их меховых шапках. Стой! Остановились передние,
с пиками, а за ними, по переданному приказу, стал стягиваться весь отряд.
И словно по той же команде, словно в игре, остановились встречные-у
перекрестка, от которого вниз, через болото, идет дорога к Сомме, мимо
сгрудившихся вдали домиков; но эти всадники в меховых шапках-человек
двенадцать-спешно выстраиваются длинной шеренгой на проселке, пересекающем
Абвильский тракт, остальные группируются позади, а один выезжает вперед и
в одиночку движется по тракту. Что это значит? Прямо битва при Фонтенуа,
честное слово! Дав лошади шенкеля, Дьедонне едет ему навстречу. В конце
концов, ведь не пруссаки же они! Всадник приближается, и поручик Робер
Дьедонне, командир 2-й роты 3-го эскадрона 1-го императорского егерского
полка, вдруг видит перед собою того самого человека, о котором он только
что думал, того самого, с которым он так горячо спорил в комнате за лавкой
на Больших бульварах, где Теодор Жерико писал свою картину в 1812 году, -
да, перед ним оказался Марк-Антуан, виконт д'0биньи, поручик гренадеров
Ларошжаклена, и этот д'0биньи, салютуя саблей, кричит звучным голосом:
   - Господа, да здравствует король!
   И тут вдруг грянул выстрел-в ответ на возглас: "Да здравствует
император!" Гренадеры еще ни разу не встречались лицом к лицу с теми, кого
они называли изменниками. Перед ними были кавалеристы, которые всего три
дня назад, на смотру, проходившем на площади Людовика XV, еще носили
пышное наименование "королевские егеря", и, понятно, гренадеры были
начеку, держали палец на взведенном курке пистолета. Услышав дерзкий клич
егерей, один из гренадеров, совсем еще зеленый юнец, только три месяца
находившийся в армии, не удержался и нажал курок... Пуля никого не задела,
и чуть заметное движение, пробежавшее по рядам егерей, говорило лишь о
крепкой закалке, полученной за десять-двадцать лет, проведенных в
постоянных сражениях, о глубоко укоренившейся дисциплине. Но поручик
д'0биньи, возмущенный и оскорбленный в своих понятиях о честности, круто
повернулся в седле, желая посмотреть, кто посмел выстрелить. И вдруг его
лошадь с громким ржанием взвилась на дыбы, потом бешено завертелась,
заскакала по дороге в дикой пляске и, воспользовавшись случаем вернуть
себе свободу, перемахнула через придорожную канаву и помчалась по лугам;
всадник, потеряв равновесие из-за той неудобной позы, в которой его
захватила нежданная скачка, выпустил из рук поводья; седло, вероятно плохо
подтянутое, съехало набок; напрасно д'0биньи пытался выпрямиться, напрягая
всю силу своих атлетических ног: он сползал все ниже, но не бросал
сабли-видно было, как она поблескивает над травою.
   Эту картину наблюдали издали Элуа Карон и его сын. Они застыли на краю
торфяника и, повернувшись, молча смотрели на фантастическую скачку
вороного и на тщетные усилия всадника, пытавшегося удержаться в седле, меж
тем как разъяренный конь, черный дьявол, уже забрался в камыши и, фыркая,
мчался по берегу озера, так что всаднику в конце концов грозила только
опасность выкупаться в холодной воде. Но Дьедонне безотчетно бросился
вдогонку за разъяренным жеребцом, а следом за ним поскакали два
гренадера-последние из цепи, растянувшейся на проселке, который шел от
Катле к правому берегу реки; конь рванулся вперед, у всадника одна нога
болталась в воздухе, другую он не мог вытащить из стремени и она была
согнута в колене под брюхом лошади, а вороной скакал в низине по узкой
полосе берега, потом с бешеной скоростью понесся к рощице серебристых
тополей, и видно было, как Марк-Антуан раз десять стукнулся головой и
плечами о стволы деревьев, как его бросает от одного тополя к другому, как
швыряет из стороны в сторону его крупное тело; вдруг оно задергалось,
раздался дикий крик боли, из руки всадника выпала сабля, которую он
неведомо как и почему сжимал в кулаке, и обмякшее, точно тряпка,
бесчувственное тело поволочилось уже по земле за весело скачущим конем,
звонким ржанием провозглашавшим свою победу.
