ных дорог,
позади гренадеров. А что делается впереди-вряд ли кто может сказать. Ясно
одно-все увязают в грязи. Вот тут еще какая-то карета и фургон. Фургоном
по непонятной причине правил штатский из местных жителей. Никто не мог
догадаться, что такое он лопочет. И для местного жителя он удивительно
плохо знал местность. В фургоне помещались три сундука и трое человек. В
кабриолете с пожитками герцога де Ришелье и рошешуаровским дорожным мешком
для платья лакею Леона было очень тесно, при каждом толчке он, растопырив
руки, старался удержать баулы, и кучер, глядя на него. покатывался со
смеху. Кучер был новый, но поневоле познакомишься за пять дней и пять
ночей пути, нет. кажется, выходит пять ночей и четыре дня? Говор у него
тоже был чудной, только по-иному, звали его Бертен, был он парижанин, и
понять его жаргон, вернее, некоторые словечки мог разве что уроженец
Бельвиля, а слуга господина де Рошешуар как сын лакея из Версаля
употреблял изысканные обороты и не терпел жаргонных выражений. На руке,
ближе к плечу, у Бертена была татуировка, которую он не любил показывать.
Но когда он умывался в Абвиле, лакей обнаружил, что у синей змеи,
обвившейся вокруг его левой руки, голова доходила до правого соска, и
кучер, или, как он сам называл себя, "кучерявый", намекнул, что эта
диковинка не очень-то пристойного происхождения, и с тех пор не переставал
издеваться над лакеем, а тот конфузился. Кто знает, может, тут и в самом
деле есть такой душок. В эту ночь "кучерявый" был злой-презлой и затеял со
своим попутчиком разговор об императоре. Такое слово в устах кучера, да
еще при таких обстоятельствах!
   - Ты что, всю жизнь думаешь расшибаться в лепешку? Тебе, видно,
нравится быть холуем? Ты вот что обмозгуй...
   Этот глагол был не из обихода лакея, а последующее, что ему предложили
обмозговать, еще меньше подходило для его мозгов и ушей. Либо ты честный
человек, либо нет. Вот-то беда ночью, посреди болота, имея на своем
попечении драгоценный позолоченный несессер его сиятельства, очутиться в
обществе подобного субъекта! Потому-то ему и показался истинным посланцем
небес гвардеец, который добрался до них, перепрыгивая с камня на камень и
прижав к груди большой сверток: он объяснил, что конь у него попал в
трясину, и попросился к ним третьим... Кучер огрызнулся. Места нет, но
лакей жеманным тоном возразил, что можно потесниться.
   - Ладно, полезай! - крикнул Бертен. - Вы, сударь, добрый малый, только
смотрите! Рожа у этого типа подозрительная...
   Под дождем время тянулось бесконечно. Из Эстера выехали часов около
двух, а теперь вряд ли больше четырех. Внезапно откуда ни возьмись-отряд
кавалерии. Стой! Кто идет? Это оказались мушкетеры, значит, либо они, либо
мы сбились с дороги, и как это выходит, что все время встречаешься со
своими? А в какую сторону подаваться теперь?
   Эту ночь в Бетюне, в карауле у городских ворот, на укреплениях или на
постое, королевские гвардейцы спали мало и тревожно. После того как
сторожевые отряды разошлись по своим постам, на квартирах у местных
жителей осталось человек четыреста, не больше. У Теодора произошел длинный
разговор с его хозяевами, в котором принял участие некий капитан де
Беллоне, командир инженерного полка в Бетюне, окончивший Политехнический
институт и разделявший образ мыслей майора.
   В девятнадцать лет он за участие в Ваграмской битве получил крест
Почетного легиона. И когда Теодор повторил то, о чем думал весь день, а
именно что ради этой королевской авантюры и умирать-то не стоит, капитан
удивленно посмотрел на него и вдруг произнес с вызовом:
   - Раз не стоит умирать, значит, сударь, стоит жить.
   Эти слова произвели сильное впечатление на нашего кавалериста, однако
не убедили его. Хозяйская дочь больше молчала, Теодор ей явно нравился.
Маленький Жан выпросил разрешение посидеть подольше и жадно слушал
разговоры взрослых, но около полуночи он стал клевать носом, и мать
отправила его спать.
   - Ах ты мой Жан-простачок, - сказал майор, - глазки слипаются, пора
идти "шлафен".
   Это словечко ввели пруссаки, стоявшие во главе с генералом фон Юргасом
в Бетюне с половины апреля до половины мая прошлого года. Единственные
приятные воспоминания от их пребывания. Родственник господина де Беллоне
отказался поставить их коней в конюшню гостиницы на Аррасской улице, за
что прусские солдаты гнали его ударами сабель через весь город.
   пока он не упал мертвым.
   - Не хватает, чтобы это повторилось! А сейчас, друзья, пора и нам идти
"шлафен"!
   Но о "шлафен" не могло быть и речи. В комнате Фреда, хозяйского сына,
уехавшего в Париж, имелась лампа под зеленым абажуром, но масла в ней не
оказалось, и Теодору поставили свечу в стеклянном подсвечнике. Он уселся
на край кровати.
