да, победа
зависит от народа: или народная война, или измена. Неужели ты не видишь,
что вновь начинается Революция? Мы продолжаем ее с того, на чем
остановился Максимилиан, только с учетом опыта прошедших лет...
   - Вот это вы и собираетесь поведать им сегодня вечером? - спросил
Бернар.
   Оба замолчали. По брезентовому верху забарабанил дождь. У Бернара
голова горела как в огне, а ноги застыли. Что такое наговорил ему старик?
Как так. Наполеон-в роли продолжателя дела Ромма и Бабефа! Ему отлично
было известно, что "господин Жубер" и Бабеф сильно не ладили между собой.
И все-таки они заключили между собой союз, как это иногда бывает. В одном
главном вопросе они расходились-в вопросе о собственности.
   Но, по-видимому, господин Жубер учитывал, каким уважением окружено в
Пикардии имя Бабефа! И перед этим молодым человеком, чей отец... Так в чем
же все-таки заинтересован народ? "Организация" бросила лозунг: установить
связь с народом. Народ... когда Бернар произносил, пусть даже мысленно,
слово "народ", десятки картин возникали перед умственным его взором:
исконная пикардийская нищета, дома призрения, где изнемогающие от
непосильного труда мужчины и женщины мрут как мухи. попрошайки у сельских
околиц, торфяники, плывущие вниз по Сомме на своих плоскодонках... а в
городах странные секты, грызущиеся друг с другом. - дети Мэтра Жака или
Отца Субиза, Деворанты, Волки...
   Вдруг господин Жубер заговорил, и в голосе его прозвучали задушевные,
почти нежные нотки:
   - А скажи-ка мне, мальчик... Софи... Должно быть, Софи настоящей
красавицей стала?
   Бернар затрепетал. Только сейчас, услышав произнесенное дважды любимое
имя, он сообразил, что господин Жубер уже упоминал имя Софи, но сделал это
так естественно, мимоходом, не говоря о ней прямо, что Бернар не вник в
его слова. А старик повторил:
   - Действительно Софи стала красавицей?
   - Да, - ответил Бернар. - Тут, гражданин, я смело отвечу: да...
   Справа от дороги на одном выгоне паслись две коровы, обе черные с
белыми пятнами. А там вдали земля, вся в меловых проплешинах, казалась
почти одноцветной-так незаметно переходила блеклая зелень травы в
желтовато-песочные борозды.
   Путники приближались к Гранвилье.
   Иной раз сведения военного характера распространяются самым странным
образом и с той почти стихийной, труднообъяснимой быстротой. В ночь с
понедельника на вторник император, едва успев прибыть в Тюильри, решил
передать 1-ю дивизию 2-го корпуса под командование Эксельманса. Казалось
бы, миссия этой дивизии-преследовать королевскую гвардию-могла стать
известной лишь после смотра на площади Карусель, окончившегося около
половины первого. И тем не менее в тот же день в четыре часа пополудни
новость достигла Бовэ, отделенного от Парижа расстоянием в семнадцать лье.
И кто же принес эту весть? Принесли волонтеры Школы правоведения, когда
они, падая от усталости после двухдневного перехода, начавшегося еще
позавчера, явились на пост, где несли дежурство гвардейцы герцога Граммона
с зелеными ленточками и солдаты дворцовой стражи. Трех-четырех волонтеров
провели к графу де Рейзе, в том числе одного тощего верзилу, который
болтал как сорока...
   Славные ребята! Граф осведомился, как их звать, и выслушал их рассказ
со снисходительным видом: он любил при случае покровительствовать юнцам. А
"молодцы ребята", сообщив о выступлении Эксельманса, проявили воистину
чудесную осведомленность, ибо сами егеря в этот час еще ничего не знали о
своем выступлении. Люди Симоно находились не далее Шантильи, а люди
полковника Фодоа не достигли еще Бомона. Трудно сказать, сообщил ли
волонтерам эту весть кто-нибудь из встречных почтальонов или парижан,
удиравших из столицы в почтовых каретах, или же все измыслили под влиянием
страха сами эти затравленные, измученные мальчуганы. Тем паче что имя
инспектора кавалерии Эксельманса было окружено легендой, особенно после
недавней истории, взбудоражившей весь Париж. Последняя версия не
выдерживала критики, ибо действительно в погоню за королевской гвардией
были брошены именно кавалеристы Эксельманса. Так что доля правдоподобия
тут имелась. Существовало несколько таких имен, при одном упоминании
которых не только эти переряженные студенты-правоведы, но почти вся масса
людей бегущей армии-армии только по видимости-сразу же теряла голову; к
числу таких имен принадлежали имена маршала Нея, Лабедуайера,
Лефевр-Денуэтта, Эксельманса, воплощающих собой гидру мятежа.