   Элуа, опираясь на черпак, и Жан-Батист, не выпуская рукоятки тачки,
смотрели, как несется на них этот ураган, - оба оцепенели от изумления.
Всадники, мчавшиеся вдогонку за вороным, запутались в камышах, у одного
лошадь по брюхо залезла в воду, все трое что-то кричали торфяникам, но те
ничего не могли понять. Они видели, что вороной волочит за собой
окровавленного человека, а затем расслышали наконец, что офицер, скакавший
впереди двоих всадников, кричит: "Остановите лошадь, черт бы вас драл!"
Элуа подумал, что вода сделает это гораздо лучше, чем он, да и вообще
нечего ему ввязываться, но так как Жан-Батист, глупый мальчишка, кинулся
навстречу лошади, отец, желая защитить его, побежал вслед за ним,
размахивая черпаком, чтобы преградить дорогу разгорячившемуся скакуну.
Вороной прянул в сторону, испугавшись длинной грозной жерди, и
окончательно сбросил на землю потерявшего сознание седока; освободившись
от ненавистной ноши, конь сделал огромный скачок, пробежал саженей десять
в камышах, шумно расплескивая воду, и, сразу успокоившись, остановился,
повернув к преследователям свою черную морду с белой звездочкой на лбу.
   Робер Дьедонне спешился возле упавшего всадника, просунул руку ему под
спину, приподнял этого тяжелого, окровавленною, испачканного грязью
человека; Марк-Антуан, застонав, обратил на него мутные глаза и вдруг
завыл от боли диким нечеловеческим голосом. Огромное тело разбившегося
атлета повисло на руках Робера Дьедонне; тот был потрясен, поняв, что сам
нечаянно причинил ему страдание, вызвавшее этот истошный попль, и что у
раненого, вероятно, пробит череп и сломана нога, ибо кости ее торчат углом
над отворотом сапога... Дьедонне осторожно опустил на мокрую траву это
жестоко страдавшее тело. Став на одно колено, он провел рукой по
испачканному лбу раненого: глаза Марк-Антуана смотрели теперь пристально и
с таким ужасом, как будто видели перед собою смерть. Робер наклонился и
сказал вполголоса:
   - Не бойтесь ничего... Вы разве не узнаете меня? Я друг Теодора...
   Слова эти были совершенно напрасны, ибо страх, застывший в тусклых,
лишенных мысли глазах, не был страхом перед врагом, перед солдатом,
наклонившимся над поверженным неприятелем, но перед чем-то иным, что
раненый видел внутренним взором.
   Веки его дрогнули и закрылись. Подошли оба гренадера, оставив своих
лошадей около дороги под охраной Жан-Батиста. Один из гренадеров как раз и
сделал выстрел, послуживший причиной несчастья. Это был высокий кудрявый
юноша с маленькой головой и непропорционально широкой по сравнению с нею.
   крепкой, уже мужской шеей. Совсем позабыв, что он говорит с
неприятельским офицером, в которого сам же стрелял, он посмотрел на Робера
Дьедонне глазами, полными слез, и, трепеща при мысли, что вся вина падет
на него, спросил:
   - Ведь он не умрет, господин поручик? Правда?
   А Робер Дьедонне, пожав плечами, ответил, не глядя на него:
   - Ну как же я могу знать? - И тихонько, с материнской заботливостью
постарался уложить поудобнее большое тело раненого, голова которого
беспомощно склонилась на плечо, а из груди вырывались протяжные, как
жалобная песня, страдальческие стоны.
   Нельзя же его было так оставить. Позвав на помощь Элуа Карона, они
вчетвером подняли раненого и, поддерживая ему сломанную ногу, понесли было
в шалаш, из которого торфяник, чтобы освободить место, наспех вытащил
инструменты. В шалаше он по крайней мере будет укрыт от дождя. Но лишь
только его подняли на руки, опять раздались душераздирающие крики,
казалось, исходившие от всей этой страдающей плоти, из раздробленных
костей-очевидно, сломаны были и нога, и бедро, и ребра, ибо при малейшем
толчке раненый выл от боли... Под камышовой кровлей в полумраке было плохо
видно, натыкались на какие-то кадки и ящики, которые Элуа не успел
вынести: в этом убежище приступы боли у раненого следовали один за другим,
непрерывно, и этот человек, потерявший сознание, уже не был Марк-Антуаном
д'0биньи, поручиком гренадеров, а просто страдающим, на грани смерти
существом, из легких у него вырывалось хриплое, прерывистое дыхание;
человек этот, лежавший на соломенном тюфяке, несомненно, испытывал адские
муки, четверо носильщиков смотрели на него с каким-то почтительным страхом
и не решались отойти. Первым вышел из шалаша Элуа, пробормотав, что "но
крайности на господина офицера хоть дождь лить не будет". Наконец Робер
Дьедонне поднялся на ноги. Все произошло так быстро, а ему казалось, что
это длилось много часов. Он сказал:
   - Нельзя же его тут оставить...