   Кровать была светло-желтая, немецкого дуба, широкая и с колонками, а
над ней-балдахин с фестонами и занавесками из зеленой саржи.
   - Эту кровать оставил в наследство Фреду наш дядя Машю...
   Он был священник, присягнувший конституции, за что его потом сживали со
свету... - вот и все объяснения, какие, показывая комнату, дала ему
хозяйская дочь.
   Прелюбопытная девушка эта юная Катрин. Некрасивая, но прелюбопытная.
Да, кровать в самом деле такая, какие бывают у деревенских кюре. Катрин
всячески старалась оправдать свое пребывание в комнате, как будто оно
могло показаться мушкетеру предосудительным. Она заглянула в пузатый
кувшин на умывальнике-не забыли ли налить туда воды. В этом городе только
и думают, как бы воды хватило. Предположим, я бы удержал эту девушку за
руку и поцеловал ее... Дурацкое предположение. Мне и самому этого не
хочется, да и принимая во внимание майора... Предположение, конечно,
дурацкое, но оно, возможно, означало, что, если бы я удержал Катрин за
руку и завязался бы роман, у меня бы оказалось для чего жить. Если нет
смысла умирать, это еще не значит, что есть смысл жить. Где этого инженера
научили так рассуждать, в Политехническом институте, что ли?
   Все дело в том, что давеча, когда мы вдруг очутились одни - я хочу
сказать, без начальников, потому что они поехали за графом Артуа, - когда
мы все сразу, не сговариваясь, поняли, что судьба наша в наших руках, и
начали по-демократически... да, подемократически... обсуждать, как нам
поступить, вот тут что-то переменилось в жизни. Мы перестали быть людьми,
за которых решают другие, а им самим остается только повиноваться и идти,
куда прикажут. И невольно мне припомнилось собрание в Пуа!
   Может быть, это и есть свобода, а жизнь, где господствует свобода,
стоит того, чтобы ее прожить. Может быть. Для молодого Руайе-Коллара
главное-слушаться. И как ему не быть потрясенным, когда для того, чтобы
слушаться прежних начальников, неизбежно-не нынче, так завтра-придется
ослушаться их. Солдат не думает, не судит, не решает. Иначе он бунтовщик.
   Меня неудержимо влечет ремесло бунтовщика и, судя по всему, ни в
малейшей мере-ремесло солдата. Однако же этот капитан инженерных войск-он
ведь солдат, и, когда он во что бы то ни стало хочет, чтобы я нашел смысл
жизни, представляет ли он себе, что для меня имеет смысл только жизнь
бунтовщика, иначе говоря, полное отрицание его нравственного идеала. Вот
что! В жизни бунт-это как контрасты в живописи: спрашивается, контрасты
между чем и чем, бунт против чего?
   Теодор разулся и потер одну ногу о другую, чтобы, не нагибаясь, снять
носки. Ощущение, что ноги наконец дышат, было удивительно приятно.
Любопытно, на кого похож этот Фред, в чью кровать, или, вернее, в кровать
дядюшки кюре, я заберусь точно вор? Ему всего восемнадцать лет, а он уже
сражался и знает, чего хочет, он шагает навстречу будущему, которое ясно
себе представляет. Он намерен помочь рождению этого будущего, помочь
изменить лицо мира... Он солдат и бунтовщик. Да. Но как же сочетается одно
с другим? Быть солдатом, сражающимся не ради короля или генерала, а ради
идей? Может быть, это и есть свобода. Недурной сюжет для соискания римской
премии! Быть священником, принявшим Революцию, - это ведь значит быть
священником-бунтовщиком. Каков из себя был дядюшка Машю, когда спал тут за
зеленым пологом?
   Должно быть, он-то и венчал майора с его Альдегондой? Впрочем, в те
времена церковный брак был необязателен... Говорят, Фред похож на мать, а
значит, и на сестру... Однако пора "шлафен"...
   По-моему, у майора сегодня вечером был очень неважный вид...
   А если бы я удержал за руку Каролину Лаллеман. все пошло бы иначе, я ни
за что бы не уехал...
   Во всем городе и на сторожевых постах одно и то же: никто не решается
вздремнуть даже на миг. Хороши мы будем завтра.
   Вернее, сегодня... И все переговариваются, советуются по двое, по
нескольку человек, вслух, шепотом. Неужто это король так задумал? Как
быть? Дожидаться возвращения кавалерии... а там будет слишком поздно...
Все равно, надо охранять город, не допустить в него противника, если
понадобится-сражаться у городских ворот, на стенах, даже на улицах, во
дворах. Тоже своего рода доблесть-погибнуть под развалинами Бетюна...
   - Да ты бредишь, друг! Погибнуть под развалинами! Не видал ты, что ли,
местных жителей...
   - Ну а товарищи... ты заметил, Поль, когда он говорил после тебя, тот
офицер конвоя... у кого это голубые выпушки, у люксембуржцев? Нет,
кажется, у роты Ноайля... так вот, все были согласны с ним: служить королю
речами, не покидая Франции? И это, по-твоему, солдаты!
   Другие складывали в сверточек то, что можно унести с собой.
   А еще другие... Однако же, если у старьевщика на Приречной улице