   Когда накануне вечером мушкетеры, с которыми повстречался Теодор,
пытались реально представить себе размеры грозящей им опасности, они
первым делом решили, что поблизости находятся части Лефевр-Денуэтта, но
тут кто-то, не подумав, назвал части Эксельманса, и назвал не потому, что
был в этом уверен, а потому, что это было вполне правдоподобно. Имя
Эксельманса, так сказать, носилось в воздухе. Равно как и слово "заговор",
в существовании которого никто уже не сомневался. Сторонники короля готовы
были биться об заклад, что возвращение Наполеона с острова Эльбы было с
начала до конца подстроено в Париже, в салоне королевы Гортензии, и
готовилось в течение ряда предшествующих месяцев. Называли даже имена
заговорщиков. И в самом деле, за исключением лишь Нея, измена которого
была для всех чудовищным сюрпризом, разве не эти люди возглавляли мятеж,
разве не они мгновенно перешли на сторону императора; недаром королева
Гортензия тут же показалась в окне Тюильри, Шарль де Флаго гарцевал на
коне перед воротами дворца, а Фуше стоял в прихожей. В действительности же
все, или почти все, были застигнуты врасплох высадкой Бонапарта в Антибах,
и многие желали не возвращения императора, а лишь некоторого смягчения
режима или же восшествия на престол Орлеанского дома... Они не ожидали
такой авантюры и были поначалу напуганы сверх меры, ибо не верили в ее
успех и боялись репрессий, угрожавших им, быть может, в первую очередь. В
течение нескольких дней все переменилось, и кое-кто даже похвалялся своими
крамольными деяниями. Поверил ли им император? Во всяком случае, сделал
вид, что поверил.
   Но вернемся в Бовэ, где эти мальчуганы, болтавшие без передышки, как то
обычно случается с человеком, предельно уставшим, приставали с разговорами
к первым попавшимся офицерам, а не только к Тони де Рейзе. И все вдруг
почувствовали к ним жалость, смешанную с восхищением: ведь никто и
ничто-ни воинская присяга, ни воинский долг-не вынуждало этих верных
престолу юношей очертя голову бросаться на защиту дела, явно обреченного
на провал, и хранить верность королю; и вот уже все нарасхват 'зазывают их
к себе, стараются накормить и наплоить, а они трещат как сороки, усугубляя
беспорядок, царивший среди воинских частей. Они рассказывали о том, как
защищали на Марне мост Сен-Мор, который никто и не собирался атаковать;
как водрузили белое с золотой бахромой знамя, врученное в дар батальону
Школы правоведения дамамизаложницами за покойного короля Людовика XVI...
И, слушая их, можно было подумать, что речь шла по меньшей мере об
Эпаминондах, уцелевших под Фермопилами... на самом же деле они, в
сущности, отступили, капитулируя, и могли беспрепятственно продолжать путь
только потому, что перешедшие на сторону Бонапарта войска пожалели этих
молокососов с их маскарадными ружьишками и мундирчиками. Послушать их, так
переход от Венсена до Сен-Дени был героической эпопеей: шли они прямо по
полям без дорог, дабы избежать нежелательных встреч, и, когда на подступах
к Бовэ их заметил егерский полк и свернул с шоссе, намереваясь броситься
за ними в погоню, они, волонтеры, выстроились вдоль какой-то стены, чтобы
все как один сложить голову на поле брани, - отступать дальше все равно
было некуда, на себя самих они, видно, не очень-то полагались и дружно
закричали: "Да зравствует король!" Рассказывая об этом случае, молодые
люди по простодушию своему не отдавали себе отчета в том, что противник,
понявший, с кем имеет дело, просто дал им уйти. И это обстоятельство
отчасти меняло смысл их пресловутой эпопеи. Равно как и их верности белому
знамени, полученному от дам-заложниц, ибо многие волонтеры по наущению
своих же офицеров вышли из-под священной сени королевских лилий еще в
Сен-Дени, чтобы не разлучаться с папочкой и мамочкой, благополучно
продолжать учение и сохранить в своем лице для Франции и для будущих
времен адвокатов и законоведов, без лести преданных монархии и религии. Но
для тех, кто упорно шел вперед, ступая по камням стертыми в кровь ногами,
с разбитой поясницей после двухчасового, вернее, полуторачасового привала
в Сен-Брисе прямо на булыжной мостовой, - для тех, кто добрался до Бовэ,
эта ночь, перед ужасами которой дрогнул их фанатизм, в рассказах их
превратилась в ночь подвига, хотя они пугливо шарахались от встречных
призраков, неся в себе все иллюзии и поддаваясь всем страхам этого
тернистого пути среди отставших от своих частей солдат, лошадиных трупов,
в хаосе брошенной на произвол судьбы армии, среди жалких руин монархии.