   А один из гренадеров заметил:
   - Если понести его куда-нибудь в другое место, он дорогой умрет...
   Дождь с удвоенной силой поливал берега озера, пастбища, тополя, штабеля
торфа. Вороной конь с трудом выбрался из тины, в которой чуть было не
увяз, и, показавшись в камышах, победоносно заржал. Волоча за собою
упавшее седло, он спокойно подошел к обочине дороги, словно хотел,
пренебрегая ЖанБатистом, рассказать все происшествие своим порабощенным
братьям.
   А на перекрестке двух дорог-там. где остановились егеря и гренадеры, -
подпоручик егерей, решив, что он обязан занять место командира, выехал
вперед; в отряде же гренадеров выехал вперед другой всадник вместо
поручика д'0биньи (скажем мимоходом, что это был Артур де Г., тот самый, с
которым мы встретились в Бовэ...). Они сидели на конях друг против друга.
   Им не нужно было вступать в переговоры, заключать какие-либо
соглашения-оба отряда вполне естественно пришли к мысли о необходимости
своего рода перемирия, и все глядели в одну сторону-в направлении озера,
но видели там на краю насыпной дороги только двух лошадей, которых держал
под уздцы крестьянский мальчик. Для всадников, застывших под проливным
дождем в напряженном ожидании, время тянулось не менее долго, чем для
Робера Дьедонне, склонившегося над стонавшим МаркАнтуаном.
   Робера охватило какое-то оцепенение. Ведь, как раз когда случилось это
нежданное происшествие, воображение его было занято ссорой, вспыхнувшей
три года назад (почти три года) в комнате за лавкой на Больших бульварах,
в которой писал свои картины Жерико, - эта бурная ссора произошла между
ним, Робером Дьедонне, и человеком, простертым сейчас на земле, потерявшим
сознание от боли. Робер Дьедонне не был суеверен и не любил искать
таинственных, сверхъестественных причин для случайных совпадений. Но на
этот раз его положительный ум пришел в смятение, ему казалось, что это он,
он сам лежит тут без сознания, это его собственное тело упало с лошади,
написанной Жерико. Ах, какое ребячество! Он выпрямился, посмотрел на двух
гренадеров и на торфяника, на струи дождя, падавшие за стенами шалаша, на
мокрую траву, на штабеля торфа и, хоть не очень был уверен в себе, сказал
твердо, как и подобает офицеру, который, не имея указаний, должен сам
принимать решения в затруднительных обстоятельствах:
   - Надо привезти врача...
   Потом подумал: "Ему, бедняге, верно, холодно!" - и, сняв с себя
кавалерийский плащ, осторожно накинул его на раненого, прикрыв ему ноги...
И тотчас испугался, что сукно, может быть, давит на сломанную ногу...
   Странное дело-оба гренадера, зеленые юнцы, вдруг стали смотреть на
этого офицера конных егерей, перешедшего на службу к Людоеду, как на
своего начальника, и его слова были для них приказом. Они отдали честь и
пошли к своим лошадям, которых держал Жан-Батист, тогда как лошадь их
поручика смирно стояла около шалаша, Элуа привязал ее к колу, хотя никто
его об этом и не просил. Робер окликнул гренадеров: для него они сейчас
тоже не были приверженцами короля, а солдатами, находившимися в его
распоряжении. Он попросил передать подпоручику Легэ, что тот должен
принять на себя командование отрядом на все время отсутствия его, Робера
Дьедонне, а также сказать офицеру, временно командующему сейчас отрядом
гренадеров, что до приезда врача он, Робер Дьедонне, останется возле
поручика д'0биньи. Он попросил также сказать от его имени обоим офицерам,
чтобы они, во избежание столкновений и инцидентов, отвели подальше свои
отряды. Ни на одно мгновение i, у него не возникало мысли, что в этих
двухсторонних приказах есть что-то ненормальное, не думали этого и оба
молодых дворянчика. Таким образом на этом перекрестке дорог, на краю болот
долины Соммы, в среду, 22 марта 1815 года, в три часа дня, или в четверть
четвертого, поручик 1-го егерского императорского полка Робер Дьедонне
поставил под единое командование два отряда разъединенной французской
армии, которые были посланы на поиски друг друга, хотя оба и получили
приказ не вступать в бой, а только обнаружить противника и отступить.