торговля идет столь бойко, значит, уже немало таких юнцов, которые, не
дожидаясь королевского послания... Так что же они-дезертиры? Очевидно, но
ведь и приказ-то был дезертировать.
   День занимался сквозь тот же мелкий дождик, точно сквозь кисейный
платочек. С трех часов утра отряд блуждал на пространстве в три мили,
терял своих, находил, возвращался, останавливался, пугаясь, что кто-то
идет или, наоборот, никто не идет. От четырехчасового топтания по болотам,
трясинам и грязи некоторые начали выкидывать странные штуки-они шли, держа
пистолеты в руке, и ни за что ни про что готовы были пристрелить первого
встречного. Тем не менее, когда небо стало светлеть, у всех немного
отлегло от сердца. Хоть бы узнать, где можно по-настоящему выспаться.
   - Ну-ну, не надо падать духом: как-никак, отсюда, из Стенверка, меньше
мили до границы. А в Бельгии-там тебе и постель, и все, что угодно.
   - В Бельгии. Значит, Бельгия тут, совсем рядом, под носом?
   И ты, стало быть, думаешь уйти в Бельгию?
   Один из говорящих ведет в поводу двух лошадей. Их расседлали, чтобы зря
не утомлять. Это генеральские кони.
   - А у тебя ноги не генеральские, оседлал их и шагай себе, да?
   - Ну, раз уж дошли досюда, нельзя же сбежать напоследок...
   Кавалерию кое-как собрали, но повозок почти не оказалось: многие увязли
в болоте, а остальные подевались неизвестно куда.
   Люди были в грязи по колено, а некоторые и того больше, кое у кого было
измазано даже лицо. Участники перехода через Березину, например Леон де
Рошешуар, вспоминали, сравнивали.
   Растиньяк все твердил:
   - Не понимаю, отчего не едет мой кучер, вы не видали зеленой кареты?
   - Говорят, большинство повозок опрокинулось в болота или канавы.
Некоторые кавалеристы шагают пешком, вот и вы...
   ничего не поделаешь. Но граница совсем близко. Вам уж лучше податься на
Армантьер.
   - А где это-Армантьер?
   Граф Артуа выехал из села верхом. При нем Арман де Полиньяк и Франсуа
д'Экар. Сколько ему, собственно, лет?
   Нынче утром он с виду прямо старик. Господин де Дама больше не жалуется
на лихорадку-но из этого не следует, что она прошла. Маршал-один из
немногих, у кого уцелела карета. Кто же находится в этой невообразимо
измазанной берлине? Мармон успел убедиться, что касса его роты по-прежнему
там. Но сам он не может поступить иначе, чем граф Артуа, и, хотя ему очень
хочется еще соснуть, он должен браво держаться в седле, ибо на него
обращены многие взоры. Господин де Ришелье спрашивает Леона де Рошешуар,
где же пресловутый кабриолет.
   - Надо надеяться, он догонит нас здесь или в ближайшем местечке-как
бишь оно называется?
   - Ла-Креш.
   - Так, значит, в Ла-Креше. Монпеза!
   - Что прикажете, господин генерал?
   - Взгляните-ка, нет ли кабриолета где-нибудь там, позади...
   - Слушаюсь.
   Как я говорил-что напоминает этот дождик? Это какое-то воловье дыханье,
мерзкая мокредь. Все предыдущие дни хлестал ливень. А сейчас напасть
другого рода-невыносимо раздражает кожу. Ага, вот оно что-мухи, водяные
мухи. Что, если на тех же лошадях придется возвращаться вспять, снова
переходить болота? Тогда лучше не дожидаться вечера. Да нет, ведь мы же
направляемся в Бельгию. Бельгия-это тайный пароль надежды.
   Пока что дождь щекочет, как тысячи мушиных лапок. Дорога здесь не такая
уж скверная, только она отныне не приспособлена для кавалерии, для
королевской конницы, идущей сомкнутым строем. Вдобавок она скользкая,
ступаешь, как в кисель. Опять остановка. На сей раз это гвардейцы герцога
Люксембургского, которым взбрело на ум рысью догонять остальных. Кто ими
командует? Ясно, что отпетый дурак.
   Вот она, дорога. Стой! Опять? Никто не позволит кавалерии перейти
дорогу, параллельную границе, пока разведка не установит, что там все
спокойно. Обратите внимание: некоторые гвардейцы уже перебрались через
дорогу и расположились на лугу по ту сторону дороги. Все равно. Разведку
посылают. Идет дождь. Надо ждать, чтобы вернулась разведка. Здешние жители
встали до зари и вышли посмотреть, как дефилирует кавалерия.
   Пока что эта самая кавалерия топчется на месте. Леон де Рошешуар
занимает разговором господина де Ришелье. Монпеза вернулся, ничего не
обнаружив. Дверца забрызганной грязью берлины распахивается, из нее
вылезает поразмяться генерал де
   Бордсуль. Фавье оставил Мармона и направляется к ближней ферме. Там во
дворе копошатся поросята, а дети выбежали на дорогу поглазеть на военных,
потом им это надоело. Идет дождик, но такой мелкий, что он никого не
смущает. Только позднее убеждаешься, что он пронизывает насквозь. Бывают
такие коварные болезни. Дети потеряли к солдатам всякий интерес и затеяли
игру, ни на что не обращая внимания. Даже на дождь. Их десятеро малышей и
одна девушка-подросток, они водят хоровод и поют:

