой казне не оказалось ни гроша, и полковник Сен-Шаман
выдал, так сказать, деньги авансом из собственного кармана...
   - Каким авансом? Сорок су, что ли?
   - Но ведь в наличии имелось четыреста пятьдесят кавалеристов,
следовательно, сумма равняется, как ни считай, девятистам франкам. Поэтому
полковник, то есть я хотел сказать-господин де Сен-Шаман; нынче утром...
   Симоно расхохотался во все горло. Отставили от должности, а он, как это
вам нравится, требует девятьсот франков! Пусть обращается к военному
министру, маршалу Даву! Пусть-ка военный министр самолично разберется,
надо ли возвращать ему деньги или, может быть, следует отдать под суд
кредитора, покинувшего свой пост, когда император вернулся. Черт побери!
   Кто бы мог ожидать: выглянуло солнце, когда все уже отчаялись его
увидеть. Весенняя нега овладела Парижем, и люди во всех концах площади
кричали: "Да здравствует император!" - приветствуя отряд красных и зеленых
егерей с трехцветными кокардами на киверах, удалявшийся под четкий стук
подков о булыжники мостовой.
   Квартирьер поскакал в Сен-Дени, где ему полагалось быть уже давно
вместе с другими квартирьерами, отправленными заранее.
   Он обогнал полк, имея распоряжение нового полковника обеспечить постой:
там, в штаб-квартире дивизии, ему сообщат дальнейший порядок марша,
названия населенных пунктов, пока еще не подлежащие оглашению...
   В колонне возле 3-го эскадрона, которым командует Лантонне.
   едет верхом поручик Робер Дьедонне во главе своей роты, не имеющей
отныне капитана в связи с тем, что Буэкси де Гишан вчера уволился в
отставку, едет Робер Дьедонне-физиономия у него нормандская, над губой
нависают жесткие, даже на вид, усы, - едет он так, словно только что
пробудился от глубокого сна. Разве не удивительно, что на сей раз те же
самые егеря, которые чуть было не взбунтовались, когда несколько месяцев
назад военный министр Сульт направил их в Бетюн, безропотно покидают Париж?
Хоть бы кто слово проронил! Всем известно, что их послали вдогонку за
удравшими принцами. Никто, даже парижане, не просил увольнения, чтобы
заглянуть домой. Всех их как будто распирает смех, неудержимый и в то же
время безмолвный смех. Они чувствуют себя владыками мира. На кой черт нам
сдался Париж! Все начинается, все начинается вновь вместе с началом весны,
и, как знать, может быть, опять завоюем всю Европу, а главное, покончим с
этой сволочьюаристократами.
   Два последних дня, считая с того многочасового бдения на площади
Людовика XV. когда полковнику де Сен-Шаман пришлось спасовать перед
капитанами Рикэ и Буваром... с них-то все и началось, а потом уже
взбунтовались другие: Арнавон, Шмальц, Рошетт, Делаэ, Ростан. Сент-Ион,
Шекеро или Доль-поручики и подпоручики, для которых чины не особенно-то
много значили.
   Да, черт возьми! Корбей и Эссон мы не забудем! В маленьких селениях на
правом берегу реки, где разместили на постой егерские роты, весь вечер,
всю ночь ждали новостей-ждали Арнавон, Шмальц, Делаэ, Ростан. А тут еще
этот чертов дождь лил как из ведра, поднялся шквальный ветер. Исподтишка
присматривали за полковником и его дружками-за командиром эскадрона де
Фонтеню, за майором де Мейронне, за капитаном Буэкси де Гишан... и само
собой разумеется-за его двоюродным братцем Луи де Сен-Шаман, которого
полковник перетащил с собой из 7-го егерского полка; в 1812 году Луи имел
чин подпоручика, попал в 1813 году вместе с кузеном и лекарем в плен под
Лейпцигом ив 1814 стал по протекции полковым адъютантом.
   А другие, вроде Дьедонне, как были так и ходят в поручиках вот уже три
года! Всем этим господам было здорово не по себе.
   Чего-чего, а этого не скроешь, в глаза бросается. И на дороге то тут,
то там начинались разговорчики с встречными полковниками-маркизом
таким-то, графом сяким-то... Ну и нахохотались же все они-Ростан,
Сент-Ион, Арнавон, Шмальц...
   В понедельник утром погода чуть-чуть наладилась, только изредка
начинался ливень; тогда-то они и пришли, вернее, пришел Арнавон, а за ним
на небольшом расстоянии следовали Шмальц, Рошетт, Дьедонне... Тогда-то они
явились и рассказали СенШаману (полковнику, а не его брату, адъютанту Луи,
- тот шуток не понимает), что король собрал, мол, свое добро и вместе с
принцами укатил по дороге на Кале, тогда... "Ну, будет вам! Ну, будет!" -
сказал полковник, и подбородок был у него все такой же круглый, нос
обыкновенный, рот обыкновенный-словом, как пишут, без особых примет, а
глаза голубые, невинныепреневинные... И надо было видеть, как потом
Арнавон потешался, скотина, как он потешался... А там на небе выглянуло
солнышко, похожее на не совсем оправившегося больного, который кутается до
поры до времени в шарф. Он, полковник, нас собрал, потому что пришел
приказ улепетывать в направлении Сен-Дени, а Сен-Дени-это не по дороге в
Кале. Письменный приказ от генерал-лейтенанта Жирардена привез кирасир,
прискакал он ровно в половине восьмого утра, и его провели к полковнику,
провел не Арнавон, а Шмальц... чтобы выведать кое-какие секреты. Гонец был
явно сбит с толку и к тому же убежден, что офицер не может не знать того,
что произошло нынче ночью, вернее, вечером... Сам он чуть не заблудился
между Вильжюивом и Эссоном, не потому что дорога такая уж запутанная, но
когда скачешь один в потемках, под дождем, по грязи... вид у нег