                                   * * *

   Боль порой достигала такой силы, что, кроме нее, ничего не
существовало. За что палачи пытают его? Боль в ноге вдруг стала
мучительнее, чем в голове. Словно вспыхивали огненные искры.
   Боль терзает все тело, поднимается к горлу, исходит утробным воплем,
пронизывает сломанные ребра. Надо всем колышется огромная тень. Глаза
открыты, но видят только это колыханье мрака. Где же я? Жив ли я? А в
голове-расплавленный черный свинец, свинцовое море, уровень его все время
колеблется, и порою, когда лодка слишком накреняется вправо или влево,
поднимается на гребень волны или переваливает через нее, в мозгу, как в
калейдоскопе, вдруг вспыхивает зловещий свет, и тогда открывается некий
мир-неизвестно только, что это: действительность или сновидение... Мама,
мама... все горит внутри, все разрывается... Мир такой хмурый, туманный,
темный, и в нем ветер полосами гонит дождь... Где же я? Должно быть, тут
совсем близко вода: пропитаны водой и вся земля, и воздух-вот почему так
темно среди бела дня, а в том калейдоскопе, что вертится перед глазами, на
черном фоне-огненные солнца, и под ними, между лиловыми султанами, красные
полосы, и плывут куда-то тусклые зеленые звезды... А дальше-светлое, пока
еще светлое пространство, и там чье-то склонившееся лицо.
   Кто же это? Где-то я видел этого человека... Знакомый взгляд.
   Реют вокруг мысли, а я не могу их поймать, собрать вместе, слово к
слову...
   Постой! Кто это встряхнул калейдоскоп? Завертелись колеса, извивается
серпантин... Ой, больно! О-оо! Нестерпимые муки. Не могу больше, нет сил!
Боль терзает, терзает... Проклятая боль!..
   Мама, больно... Мне больно, мама...
   Ничего не вижу... Тьма кругом. Мне больно, значит, я жив. А что
значит-жив? Это значит-иметь ноги, держаться на ногах.
   А у меня еще есть ноги? Одна нога, во всяком случае, есть, и ее как
будто натерли крапивой, жжет ее, жжет. Куда меня понесли?
   Зачем? Зачем понесли? Сволочи! Положите меня, положите, сволочи!.. Они
не понимают, ведь я могу лишь кричать, выть. Из всего, что я думаю,
рождается только крик, только дикие вопли.
   Разве можно понять, что говорит огонь? Нога горит, она как пылающее
полено. А голова! Бедная моя, несчастная голова.
   Мама!..
   Должно быть, мне все это снится-и эти назойливые запахи, и два этих
человека, один в головах, другой в ногах, а дождь льет на меня, дождь.
Бедная моя голова перекатывается, и расплавленный свинец колышется. Лодка,
тьма... Все это сон, а настоящая действительность-это то, что снится; все
эти меняющиеся картины, фигуры людей, детство, большой сад, поля, леса,
мой пес Медор-какой он был черный, - ясный весенний день, кругом все
светлое, а он черный, как этот мрак, когда с закрытыми глазами видишь
только тусклое солнце цвета горохового пюре.
   О чем они говорят? Так хочется расслышать слова, чтобы слова были для
меня словами и нанизывались, как кольца, на веревочку... 0-ох! веревочкой
закручивают мне ногу, ох, больно!
   Веревка сдирает кожу, врезалась в живое мясо... Да нет... нет никакой
веревки, нет ноги, и слов нет, просто гудит чей-то голос... мужской голос.
Что этому человеку надо от меня? Не трогай меня, мерзавец! Не трогай! Не
смей трогать! Я не позволю!
   Как жестко лежать! Спину больно. Я сидел в седле. На лошади. Зачем меня
положили? Зачем держат, не дают встать?
