тво и тиранию... То, что у вас зовется
"честью" и "дисциплиной", на самом деле преследует гнусную цель растления
и унижения нации..." Что могли поделать полтораста человек? Пушки,
подвезенные из Франции, в упор расстреливали их. Честь и слава вам, первые
защитники нового принципа, принципа солидарности народов, юные герои, о
вас ничего не сказано в школьных учебниках, вас, чьи имена будут начисто
забыты, но здесь, на Па-де-Беоби, вы положили начало той французской
традиции, которая завоюет весь мир! Спасибо вам за то, что вы во имя
Аустерлица стерли с французского народа позор испанской кампании, это
преступление Наполеона, пятно на нашем знамени!
   Попытайся же, старик, хоть ты и задыхаешься, и стонешь, и тщетно
стараешься поднять веки, скрывающие уже незрячий взор, попытайся
проследить путь твоего сына-вот он в Лондоне, на Денмарк-стрит, тесной
улочке квартала Сохо, где ютится гонимая Франция. Твой Фредерик был заочно
приговорен к смерти. Видишь его в среде изгнанников. Вот он беседует с
Фавье, который здесь проездом, с генералом Лаллеманом, отправляющимся в
Америку." чья жена в 1815 году скрывалась во флигеле у Жерико. Вокруг него
те, что уцелели после восстания в Туаре и Сомюре и после Ларошельского,
после Тулонского, Бельфорского заговоров, среди прочих здесь и
Мартен-Майфер, который в 1834 году примет участие в восстании лионских
ткачей... Да, это твой сын, тот самый, что сменил лицей на армию, узнав о
поражении при Лейпциге. А кто этот двадцатилетний юноша, который в один
прекрасный день 1825 года переступил порог дома в Сохо и очутился в самой
гуще эмигрантов?
   Вглядись внимательнее, неужто не узнаешь? Но ведь это твой меньшой,
Жан, которого ты послал спать, когда у него слипались глазки: он приехал
повидаться с братом, а завтра он, второй твой сын, последует примеру
старшего. Но тебе достаточно проследить путь одного только Фредерика: вот
он, рискуя головой, вернулся во Францию и прячется у Армана Карреля...
постой, кругом все бурлит, готовится что-то грандиозное, слышишь, как
грохочут по улицам повозки, как при свете факелов уносят убитых. Это
Париж, это баррикады, и Фредерик с оружием в руках, в крови и пыли стоит
во весь рост на баррикаде на улице Роган и ждет, по его словам, того, ради
чего пошел на смерть, - чтобы "сама нация создала свое национальное
правительство"...
   Неужели борцы Трех Славных Дней менее велики оттого, что их победу
свели на нет? И хотя настало царство роберов макеров, твой сын неуклонно
продолжал идти путем республиканца. Двадцать девять раз его при
Луи-Филиппе привлекали к суду в Аррасе, который он избрал себе ареной
борьбы. В ту пору в мире происходят перемены-и, быть может, там, где этого
отнюдь не ожидали. В ту пору впервые в мире во французском городе Лионе
поднимается рабочее знамя...
   Ох, нелегко тебе, бедняга, с последними вздохами, последними угасающими
искрами сознания прослеживать путь сына, а может, и лучше, что дальнейшее,
самая трагедия, ускользает от тебя. Так спи же, а если это не сон... Я за
тебя досмотрю участь твоего сына.
   Самая трагедия. В одиночку переделать мир нельзя. Все силы,
навалившиеся на рычаг, должны быть одновременно пущены в ход, чтобы разом
встряхнуть старый общественный строй и опрокинуть его навсегда... Из
Арраса Фредерик завязал сношения с одним политическим заключенным. Этот
молодой человек покорил его своим республиканским пылом. И внушил к себе
особое доверие тем, что он узник. Фредерик предоставил в его распоряжение
столбцы газеты, которую основал в Аррасе. Как же, ведь этот узник сражался
в Италии плечом к плечу с карбонариями! Сидя в Гамской крепости, он, сын
королевы Гортензии, носящий имя Наполеона, в глазах Фредерика стал тем,
чем его сделал народ, да ведь и сам он, Луи Бонапарт, щеголял
социалистическими идеями и ратовал за права рабочих.
   Но мы живем в такое время, когда все меняется. Почему не измениться и
этому молодому человеку?