Никто и пальцем не тронул этих студентиков, хотя в отличие от их
товарищей, сопровождавших королевскую гвардию, их не обрядили под Генриха
IV, а просто выдали з Венсене в ночь с воскресенья на понедельник
обыкновенную пехошую форму: триковые панталоны, шинель и кивер с белым
плюмажем, заплечный мешок и ружье на перевязи, которым они не умели
пользоваться. Но, шествуя в ночном мраке, студенты то и дело натыкались на
черные фигуры всадников, устремлявшихся к Парижу, в коюрых они сразу же
признали улан, несметное количество улан, перешедших на сторону
Узурпатора. Все происходило в полной тишине, и вышеуказанные уланы тоже не
попытались узнать, что это за части движутся на Север... Словно в
затянувшемся кошмаре, словно в театре теней проплыл мимо студентов среди
мрака безлунной ночи, под зловещее цоканье конских копыт нескончаемый лес
копий. Откуда могли взяться в ночь с 20 на 21 марта эти уланы, если по
приказу королевского генерального штаба гарнизоны из северной части
департамента Уазы уже в течение нескольких дней стягивались к столице, -
об этом никто не подумал. Как, впрочем, и о многом другом. Как не думают,
а просто верят в призраки народы, когда готовы рухнуть их кумиры.
   Но в Бовэ из этих сбивчивых рассказов вынесли твердое заключение, что
императорская кавалерия брошена вдогонку за королевской армией, что
Эксельманс лично с минуты на минуту появится у городских ворот и что
придется встретиться с ним лицом к лицу в самых невыгодных условиях, при
полном хаосе, когда солдаты перестали быть солдатами, когда большинство
подразделений рассеялись, когда люди падают с ног от усталости-и юнцы и
старики, вновь вставшие под знамена, - когда принцы попали в мышеловку, а
король остался один, и черт его знает, где он сейчас обретается! Паника в
кратчайшее время охватила гражданское население: как же это так, неужели в
Бовэ будут драться? И не на шутку драться: каждому известно, что люди
Эксельманса-бравые вояки, это те, что стояли бивуаками и проливали кровь
на полях битв по всей Европе, ветераны Революции и уцелевшие после
Березины офицеры на половинном содержании, люто ненавидевшие королевскую
гвардию, и головорезы, решившие во что бы то ни стало свести счеты с теми,
кто изгнал их из армии. Да это же будет бойня, побоище, ареной которого
станет Бовэ! И вот уже знать и богачи забираются в свои кареты, а на
улицах те, кого господин де Масса именовал "сомнительным элементом", ведут
себя нарочито вызывающе; женщины рыдают; патрули мечутся без толку взад и
вперед; каждая рота действует на свой страх и риск, не запрашивая
командование, не связавшись с остальными... Все ждут катастрофы...