   Жил-был сардинский король,
   Детей он привык баловать,
   Вздумал наш добрый король,
   Злого султана прогнать...

   У Фавье горло перехватывает от этих слов. Вдобавок там есть девчурка,
похожая на дочку Марии-Ангелицы, тоже толстушка...
   Пропев куплет, дети останавливаются и хлопают в ладоши, приговаривая:

   Эй, топ, топ, хлоп, хлоп, берегись!
   Эй, топ, топ, хлоп, хлоп, в оба гляди!

   Дождь мелкий-мелкий, словно кто-то сжал губы и поплевывает.
   Пфф, пфф, пфф! Хоровод снова закружился.

   Он армию двинул в поход,
   А было вояк-двадцать пять,
   И ведено было всем им
   Из пушек чугунных стрелять.

   Дети остановились и выкрикивают, ударяя в ладошки:

   Эй, топ, топ, хлоп, хлоп, берегись!
   Эй, топ, топ, хлоп, хлоп, в оба гляди!

   И опять кружатся в хороводе, встряхивая кудрями, словно хотят смахнуть
дождевую паутину:

   Он репой осла нагрузил,
   Чтоб был провиант для солдат.

   Фавье уже не смотрит на хоровод. Он вдыхает утреннюю свежесть. Запах
отсыревшего дымка... Вспоминается что-то бесконечно далекое, солнечный
жаркий день близ Понт-аМуссона. Тогда сам он был вроде этих ребятишек.
Пусть себе взрослые устраивают Революцию, сражаются, умирают...
Хороводы-всегда хороводы, а дети-короли...

   Увидели речку они,
   Почудился им океан,
   Мухи за ними неслись.
   Почудился всем великан...

   Эй, топ, топ, хлоп, хлоп, берегись!..

   Дождь словно полчища мух, дождь заполонил жизнь. Где сейчас
Мария-Ангелица? Где Понт-а-Муссон?
   Вот вышли в широкую степь:

   "Боже, как мир наш прекрасен!"
   Сказали они: "Близок враг,
   Скорее бежим-он опасен!"