   Все меняется, даже облик страны. Наступил 1843 год. Викуаньская
компания получила концессию на рудники в Не, между Бетюном и Лансом.
Изыскатели проникают повсюду, в чужие поместья, копают, бурят землю в
поисках каменного угля. Все заражены этой лихорадкой. Простаки,
наслушавшись всяких басен, думают, что у них в садике скрыты несметные
сокровища.
   Создаются промышленные компании. Вырастают терриконы.
   Крестьяне покидают поля и спускаются в глубь земли. Настало то время,
когда все меняется. Ландшафты и люди.
   Когда в ноябре 1847 года Фредерик приедет в окрестности Бетюна, в замок
Анзен, на банкет, где соберутся Давид д'Анже, Эннкен, Кремье, Шарль Ледрю,
Оскар Лафайет, всего четыреста пятьдесят гостей, он из окон замка не
узнает привычного с детства пейзажа. Издалека ему покажется, что родной
город уже не стоит на возвышенности, столько кругом выросло черных холмов.
Из нескольких кирпичных домиков выросли теперь новые жилые кварталы,
ребятишки играют в палисадниках, выпачканных черным золотом. Спустя три
месяца Фредерик возвратится сюда комиссаром Республики и назначит новый
муниципалитет, среди советников которого я узнаю одного старика-это
Беллоне, наш знакомый с 1815 года. Это он говорил Теодору Жерико в Тесном
переулке, что, если не видишь смысла умирать, значит, есть смысл жить...
Твой сын, друг майор, представляет департамент Па-де-Кале в
республиканской Палате. Он депутат от партии радикал-социалистов. Однако
поспешность губит то, на что уповают все люди. Рабочие ведут себя не
всегда разумно, но к кому, кроме них, могу я примкнуть? Что и говорить,
люди меняются... Республиканцам, друзьям и соратникам в течение тридцати
лет, непонятна дружба Фредерика с узником Гамской крепости. Он горой стоит
за социалиста Луи-Наполеона. Он верит в него. И сам становится
подозрителен своим товарищам.
   Да клянусь же вам, я знаю, он неспособен на дурной поступок, он честный
человек, он таков, каким сделал его народ. Верьте мне, Луи-Наполеон
согласился стать президентом лишь для того, чтобы, как он уверял,
"споспешествовать укреплению и процветанию Республики". Ну послушайте,
разве я пойду на сделки с совестью? Ведь не примкнул же я в июне к
Кавеньяку! Мы можем по пальцам перечесть тех из нас, у кого руки не
обагрены кровью народа...
   Но 2-е декабря 1851 года показывает Фредерику, какие бездны таились в
этом человеке. Осадное положение, разгон Учредительного собрания, город во
власти преторианцев, ночные аресты защитников Республики, убитые на
парижских улицах, Ламбесса, Кайенна... Фредерика точно громом поразило. Он
не мог оправиться от удара, пришлось поместить его в больницу для
умалишенных. Но можно ли считать его безумным оттого, что каждый день из
оставшихся ему двух с половиной лет жизни он проклинал душителей свободы?
После его смерти в 1854 году приверженцами Республики были собраны по
подписке деньги для надгробного памятника, сохранившегося по сей день. По
слухам, император анонимно внес в этот фонд тысячу франков. И ныне
бронзовый бюст на могиле-единственное, что осталось от Фредерика Дежоржа.
Правда, его именем назвали улицу в Бетюне, которую проложили к вокзалу
после того, как здесь прошла железная дорога, были снесены крепостные
стены и городские ворота распахнулись навстречу будущему. Но потом эту
прямую как стрела магистраль перекрестили в бульвар Раймона Пуанкаре. И
бетюнским детям, играющим на этой разрушенной и вновь отстроенной улице,
где не сохранилось ни одного дома от той части Тесного переулка, где жил
майор и где на месте заведения кузнеца Токенна теперь помещается аптека,
бетюнским детям-их тоже посылают спать, когда слипаются глаза, - ничего не
говорит имя мальчика Фредерика, который, выходя из школы, дрался с
балбесами ростом в три раза выше его. И никому оно ничего не говорит.
Расспросите хотя бы торговцев. Все это теперь отошло в область предания.