   Кто принес эту новость графу Артуа? Возможно, первым известили его
сына, герцога Беррийского? Неважно. Важно то, что никто уже не сомневался
в неизбежном появлении Эксельманса у ворот Бовэ, что никто даже не
потрудился проверить слухи, узнать, на чем они основаны. Принцы, в
качестве военачальников, приняли их во внимание как вполне реальный факт и
решили действовать соответственно. Во все концы полетели приказы:
мушкетеры, как наиболее подвижная часть войска, были посланы в разведку
впереди остальной королевской гвардии, на дорогу в Кале, а гвардейцам
Граммона под командованием Тони де Рейзе поручили охранять арьергард, то
есть обеспечить флангами пеших, всех, кого удалось собрать среди
отставших, а также повозки, наскоро нагруженные войсковым имуществом,
изнемогшими ранеными и больными: на тридцать фургонов, собранных еще с
утра, погрузили волонтеров с их белым штандартомподарком дам-заложниц,
ради которого они. по всей вероятности, собирались теперь умереть сидя. К
тому же владельцы упомянутых выше фургонов сами правили лошадьми, и на
каждом перегоне приходилось сулить им деньги, ибо в противном случае-да
гони же вперед! - возницы без дальних слов поворачивали обратно. Увы,
бескорыстное служение французов королевскому дому, видно, и впрямь стало
редкостью!
   Уж не забыл ли в этой суматохе его высочество граф Артуа, что по его же
собственному приказу в Амьен нынче утром был отряжен один из
гвардейцев-лазутчиков с целью узнать, надежен ли путь в этом направлении?
Как раз такой вопрос и задал герцог Ришелье, случайно встретив во дворе
префектуры полковника Фавье, выходившего от Мармона. Но полковник вместо
ответа уставился на Ришелье и вдруг ни с того ни с сего спросил: что это
на нем за форма? Вопрос этот в другое время, несомненно, прозвучал бы
дерзостью. Однако Эмманюэль Ришелье не усмотрел таковой и спокойно
объяснил, что это форма генерала русской армии, а нарядился он так потому,
что его платье насквозь промокло и волей-неволей пришлось переодеться. Кто
знает, не решил ли уже герцог улизнуть за пределы Франции или, возможно,
считал, что войска Александра I, стоявшие в Бельгии, не сегодня завтра
перейдут границу? Но вот этот последний вопрос Фавье задать поостерегся.
   - Так как же, полковник, вы мне не ответили... - напомнил Ришелье.
   Насколько адъютанту маршала Мармона известно, граф Артуа решил не
дожидаться лазутчика, посланного в Амьен. Впрочем, с самого начала было
ясно, что никто всерьез ждать ею и не собирался.
   - Если люди Эксельманса подойдут к Бовэ, нам останется только одно:
уходить проселочными дорогами и постараться нагнать королевский поезд в
Пуа или в Гранвилье. Нельзя же, в самом деле, рисковать нашим войском и
принцами, ожидая какого-то лазутчика. А разумно было или нет посылать
лазутчика в Амьен, об этом следовало думать утром.
   - Но почему Пуа или Гранвилье? Сколько от Бовэ до Гранвилье?
   - Семь с лишним лье, а до Пуа-одиннадцать.
   - Вряд ли можно считать это особо надежной дистанцией.
   - Совершенно верно, но другого выхода нет. Где-то надо заночевать.
Каждое лье требует огромных усилий. Будем надеяться, что Эксельманс не
станет слишком торопиться.
   Ведь именно Гранвпльс наметили для ночлега принцев, поскольку в Пуа нет
достаточного количества помещений для штабов, а вместе с принцами в
Гранвилье войдут арьергардные части, кавалеристы, превратившиеся в
пехотинцев из-за отсутствия лошадей, и наиболее уставшие из солдат, а
затем рота господина де Дама, рота герцога Граммона и артиллеристы
Мортемара; более свежие части проведут ночь в Пуа и постараются пораньше
утром установить связь с его величеством королем Людовиком, от которого
нет ни слуху ни духу. Впрочем, еще до прихода волонтеров граф Артуа,
который с самого утра находился в крайне нервозном состоянии духа, выслал
вперед в три часа тридцать минут полсотни мушкетеров. Как раз они-то
обогнали фургон Бернара и господина Жубера.