   Дождь припустил, и дети, окончив припев, бросились врассыпную,
выкрикивая: "Скорее бежим!" Между тем вдалеке, у околицы, труба сзывала
кавалеристов, которые разбрелись кто куда. Отряд тронулся. Крестьяне
разгибали спины и смотрели.
   опершись на заступ. Дети попрятались. От деревни всадники свернули в
сторону, на северо-восток, навстречу дождю, оседающему на белых плащах, на
касках, на гривах, на шапках.
   Вдалеке высится стена деревьев-должно быть, там дорога, тропа плавно
спускается к ней, а напротив, по ту сторону дороги, гряда холмов-это,
верно, и есть Бельгия. "Боже, как мир наш прекрасен!"
   Ровно в восемь часов утра в миле с небольшим от Байеля граф Артуа в
треуголке с плюмажем, герцог Беррийский в серой непромокаемой накидке и
маршал Мармон в широком белом плаще с черным воротником вынырнули с
Лакрешской дороги на шоссе между Лиллем и Дюнкерком в сопровождении не
меньше чем полуторатысячного отряда кавалерии, хотя многие отсеялись по
пути: одни наутро после краткой речи герцога Беррийского в Эстере сделали
в мэрии заявление, что возвращаются к домашним очагам, ибо не желают
переходить на чужую землю, другие, трусы и дезертиры, под покровом ночи
улизнули в направлении Армантьера или Флербэ, а нашлись и такие негодяи,
попросту воры, которые испарились, соблазнившись доверенными им бочонками
с золотом. И в обозе не оказалось не единого зарядного ящика, а кареты
почти все либо поломались, либо завязли в грязи.
   Позднее были обнаружены три кареты, из них две с гербами, одна желтая
двухместная, две простые повозки, три коляски, шесть фургонов, четыре
тележки, четыре запряженных лошади, множество разбитых зарядных ящиков, а
в них всякая кладь, серебряная утварь и серебро: семнадцать блюд, три
дюжины тарелок, четырнадцать колпаков-накрывать кушанья-все из чистого
серебра и с королевским гербом. Еще четыре седла, из них два форейторских,
две сабли, одна шпага, две каски, пара пистолетов, а также различные
предметы туалета, упряжи и кухонного обихода. Да, я забыл оседланного
эскадронного коня, которого господин де Каньяр из отряда легкой кавалерии
по собственному почину сдал в эстерскую мэрию. А сколько чепраков, попон!
Шляпа с белым плюмажем. Портупея из золотого и серебряного галуна. Три
пары ботфорт. Четыре седла. Пятьдесят недоуздков. Десять трензельных
уздечек. Двадцать верхних подпруг. Два седельных чехла. Плохенький
несессер, совершенно пустой. Шесть холщовых дорожных мешков, тоже
пустых... И ни намека на кабриолет.
   Принцы и Мармон только пересекли большую дорогу, вернее, проехали по
мощеному тракту туазов двести назад, к Армантьеру, а затем вместе с
кавалерией спустились низом в ту долину, которая, собственно, уже и есть
граница. Тут, увидев единственную во всей местности большую ферму, граф
Артуа объявил, что желает сделать привал, нельзя же показаться за границей
в таком виде-надо привести себя в порядок, побриться... И вот, пока принцы
и те свитские, кому назначено было сопровождать их, наводили красоту,
остальные спешились, всадники и кони расположились вокруг фермы, кто
успел, проник внутрь и занял обширный двор в виде большого мощеного
прямоугольника, огороженного со всех сторон, где был свален навоз и
копошились куры, в глубине, напротив ворот, - жилые строения, а по трем
сторонам-хлева, где помещались свиньи, коровы, лошади; изпод железных
дверей текла жижа. Крестьяне сбежались было с вилами, но, увидев такой
парад войск, мигом присмирели, и теперь среди этих каменных стен, крытых
черепицей, все гудело, как в улье. Впрочем, зачем мне описывать наново?
Едва я вошел, как сразу узнал здешние места.
   В ночь с 26 на 27 мая 1940 года, проехав через пылающий Армантьер, где
нечем было дышать от ужасающей жары, где машины осыпало горящими ветвями и
раскаленным пеплом, мы, то есть части 3-й легкой мотодивизии, ввалились
сюда. Неподалеку был сбит самолет, бомбивший ферму. Я уже как-то описывал
это, незачем повторяться.
   "...Странна