   Но на Аррасском кладбище попечением социалистического муниципалитета
поддерживается в порядке удивительный памятник. На колонне, заросшей
плющом-его подстригают, а кругом сажают с десяток цветочков, к этому и
сводится вся забота, - на колонне бюст изможденного человека с
провалившимися глазами, с загнутым наподобие клюва носом, а поскольку в
войну девятьсот четырнадцатого года осколки бомб или снарядов продырявили
бюст насквозь, голова словно чудом держится на зияющей ране, которая идет
через всю шею от левого плеча к правому уху, так что остался только
бронзовый ободок на фоне неба, и сквозь пробитую шею видно, как проносятся
птицы и плывут облака...
   Скоро никто не вспомнит, кто такой он был. Забвение-тот же плющ, только
его не подстригают ежегодно.
   Врач пришел под вечер. Он посмотрел на больного, покачал головой,
послушал, как свистит и хрипит у него в груди, посмотрел на перебирающие
одеяло пальцы, на пустой взгляд и сказал, что, по его мнению, майор Дежорж
не протянет до утра, разве что случится чудо.
   Теодор снова пошел к Токенну-очень уж ему хотелось повидать господина
де Пра, который умел так убедительно говорить, - и снова не застал его;
гвардеец из роты Ноайля все время находился в карауле у Аррасских ворот. А
его, Жерико, никто посреди царившей неразберихи даже не думал куда-то
назначить, к чему-то определить. Сам он не собирался набиваться, он был
счастлив, что может в этой сутолоке побыть наедине со своими думами.
   Долгое время он просидел у постели умирающего, обе женщины сидели тут
же, удрученные горем, плакали, не чувствуя своих слез, и молчали. Наконец
Катрин тихонько промолвила:
   - Подите подышите воздухом, господин Жерико, - а в тоне ее слышалось:
"Оставьте нас одних с ним..."
   Во всем Бетюне такое настроение, как у постели умирающего.
   Повсюду праздному флан„ру кажется, что он лишний, чужой в семье. Он
вспоминает то, что сам говорил вчера, и ему стыдно своих слов: "Я не вижу,
ради чего мне умирать..." - и говорил он это человеку, который сейчас
лежит в агонии. А когда тот же майор спросил его, в чем, наконец, секрет
его снисходительности к королевским гвардейцам, нельзя же объяснять все их
молодостью и забывать, что они враги народа, от которого бегут, ибо бегут
они не от Наполеона, а от народа, тогда Теодор-может быть, не очень
обдуманно-ответил, что стоит заглянуть в глаза даже врагу, -даже
сумасшедшему или преступнику, и вот уже начинаешь представлять себе, что
он чувствует, и видишь в нем прежде всего человека. А майор посмотрел на
него тем строгим взглядом, каким смотрел иной раз, и сказал:
   - Может, вы и не находите ничего, ради чего вам стоит жить или умирать,
зато, видно, у вас находится много лишнего времени, чтобы заниматься
преступниками и сумасшедшими!
   В ту минуту Теодор объяснил его слова некоторой примитивностью,
привычкой думать готовыми шаблонами. Но сегодня вечером эти слова
приобретали совсем иной смысл; может быть, произнося их вчера, майор уже
понимал, что у него самого не только нет лишнего времени, а остался один
последний день...
   Теодор почувствовал, что не имеет права принять подарок Альдегонды и
лучше ему тоже пойти купить ношеное платье у старьевщика. Того, что он
присмотрел вчера, уже не оказалось, и вообще кипа старой одежды разительно
уменьшилась. Естественным образом Жерико очутился возле Приречных ворот,
где произошла стычка между уланами и гвардейцами. Часовой крикнул ему:
"Стой!" Но, увидев, что это мушкетер, пропустил его на укрепления. Нынче
вечером сквозь тучи пробивалась луна, продлевая свет дня. В люнете Теодор
поболтал с товарищами по оружию, серыми мушкетерами, предложившими ему
сыграть в карты. Он отказался и постоял, вглядываясь в расстилавшийся
перед ним ландшафт-отсюда был виден весь канал, перелески, крепостные
стены, тянувшиеся в обе стороны, окружая город, и всюду было тихо и
спокойно. Неужто в самом деле майор прав?
   Значит, никакое войско и не думает осаждать Бетюн?