   Возмутительно! Я сейчас встану, то есть хочу встать. А тело не
слушается, не может пошевелиться, только боль нестерпимая и крик, такой
тонкий, хриплый, будто фальшивая флейта. Больно, каждая косточка болит,
все кости перебиты, переломаны, душа ушла, одни только раздробленные кости
и этот крик.
   Я сидел в седле. На лошади. Где же это было? Кругом широкие просторы.
Весна-то какая! Как радостно мчаться! Ветер прямо в лицо, я его чувствую
всей грудью, плечами. А сколько во мне силы, как я уверен в себе, все мои
мышцы покорны мне, а в голове множество разных историй, всяких мыслей-и о
том, что было вчера, и что будет завтра, и что мне предстоит сделать, а на
губах все еще вкус выпитого вина, и все еще я чувствую, как я обнимал ту
женщину... Кто же она, эта женщина? Я ведь только что расстался с нею, а
не знаю-кто. Незнакомка! Нежная, ласковая, застонала от счастья, обвила
обнаженными руками мою шею... 0-ох! Уйди, проклятая! Ты мне делаешь
больно. Ой, больно! Шлюха, мерзкая шлюха! Осторожнее, не касайся моей
ноги, поганая шлюха!
   Опять звездопад, звездопад, огненные спирали... И все поглотила тьма.
Слышу слова того человека:
   - Боже мой! Ведь он не умрет? Как вы думаете?
   Смешно было бы слушать, если было бы понятно. Голова у меня разбита, и
где-то там внутри вращаются глаза. Слов не понимаю, потому что они не
попадают в поле зрения... Ну какое дело этому человеку, этому врагу, что
кто-то там умрет или не умрет? Жить-это я еще понимаю: жить-это страдать!
А умереть? Что это значит-умереть? Да этого и быть не может.
   Никто и не умирает. Нельзя умереть, даже если боль так сильна, что ты
воешь, как собака... Помнишь, как Медор выл? Я ему наступил на лапу.
Черная собака. Сетчатка сохраняет изображение. А какая странная
штука-вдруг исчезнуть: тебя нет и никогда не будет. Падаю. Лежу
неподвижно, а падаю. Простерт, недвижим, а падаю. И нельзя остановить это
падение, потому что я не могу пошевелиться. Я. А что такое я? Вот тот
человек, который сказал: "Ведь он не умрет?" Или вот эта рука, которая
касается меня. 0-ох! Уберите эту руку, руку этого человека, пусть он не
трогает меня! Как трудно очнуться от кошмарного сна! А я хочу очнуться. Во
что бы то ни стало. Хочу, чтобы все это исчезло. Вязкая смола. Боль.
Дождь! Этот человек. Жесткая земля. Страх, что до меня дотронутся. И то,
что спишь связанный, а кто-то входит в комнату. Ужасно. Ужасно. И все это
снится мне с самого детства, и все время я хочу проснуться.
   А это невозможно. Потому что я не сплю. Перестаньте, лодка сейчас
опрокинется, расплавленный свинец, тьма...
   Мне что-то положили на лоб. Что-то прохладное. Не очень прохладное.
Скоро стало непрохладным. Кто это так бесцеремонно касается моего лба?
Опять. Может быть, это пот на лбу выступил? 0-ох, больно! Да неужели это
никогда не кончится?
   Тени переговариваются, качают головами. Мне бы стало страшно, если бы
это было возможно. Если бы что-нибудь было возможно.
   Страшно? А что такое страх? Это какие-то лучи, которые все внутри
пронизывают и делают больно, разрезают своим черным светом мозг, а может
быть, разрывают внутренности... Вот сейчас мне было страшно. То есть ему
было страшно. У него осталось только слово, пустое слово, ну вот как
воздушный шарик, детский воздушный шар-улетел в воздух, рука выпустила
его, и не стало никакого смысла... только пустое слово"страх"... как пар.
А вот этому недвижимому больно. В ноге у него боль. И во всем теле.
Вс„-только боль. Откуда-то издалека надвигается боль-сильнее, сильнее, и
вдруг все разрывает.
   Мама, больно! А-ах! Гнусно! Мерзость! Мама!..
   Одна тень называет другую: "Доктор". Как странно. Разве коня называют
доктором? Где же конь? А доктор где? Я тут уже сколько часов лежу
неподвижно. То есть он лежит. Или она.
   Вещь лежит. "Доктор, вы думаете, он выживает?" Он не таксейчас сказал,
последнее слово было другое. Но вот никак нельзя его най