   Потребовалось около часу, чтобы принять решение, отдать приказы и
обеспечить отправку головной части, куда входило большинство серых
мушкетеров. Теодор как раз посмотрел на часы на башне св. Петра-было ровно
пять. Хорошей рысью одиннадцать лье можно покрыть за три часа, таким
образом в Пуа будем между восемью и девятью часами. В соответствии с
приказом основная масса войска, сопровождавшего принцев, должна была
выступить в шесть часов; им, правда, предстояло сделать на четыре лье
меньше. Зато с пешими, которым потребуется на дорогу шесть часов, весь
марш окончится только к полуночи. Больных уже грузили в повозки, и Теодор
увидел студентов-правоведов, ждавших своей очереди. Сразу было заметно,
что эти чересчур экзальтированные молодые люди не привыкли к военной
форме, да еще и форма-то была с чужого плеча. И, проходя мимо этого
шумного сборища, Жерико почувствовал, как в душе его поднимается
жалость-жалость и раздражение. Все эти мальчуганы-и высокие и
низкорослые-отличались той особой худобой, которая свойственна
затянувшемуся отрочеству; поэтому, встречая их в Латинском квартале под
ручку с тамошними девицами, чувствуешь какую-то неловкость: так и кажется,
что они еще не доросли до таких развлечений. А тут у них волосы
всклокочены, оружие волочится по земле, полное отсутствие воинской
дисциплины-вернее, просто незнание того, что есть дисциплина... все это
делало их пребывание здесь каким-то трагическим ребячеством. Для виду они
пытались шутить, но вдруг вы замечали их испуганно вопрошающие глаза.
   Если угодно, не такие уж они дети, не моложе, в конце концов, юного
Монкора, который с мушкетоном на боку ехал как раз впереди Жерико... такой
же худой, так же чем-то напоминает заплутавшегося юного бога. Но хотя
Монкор был ровесник бо-пыпинства волонтеров, в плечах он казался гораздо
шире. Вот это-то обстоятельство особенно и поразило Теодора: разномастное
скопище нс успевших побриться студентиков-у одного отрос белесый пушок, у
другого подбородок, казалось, тронут темной тушью, впрочем, не так уж
густо тронут, - всю эту ораву высоких и низкорослых мальчиков, собравшихся
со всей Франции, отличала покатая линия плеч в противоположность
окружавшим их мушкетерам, крепким и физически развитым верховою ездой,
охотою, войною, будто эти волонтеры принадлежали к какому-то другому
народу. Гвардейцы, как бы они ни разнились друг от друга во многих
отношениях, производили в массе своей одинаковое впечатление благодаря
росту и развороту плеч. Поразило Теодора и то обстоятельство, что по
чьей-то нелепой идее этих юнцов объединили с мушкетерами, и юнцы эти
обращались к мушкетерам с тревожно-почтительными вопросами, обращались.
   как дети к взрослым, а сами кучками или поодиночке сидели на своих
выпотрошенных вещевых мешках-уж очень натерло им спину ременными лямками,
- сидели в бессильной позе крайней усталости после двух дней пути: одни
спали, уронив голову на плечо соседа, другие, напротив, беспокойно ерзали,
все одинаково грязные, оборванные, так что казалось, будто какой-то
неразборчивый барышник согнал сюда на площадь неприглядное людское стадо.
Эта картина потрясла Теодора своей глупостью и несправедливостью: и
дернуло же этих дурачков ввязаться в авантюру, которая не имела к ним
никакого отношения, хотя в простоте душевной они видели себя рыцарями без
страха и упрека... А тут речь шла о сведении счетов, тут были офицеры из
знатных семейств и офицеры, вышедшие из низов, - прихлебатели Империи и
прихлебатели монархии. Вдруг Теодору подумалось, что и его самого с тем же
основанием можно упрекнуть за то, что он вмешался в драку, вовсе его не
касающуюся. При этой мысли он пожал плечами. Слава богу, он-то уже не
мальчишка. Прежде всего, он не строил себе никаких иллюзий, не собирался
грудью защищать белый штандарт, врученный дамами-заложницами. Он, Жерико,
следует своей судьбе, отнюдь не считая себя участником крестового похода,
и он твердо знает, что только в силу чистой случайности завербован одной
бандой, выступающей против другой банды. Честь и долг для него отнюдь не
эти королевские лилии, не эта белая тряпица с бахромой-нет: просто стыдно
переходить в другой лагерь.
   Мушкетеры строились в колонны. Их командир Лористон с саблей наголо в
сопровождении нескольких офицеров проехал вдоль строя. День клонился к
закату, только на западе,