   Да, в вечер страстной субботы императорская армия была еще далеко от
города. А полки, проходившие мимо по дороге из Арраса или Азбрука,
очутились здесь в пятницу по чистой случайности, потому что передвижения
войск еще не были полностью согласованы; и кольцо, которым Эксельманс
охватывал Бетюн, чтобы поймать в западню королевскую гвардию, еще не
сжалось, еще оставалась лазейка. Нужно было дождаться, чтобы король, а за
ним и принцы успели проскользнуть в нее, навлечь на себя позор и в
дальнейшем стать игрушками в руках иноземцев. Нужно было также дождаться,
чтобы сопровождавший их до границы эскорт возвратился в западню, в Бетюн,
и там капитулировал весь целиком. С какой стороны и каким образом
возьратятся остатки королевской гвардии, нам по ходу нашего повествования
уже совершенно не важно. За время пути от окрестностей Ньеппа, где
Лористон провел всю субботу, до Главной площади в Бетюне, где должно
осуществиться расформирование, командир серых мушкетеров, узнавший о том,
что произошло в ночь со страстной пятницы, сделал только один вывод:
переходы надо совершать исключительно днем. Поэтому он возвратится в Бетюн
не ранее чем утром в пасхальное воскресенье. 'Это означает, что до тех пор
город еще не был окружен.
   Где же находился Эксельманс в субботу вечером и в воскресенье утром?
По-прежнему в Дуллане, в шестнадцати милях от Бетюна.
   За воскресный день два егерских полка пройдут эти шестнадцать миль. И
Шмальц скажет Арнавону:
   - Ничего не поделаешь, приходится возвращаться в свой гарнизон...
   Опять бильярд в "Северной гостинице", опять башенные часы будут каждую
четверть звонить: динь-динь-динь...
   Скоро барон Деннье, главный интендант королевской гвардии, получит
приказ императора согнать всех лошадей "алых" и "белых" рот и отправить в
Аррас. А пока за ночь с воскресенья на понедельник больше двухсот офицеров
успеет сбежать из города в направлении Бельгии.
   Почему план осуществлялся с такой медлительностью и в то же время с
такой четкостью? Неужели же Эксельманс, сидя у себя в штабе в Дуллане, не
был во всех подробностях осведомлен о передвижениях королевской гвардии и
о состоянии умов?
   Мыши, попавшие в западню, свалят всю вину на Лористона, который в
течение Ста Дней не служил императору, и на Лагранжа, который, по слухам,
через несколько дней обедал за одним столом с Наполеоном и, во всяком
случае, был им утвержден в должности. Обо всем этом Жерико в ночь с
субботы на воскресенье, разумеется, не имел ни малейшего понятия. Он
только ощущал, как угрозу, это странное ночное безмолвие.
   Ничто не шевелилось вокруг Бетюна. Ничто.
   Впрочем, откуда-то подъехал фургон. У передовых постов возница долго
препирался с часовыми, пока наконец не спустили подъемный мост. Это
привезли из окрестных деревень съестные припасы, и, рискуя пустить
спрятанного под брезентом лазутчика, нельзя было, даже в столь поздний
час, не принять фуры с такой кладью. Но в тот миг, когда мост опустили, на
него вбежали семь человек пеших. Можно ли сказать, что они силой
прорвались в ворота? Часовые на постах, те самые, которые совсем недавно
намеревались поиграть в карты, пальцем не пошевелили, чтобы преградить им
путь, а пять-шесть офицеров королевской гвардии, очутившиеся тут же, сами,
видимо, собирались воспользоваться замешательством. Должно быть, они давно
поджидали возможности улизнуть. Видя, что они колеблются, часовой
обратился к ним: "Ну, вы-то, господа, не станете следовать примеру
мальчишек-волонтеров". Тем самым он как бы хотел сказать, что лучшего
случая не дождешься, и, так как они все еще не решались, начальник
караула, делавший вид, будто волонтеры провели его, добавил вслед за
часовым:
   - Приказ приказом, но как мои четверо караульных справятся с вами...
   Итак, при желании выбраться из города было легче легкого.
   Теодор и сам готов был уехать, ничего не захватив с собой, даже Трика.
Но он не мог уехать из-_за того, что происходило в Тесном переулке. Он
вернулся туда. Сперва он думал пройти еще дальше, до Аррасских ворот, и
повидать господина де Пра. Не знаю. что его удержало. Вероятно, не
хотелось быть навязчивым. Между тем здесь, в Бетюне, это был сейчас
единственный человек, с кем можно поговорить о живописи, об Италии.
   Обе женщины по-прежнему сидели в спальне. Казалось, они с тех пор не
пошевелились, хотя Катрин успела уложить младшего братца. Войдя, Теодор
взял ее руку, но сейчас этот жест был лишен того смысла, который он мог бы
вложить в него вчера.
   Девушка сказала вполголоса: "Кончается..." В комнате не было ни
священника, ни образов, на кровати не видно было распятия.
   Это показалось Теодору естественным, вернее, естественным с его,
Теодора, точки зрения. Но он был поражен тем, что и женщины относятся к
этому так же. Значит, существуют люди, которые не нуждаются в боге. пусть
даже как в чем-то условном, как в своего рода отвлечении перед лицом
смерти. Полное отсутствие потребности в религиозном самообмане в последний
час показывает, насколько после Революции оскудела в стране вера.
   - Позовите меня... - сказал он мадемуазель Дежорж, ушел к себе в
комнату и уселся на кровать светлого дуба с зелеными саржевыми занавесками
и стеганым одеялом в букетах. То, что за стеной умирал человек,
удивительным образом гармонировало с последним днем страстной недели, с
пасхальной заутреней неверующего. Теодор подумал о том, что доставленное
из Парижа письмо от сына было как бы завершающим аккордом той жизни,
которой старик жил до сих пор, до получения письма, как в театре актер
ждет сценического эффекта, ведущего к развязке.
   Он думал о том, что долговязый малый, в числе семи волонтеров на его
глазах бежавший в Бельгию, был не кто иной, как Поль Руайе-Коллар,
вчерашний оратор. Значит, Бетюн оказался водоразделом между людьми,
собранными здесь по прихоти судьбы: одни стремились к границе, другие-во
Францию, третьи-в небытие. И вдруг он ощутил в себе не изведанную дотоле
жажду узнать, что будет после? После чего? Право же, глупое желание!
   Может, и так, но что поделать, если оно есть. Если неудержимо тянет
увидеть следующую страницу, завтрашний день. Заглянуть... узнать...
понять... постичь причины того, что сейчас еще необъяснимо, вложить в
происходящее новый логический смысл, сказать себе, ага, вот почему
такой-то мужчина, такая-то женщина, такие-то люди очутились здесь,
казалось, это просто случайность, курьез, ничтожные события, завязавшиеся
в сложный узел, совсем как сочиняется повесть. Мы явились в Бетюн так,
будто над городом вытряхнули огромный мешок и оттуда посыпались самые
разнородные человеческие экземпляры-Монкор, Ламартин, Удето, и генералы, и
длинный как жердь РуайеКоллар...
   Поначалу был полный беспорядок, а потом вышло так, как бывает:
проснется утром человек, подымет с подушки взлохмаченную голову, проведет
гребнем, волосы лягут одни сюда, одни туда-и получится пробор. Знать бы,
что будет дальше... И жизнь перед Теодором представала в этот вечер, как
перед художником-натянутый на раму холст: писать-значит осмысливать. А
заодно и жить.
   Сидя здесь наедине с самим собой, он признавался себе в том, в чем до
сих пор не отдавал отчета: что ему неудержимо хочется жить, все равно,
есть ли ради чего или нет. Он дошел до того внутреннего рубежа, когда надо
сделать выбор: либо перешагнуть рубеж и очутиться по ту сторону, за бортом
жизни, либо вернуться к ней, окунуться в нее, и ему вдруг страстно
захотелось действовать, творить. Хорошо бы встретиться с великим Давидом,
почтительно побеседовать об искусстве, поучиться у него, высказаться
самому... Хорошо бы отправиться странствовать, пожалуй даже пешком, по
солнечным странам. По Италии, где можно поучиться у Микеланджело. Или в
страну северных туманов, в Англию, где можно поучиться у Хогарта. И
попросту в Париж, где все теперь ему покажется иным после того, как он
побывал у пределов возможного и сделал столько неожиданных открытии.
   Надо, чтобы все это преломилось через сознание, через искусство... Надо
переосмыслить все это. Париж уже не будет для него городом, где просто
скачешь верхом. И жизнь п